Олег Артюхов
Путешествие само по себе
«Нас окружало море пламени, угрожающим всем воротам, ведущим из Кремля. Все наши попытки выйти стали неудачными. Наконец, нашли выход под горой к реке. Наполеон вышел со свитой и старой гвардией. Оказавшись вблизи пожара, мы не решались войти в волны огненного моря, в котором исчезли и развалились все улицы. Сильный жар жёг глаза. Удушливый дым, горячий пепел и вырывающееся отовсюду пламя спирали дыхание. Мы обжигали руки, защищая лицо от страшного жара, и стряхивали с себя искры, прожигающие одежду».
Путаясь в горящих и загорающихся переулках, они повернули к Арбату, вышли к Смоленской, а оттуда к Дорогомиловской заставе по тому же пути, что въезжали в город. Французы отправились правым берегом вверх по Москве-реке до наплавного моста у села Хорошево. Переправившись на тот берег, они двинулись на север по Ходынскому полю. К ночи Наполеон добрался до Петровского путевого дворца, что стоит и в наше время на Петербургской дороге, которая раньше называлась Тверским трактом.
Опаньки! Тверской тракт! Я насторожился.
Итак, Наполеон перебрался в Петровский дворец. Но на другой день 4 сентября там поистине началась вакханалия, когда в прилегающем к дворцу Петровском парке разместилась пехотная дивизия из корпуса вице короля Италии генерала Богарнэ.
Изучая хронику событий, тогда я ещё не знал, что вояки этого итальянского корпуса сыграют особую роль в моей предстоящей экспедиции. Для справки: тот корпус вышел из Звенигорода 2 сентября и, достигнув Петербургского шоссе, разделился. Три пехотные дивизии заняли Петровский парк, сёла Алексеевское и Бутырки. В тех же сёлах и в Останкино встала корпусная кавалерия.
Позже сам Богарнэ с двумя полками итальянской королевской гвардии отправился по Петербургской дороге в Москву. Поскольку район Тверских улиц вплоть до Бульварного кольца почти не пострадал, его и заняли итальянцы, обосновавшись в Страстном монастыре, на прилегающей площади и улицах. Они сразу повели себя как хозяева и принялись переименовывать улицы и переулки, выписывая на стенах углём новые названия: имени такой-то роты, имени такого-то батальона, площадь Сбора, Парада, Смотра, Гвардии. Сам генерал Богарнэ занял дворец князя Мамонова. Пронырливые итальянцы сразу организовали широкую торговлю награбленным. А грабили Москву долго и со знанием дела. Так генерал Нарбонн под видом спасения шедевров живописи и ваяния не погнушался вывезти из Слободского дворца сотни полотен и скульптур. Оккупанты азартно грабили город и между делом не забывали ловить и расстреливать неосторожных или доверчивых москвичей.
Так, так, так! Значит, опять события начинают крутиться около Тверской улицы, Тверского тракта и Тверской заставы. Интересное совпадение.
5 сентября не смотря на плохую погоду вокруг Петровского дворца и в парке начал твориться настоящий бардак и бедлам. А связано это было с тем, что в тот день к расквартированной пехотной дивизии присоединились императорская гвардия и две конные дивизии. Там же развернулся главный штаб и императорская канцелярия. Известно, что до войны Петровский парк отличался великолепной планировкой, чистотой и красотой. По праву он считался излюбленным местом отдыха высшего московского общества, а оккупанты за два дня превратили его в огромный грязный и вонючий бивуак. Генералы и полковники заняли дачи и павильоны, младшие офицеры – гроты и киоски, а солдаты поставили палатки вдоль аллей. На клумбах стояли обозы, на газонах гадили сотни коней и тысячи гвардейцев, пошли на дрова столетние деревья, тут и там дымились походные кухни и горели костры. Повсюду шла бойкая торговля и обмен награбленным. Пьяные офицеры переодевались в богатые одежды москвичей, щеголяли в кафтанах и сюртуках, рясах священников и даже в женских платьях. Захватчики развлекались, а на востоке затянутый дымом горизонт днём и ночью озаряло жуткое зарево горящей Москвы. Зарево было настолько сильным, что ночью можно было читать и писать.
По свидетельствам очевидцев, в Петровском дворце Наполеон был хмур, зол и потрясён происходящим. За два дня он резко и глубоко изменился, стал угнетённым и задумчивым. Интересно, что так резко изменило состояние императора? Или кто? Хм-м… А почему бы и нет? Так или иначе, из Петровского дворца Наполеон впервые послал предложения об условиях мира или хотя бы о перемирии императору в Петербург и Кутузову в Можайск.
Начавшийся 5 сентября дождь притушил и приостановил пожары, но ветер не давал им прекратиться. Однако в центре Москвы то, что могло сгореть, сгорело, и 6 сентября Наполеон вернулся в Кремль, откуда сразу начали исходить десятки декретов, приказов, назначений, увольнений.
Сначала после вступления в Москву вдохновлённый Бонапарт решил зазимовать в городе, но после пожара оставаться в разрушенном безлюдном и голодном городе стало бессмысленно и неразумно. К тому же в штаб посыпались донесения, что сопротивление русских возрастает не по дням, а по часам. Наполеон впервые увидел неприглядную перспективу.
Весь сентябрь оккупированная Москва уверенно проваливалась в хаос. Появились все признаки голода, от переговоров русские отказались, французская армия разлагалась. Совсем распоясавшиеся пьяные захватчики оскверняли храмы и монастыри, устраивали в них конюшни. Топили печи и костры оконными рамами церквей и там же прямо перед алтарями на полу плавили в слитки оклады икон и утварь. Вояки выкидывали мощи святых и заваливали гробницы нечистотами. Царапали образа штыками, расстреливали их и раскалывали клинками.
Когда под Тарутином маршалу Мюрату надавали по шее, Наполеон принял решение 10 октября уходить из Москвы. Оставив для прикрытия корпус маршала Мортье, он повелел выводить войска по старой Калужской дороге. Вместе с тем Мортье получил подлый и гнусный приказ перед уходом взорвать Кремль! Гордый корсиканец всё-таки решил отомстить за свой позор. Но сама месть получилась подлой с противным душком. В спешке французы заложили фугасы кое-как, и потому были частично взорваны только Водовзводная, Никольская, Безымянная, и Петровские башни. Рухнула часть стены и часть Арсенала, обгорела Грановитая палата.
11 октября в Москву вступили русские войска. И в те же дни в городе начались крестьянские погромы и повальный грабёж того немногого, что осталось после французов. Голодных и обездоленных крестьян понять было можно. Постепенно армия навела порядок. К 16 октября из Москвы было вывезено 12 тысяч человеческих трупов и чуть меньше лошадиных. Император Александр повелел простить арестованных крестьян-мародёров и даже оставить им всё награбленное.
Да-а, нехило нам придётся повертеться в таком бардаке. Я долго сидел над документами и картами, чертил и зачёркивал разные схемы, и ломал голову, с какого бока нам подобраться к этой проблеме.
Во вторник позвонил Сергей:
– Артур, здорово. Я готов.
– Собрался?
– Всё по списку. Дудку новую полностью отладил, зачехлил и добавил два запасных аккума. Когда?
– Послезавтра моё дежурство. Подъезжай после полуночи со всем снаряжением. Лишнего не бери, будет ещё железо и немало.
– Всё уяснил. Возьму самое-самое, баул и рюкзак.
– Всё. До послезавтра. Я на связи.
Послезавтра был тёплый июньский четверг. Москва почти опустела. Детей увезли, а те, что остались, серьёзно не болели. Я сидел, как на иголках, дожидаясь часа ночи. Дождался. Когда открылась входная дверь, я чуть не бросился обнимать старика Симеона Ионовича.
– Погодь, Артур, пошли во двор, груза там больно много. Мне всё не унести.
Я поспешил во двор, на ходу прикидывая, чем сегодня удивит старик. А приволок он всё то же, что в прошлый раз, только вдвое больше. Вскоре появилась и причина этого «вдвое». Во двор въехала «Нива» Серёги.
На этот раз дед вооружил нас парой автоматов АК-12 с четырьмя запасными магазинами каждый, парой пистолетов «Чизет» с четырьмя магазинами к каждому в кобурах и патронташах, и на закуску цинк автоматных патронов и десяток лимонок Ф-1 на двоих. Интересно, где дед всё это берёт? Где его закрома? Оружие то новое с иголочки, буквально со станка. Интересные у старика связи.
Подумав, мы по-честному распределили припас поровну, для чего пришлось вскрыть цинк и переложить пачки патронов в рюкзаки. Коробку с гранатами тоже опустошили, и лимонки поделили поровну. С учётом нашего обвеса и снаряжения в сумме набиралась нехилая масса более 35 кило на брата. Охо-хо, грехи мои тяжкие. Но старик знал, куда нам придётся идти и снарядил с запасом. Я не возражал, поскольку помнил, что прошлый раз вернулся с пустыми магазинами, помятым доспехом и просеченной в двух местах левой штаниной.
А потом было всё, как раньше. Спустили груз, спустились сами. В подземном зале на месте первых двух дверей чуть светлела прочная каменная кладка. А нам была нужна третья. За ней протянулся знакомый просторный ход с зелёной подсветкой. Удивлённый и потрясённый Сергей не уставал крутить головой и перещупал все стены в поисках источника света. Не нашёл. Давеча он ворчал, что я велел ему одеться потеплее, а, когда мы вышли в овраг, то он сразу осознал, что был неправ.
Глава 8
День 1 сентября 1812 года выдался пасмурным и холодным.
Оказавшись на месте, мы надели под куртки поясные ремни с кобурами, патронташами и ножнами. А я ещё добавил свой К-генератор. Накинули куртки, на них разгрузки, в которые распихали боеприпасы, аптечки и разную мелочёвку. Свою «усыплялку», имеющую сопоставимую с автоматом длину, Серёга пристроил на ремне за спиной. Броники мы решили пока оставить в рюкзаках, надели только каски, а автоматы повесили на шеи. Я придирчиво оглядел Сергея и скривился, представив, как мы будем выглядеть в глазах местной публики. Плевать. Как и во времена смуты, нынче в Москве творится, бог знает что. Русская армия уходит, в городе паника, жители бегут, интенданты жгут и портят имущество. Не до нас. К тому же дефилировать на публике мы не собираемся.
Выбираясь из заросшей лощины, я обратил внимание на то, что окрестности сильно изменились. На ходынской стороне вместо сплошного леса зеленели островки небольших рощиц, между которыми вдаль тянулись луга и пустыри. Вдоль дороги пристроились дома в один ряд. А напротив на ямской стороне виднелась сплошная застройка в несколько параллельных улиц в глубину. За глухими заборами теснились невысокие бревенчатые дома, лишь вблизи дороги и напротив церкви возвышались двухэтажные особняки. Теперь это место с полным правом можно назвать городской слободой с гордым названием Тверская застава. И при том во всём здесь сохранялась неискоренимая сельская суть: скотные сараи, сенники, курятники и огородные грядки на задворках.
Французов ни здесь, ни в городе пока нет. Они только на подходе к Филям. А, значит, самое время разобраться, что здесь к чему и подготовить обывателей к худшему. Мы выбрались на дорогу, и сразу взгляд упёрся в сторожевую будку, окрашенную «ёлочкой» чёрно-белыми полосками.
– Стой, кто идёт? – из будки раздался низкий хриплый голос, и на дорогу выбрался пожилой мужик, одетый в потёртую серую шинель нараспашку, под которой виднелся не менее поношенный мундир когда-то зелёного цвета и серые штаны, когда-то бывшие белыми. Он поправил высокую чёрную фуражку с изломанным козырьком и правой рукой вытянул из глубины будки неказистую, крашеную суриком алебарду.
– Солдаты, – ответил я соответственно местному правилу.
– Проходи. – Он хотел было обратно спрятаться в будке, но вгляделся в нас и замер, схватившись за рукоять тесака.
– Чего всполошился, служивый? – усмехнулся я, – чего тайную гвардию государя императора не видел?
– Не, барин, не видал. Чудно, однако. Это и где ж таковы войска стоят?
– Ноне вот в Москву явились. Небось, ведаешь, что французы Бонапартия на отечество напали, и давеча уж к Дорогомиловской заставе подступили. – Я специально начал подстраивать речь под здешний выговор.
– Ведать, то ведаю, токмо про Дорогомилово не слыхал. Охти, божечки, тама ж мой свояк живёт. Надобно жинке сказать.
– Ты, служивый, погодь колготиться, а лучше хожалого кликни. Да, поживее.
Будочник кивнул и свистнул в два пальца с переливом. Потом ещё раз. Через пару минут из ближайшего переулка прибежал такой же обшарпанный сторож заметно моложе годами, в наспех накинутой шинели и в фуражке набекрень. Хожалый-бегунок.
– Пошто звал, Силантий? – промямлил хожалый, дожёвывая и проглатывая что-то съестное.
– Не поштокай, лядащая твоя душа. Вон господа к тебе дело имеют.
– Слухаю, господа хорошие.
– Как звать? – напустил я строгости в голос. – Доложить по всей форме!
– Младший охранник Семён сын Петров, ваше степенство! – вытянулся мужичок и от усердия выпучил глаза.
– Вот что, Семён, ступай, найди квартального надзирателя или заставного, или станового кто тут у вас порядок блюдёт. Потом отыщи пристава и околоточных. Пусть идут к Троицкой церкви и ждут меня там. Кто тут у вас настоятель?
– Отец Александр, ваше степенство.
– И его тоже предупреди. Чтоб через час были все до одного. Коли спросят, ответствуй, что созывают господа из тайной гвардии государя императора. Ступай, служивый, и поторопись.
Хожалый убежал, а мы с Сергеем скинули рюкзаки, прислонили к стенке оружие и устроились на скамейке возле будки. Силантий чуток успокоился, отложил свою тупую алебарду и вернулся в будку и продолжил своё занятие – перетирать табак в нюхательную пыль. Он ловко орудовал пестом в ступке и рассказывал местные новости.
– Ноне на заставе людно. Много народу пришло от Москвы. Вчерась цельный день кто токмо не ехал, и господа в каретах, и огромадные повозки с всякой рухлядью, и простой люд в телегах. Без просвета катили, до самых потёмок. И сёдни с самого утра и едут, и едут. Вон гляньте, сызнова бегут, – и он указал рукой в сторону видневшихся вдали городских ворот.
Там показалась череда конных повозок, гружёных скарбом. Некоторые из них сворачивали налево в сторону Ходынского поля, где уже наметился небольшой лагерь беженцев. А большинство покатило мимо нас дальше по Питерской дороге. Исход из Москвы шёл полным ходом. Я смотрел на бегущих от врага москвичей и вспоминал слова Симеона Ионовича, сказанные перед нашим уходом:
– Там опять намечается большое кровопролитие. Третьего числа уже будет поздно. Корпус Богарнэ займёт все окрестности в северном направлении, через него людям не прорваться. А на заставе будут бесчинствовать итальянцы. Все эти дни они будут сгонять туда людей. Соберётся почти пять тысяч. Когда начнётся пожар, под видом наведения порядка итальянские вояки начнут насилие, расстрелы и грабёж. Особенно страшным будет день 5 сентября, когда начнётся расчистка пути возвращения Бонапарта в Москву. Гвардейцы так всё расчистят, что все дома и дворы трупами завалят, а потом вслед за Наполеоном уйдут в город. А тут немногие выжившие будут неделю хоронить убитых. Ваша задача не допустить на заставе массового убийства.
Легко сказать «не допустить». Он хоть знает, что даже с учётом потерь при Бородино, численность пехотного корпуса составляет 35-40 тысяч штыков. Ясный перец, что со всеми воевать не придётся, но уж точно здесь придётся схлестнуться минимум с карательным батальоном в 700-800 морд.
Обдавая нас застарелым сивушным перегаром, будочник продолжил рассказывать здешние новости, по ходу разъясняя, что к чему. Из его рассказа я понял, что у здешнего народа любимые слова «авось» и «небось». О нашествии французов здесь все знали, без конца судачили, но больше выдумывали невесть что и отчаянно сплетничали, считая, что это всё где-то там далеко и их не коснётся. Даже непрерывная череда беженцев, среди которых было немало богатейших сановников, дворян и купцов, не насторожила обывателей, не заставила задуматься и поберечься. Не просто будет заставить их пошевелить булками. Но придётся.
Через час хожалый проводил нас к Троицкому храму, перед которым на мощёной площадке собрался весь здешний бомонд. Священник – высокий худощавый с бледным узким лицом и небогатой растительностью на нём. Плотный телом квартальный надзиратель в помятом зелёном мундире и в фуражке с высокой тульей. Молодой пристав в чиновничьем мундире тёмно-синего, почти чёрного цвета с блестящими пуговицами. За ними переминались пятеро охранников со своими нелепыми алебардами в руках.
Я подошёл, за мной и чуть справа встал Сергей.
– Кто такие будете? – высокомерно через губу произнёс пристав. – Ответствуйте, коль спрашивают! А не то враз на съезжий двор налажу!
– Это он что, в кутузку нас грозится упрятать? – удивился Серёга. – Экий он отчаянный малый.
– А ну-ка, встать прямо, мерзавец! – заорал я грозно. – Обнаглел, свинья, так разговаривать с тайными гвардейцами государя императора! Сгною в Сибири!! – Я подошёл к приставу, выпучил глаза и поднёс к его носу кулак. – Распустились тут! Я вас научу родину любить!
Оглушённые децибелами и упоминанием Сибири пристав и надзиратель стояли ни живы, ни мертвы, а охранники и вовсе превратились в столбы с немигающими глазами. Даже священник вытянулся смирно.
– То-то же, канальи! Будете знать тайную гвардию! Пристав.
– Я, ваше сиятельство.
– Имя, фамилия?
– Фёдор Савёлов сын Алексеев, ваше сиятельство!
– Вольно. Веди Фёдор Савёлов нас всех в присутствие. Надзиратель и святой отец тоже ступайте с нами.
Присутствие находилось в центре слободы в довольно просторной бревенчатой избе с небольшими окошками. В помещении с низким потолком у дальней стены стоял неказистый массивный письменный стол с одним стулом. Сбоку от него пристроилось высокое бюро секретаря. У входа стоял стол поменьше, а вдоль стены лавки. Грубые подсвечники, пузырёк с подтёками чернил, пучок гусиных перьев, глиняный стакан с песком и несколько листов бумаги на столе, вот и всё присутствие.
Я сразу занял стол пристава, кивнул Серёге на место писаря и взял инициативу в свои руки:
– Садитесь, господа. С глубоким прискорбием вижу, что вы не понимаете всю глубину опасности и беды нашествия инородцев на наше отечество во главе с Наполеоном Бонапартом. Сообщаю вам достоверно, что уже завтра Наполеон будет стоять лично на Поклонной горе и ждать сдачи Москвы. А вечером он уже будет сидеть в Кремле в покоях нашего государя императора Александра Павловича. Завтра!! Поймите и осознайте, завтра!! Послезавтра 3 числа в Москве начнутся страшные пожары, кои охватят весь центр города и многие иные районы. Здесь у вас на заставе уже собрались многие беженцы, а в ближайшие два дня их наберутся тысячи погорельцев и хворых воинов из госпиталей. Вдумайтесь, тысячи! А потом итальянцы пригонят сюда арестантов, и через день устроят тут резню и зальют всю заставу кровью. Если вы меня не услышите, то не только возьмёте на себя смертный грех, и в аду вас будут преследовать тысячи людей убитых по вашей вине! А главное, вы воспротивитесь воле государя императора, что намного страшнее, и даже ссылка в Сибирь стане для вас благом и спасением.
– Но… что делать? – голос пристава дрожал.
– Доведите мой приказ до обывателей, пусть они приготовятся. Приказываю, всем, кто может, сегодня же уходить по петербургской дороге как можно дальше. Всем уходить на северо-запад и подальше. Объясните людям, что уйти отсюда и укрыться нужно ненадолго, только до середины октября. Когда французы покинут Москву, можно вернуться. В Петровском, Алексеевском, Бутырках и Останкино останавливаться нельзя, там будут стоять пехотные и кавалерийские дивизии французов. Кто не может, или не хочет уходить по дороге, нужно идти на запад в леса за Ходынским полем. Приказываю оставить здесь охранников и добровольцев, которые будут направлять отсюда беженцев и следить за сохранностью имущества. Самыми опасными будут дни 4 и 5 сентября. После 6 числа тут станет безопасно. И хватит спать на ходу! Москва вся опустела, а вы тут и не чешетесь! – рявкнул я. – Действуйте быстро, пора начинать бегать! И повторю, считайте всё мной сказанное высочайшим повелением. А кто из служилых и чиновных этого не поймёт или будет противиться, я казню его лично, и рука не дрогнет! А сейчас все вон! Вечером я решу, кого казнить, кого миловать!
Скорость, с которой выскочили местные начальники, была достойна спринтеров.
– Ну, ты и зверь, Артур Романович. Истинный императорский начальник. Как минимум князь. И всё-таки, что дальше делать будем?
– Итальянцев ждать точно не будем. Предлагаю отправиться в Дорогомилово. Там есть шанс повстречать Бонапарта.
– А зачем нам Бонапарт?
– Поговорить хочу с корсиканцем.
– Ты что, уху ел? На кой он тебе? Да, и не подпустят тебя к нему. Там одной свиты и гвардии не сосчитать. Я-то думал, прикончить его хочешь.
– Нет, Серёга, убивать Наполеона нельзя. Это непоправимо исказит ход истории, а к тому же внесёт непредсказуемый хаос в ход войны. Я хочу сделать попытку подтолкнуть его действовать в нужном нам направлении. Тоесть – вон из России. А то ведь он всерьёз собирается зимовать в Москве, а потом наступать на Питер.
– Ну, если так, то это иное дело. Тут я с тобой полностью согласен. Почему не попытаться, авось, что и выгорит. А пока местные начальники начинают шевелить здешнее болото, пойдём, командир в трактир, перекусим. Посмотрим, чем тут народ потчуют.
– Интересное предложение, но позволь спросить, на какие шиши ты обедать собираешься?
– Что бы ты без меня делал, ваше сиятельство. – И он достал из-за пазухи пачку ассигнаций разного достоинства. – Вот специально на барахолку ездил, закупился старьём по дешёвке, нашёл в одном месте залежи.
– Жучила ты, Серёга! Как есть, истинный проходимец-предприниматель. Вообще-то ты большой молодец, а вот я не дотумкал, опрохвостился, упустил из виду.
– Цени, начальник и хвали почаще.
Трактир, что находился у дороги на ходынской стороне в сотне метров от будки Силантия, оказался заведением популярным и оживлённым. На входе сразу в нос ударила невероятная смесь запахов, среди которых преобладали ароматы сгоревшего сала, винного перегара, жареного мяса и хлебной выпечки. Затянутые бычьими пузырями окна света давали мало, и потому некоторое время пришлось привыкать к потёмкам. В подсвеченном масляными светильниками и сальными свечами полумраке я разглядел полдюжины длинных столов с лавками. За вторым столом справа сидела компания купцов средней руки, стол которых загромождала разная снедь, бутылки и чарки. Они что-то обсуждали и сидели, видимо, давненько. Ближе к входу, молча, поглощали простую еду мастеровые, это было видно по одежде и хмурым озабоченным лицам.
От прохода слева за дальним ближайшим к хозяйской стойке столом гульбанила шумная и хамоватая компания обывателей с виду изрядных буянов, прохвостов, возможно, нечистых на руки. Похоже, местный криминалитет. Всем известно, что коренные москвичи всегда считались заносчивыми острословами и забияками, за что их недолюбливали во всех губерниях за ругливость, драчливость и говорливость. Подозрительная компания полностью соответствовала этим приметам.
Мы устроились за крайним слева столом спиной к стене, чтобы видеть весь трактир. В ответ на заказ вкусно и сытно поесть половой поклонился и скоро принёс нам свежий хлеб, капустные шти с мясом, перловую кашу с маслом, печёные куриные полти и кувшин кваса. Потом на столе появились две чистые на вид глиняные миски, деревянные ложки и пара глиняных чарок.
Не спеша перекусив, мы сидели, потягивали кислый квас и беседовали о впечатлениях. Однако пора и честь знать. Сергей махнул рукой половому:
– Сколь с нас, любезный?
– Рупь, господа хорошие. Сами посудите, ноне неспокойно у нас.
Серёга достал пачку ассигнаций, и начал выискивать рубль. Не нашёл и отстегнул половому самую маленькую купюру синенькую пятёрку.
– Держи, любезный.
У полового глаза полезли на лоб.
– Премного благодарствую, ваше степенство. – И он отошёл спиной вперёд, кланяясь.
Я уже хотел подняться, когда обратил внимание на тишину в трактире. Потом посмотрел на Серёгу, который небрежно запихивал пачку ассигнаций за пазуху, и понял, что запихивает он целое состояние. В пачке были штук десять «беленьких» квадратных соток и прямоугольных четвертных, с десяток «красненьких» червонцев и столько же «синеньких» пятёрок.
Не успел я и глазом моргнуть, как от шумной компании отделились двое: один вёрткий, резкий с наглыми глазами и сальными волосами, другой мощный кряжистый, сутулый с огромными ручищами и густой растительностью.
Всё ясно. Наш городской серо-бело-сизый камуфляж в полумраке трактира выглядел облезло, а снаряжение, головные уборы и оружие мы положили на лавки. С их стороны в потёмках мы выглядели оборванцами.
– Эй вы, бродяги шелудивые, а не по понятиям вы денюжку прячете. Дай-ка глянуть, что это за такая красивая у вас денюжка. – Подошёл вихлястый и протянул руку. Кряжистый пыхтел за его спиной, а иные представители местного криминалитета с азартом смотрели в нашу сторону.
– А на, погляди, – усмехнулся Серёга, вынул руку из-за пазухи и сложил пальцы в кукиш. – Во, какая красота, глянь-ка.
– Ах, ты, паскудник! Фетюк елдыжный! Бзыря шлындрявая! Кащей скапыжный! Стервь колобродная! – заорал и заблажил вёрткий, вытряхивая из рукава свинцовый кистень на шнурке.
– А-а-а, – загудел кряжистый, – Сермяга, дай вдарить.
Выстрел в воздух, будто всех вморозил в пространство. Я поднялся, засунул пистолет в кобуру. Мы подтянули ремни, поправили снаряжение, надели шапки, на них каски и взяли оружие. Когда мы вышли на свет в центр, у всех отвисли челюсти.
– А, ну-ка, мразь городская, геть отседова, чтоб вами тут не воняло. Да гроши не забудьте на стол положить, – рявкнул я. – А вы, купцы, и вы, мастеровые, не пугайтесь, отдыхайте спокойно.
Мы вышли наружу и дружно заржали. Серёга аж прослезился:
– Уф-ф, вот это зрелище, удовольствие незабываемое. Только ради этого стоило сходить в прошлое.
– Не только, – поскучнел я, указывая на вереницу телег и пеших беженцев на дороге.
Незаметно день повернул к вечеру. За прошедшие часы я не мог не заметить явное оживление среди обитателей заставы. Люди начали разъезжаться. Среди домов мелькали жители, грузились телеги. На грунтовых дорогах Ходынки тянулись уезжающие вереницы повозок. Лагерь беженцев пустел буквально на глазах. По дороге продолжал проезжать в сторону Питера разный транспорт, среди которого я заметил и кареты, и ландо, и даже дормез. Уезжала припозднившаяся московская знать. Однако даже невооружённым взглядом было видно, что, не смотря ни на что, многие жители заставы даже ухом не повели.
В пять часов вечера мы с Сергеем зашли в присутствие. В помещении толпились и гомонили люди. Среди них протискивались, прибегали и убегали хожалые стражи. Пристав и надзиратель орали, стучали кулаками по столу и грозили ослушникам. Я удовлетворённо хмыкнул и потом сделал строгое лицо:
– Что здесь происходит?
– Работаем-с, ваше сиятельство.
– Обращаться ко мне «ваше высокородие». Почему обыватели в большинстве не уходят из заставы? Отвечать!!
– Дык, не желают они. Пусть, говорят, будет всё, как есть. Молятся. Просят бога о спасении, ваше высокородие.
– Немедленно отправить всех хожалых и будошных в обход по домам. Если кто не исполнит волю государя императора, то сам знаешь, что делать. Спрошу с тебя, с надзирателя и с ваших домочадцев. Кто эти люди?
– Старосты концов и десятские, ваше высокородие.
– Всем говорю, – обратился я к местному начальству, – идите к своим людям и скажите, что послезавтра придут сюда инородцы убивать их детей, жён и стариков. Я сказал, вы услышали. Ослушание есть бунт, за него, если выживете, отправитесь в Сибирь. А теперь вон отсюда!! Пристав, задержись. Немедленно нужна коляска с парой лошадей и извозчиком. К ночи верну. Жду полчаса!
– Ну, ты и крут, ваше высокородие, – оскалился Серёга. – Ничего, что я рядом стою?
– Ещё слово и в лоб. Ишь, моду взял над начальством глумиться.
– Звиняйте, барин, боле не буду, – он склонил голову и шаркнул он ногой.
– Ладно, зубоскал, смейся, стерплю уж. Сейчас пристав коляску пригонит. Нам бы до темна до Ваганькова добраться.
– Но там же завтра французов будет, как блох на дворняжке.
– Наплыв войск переждём. К вечеру они разойдутся, ночью уйдём в Дорогомилово, или, если удастся на Пречистенку. Именно туда побежит от пожара Бонапартий. Дождёмся, а там видно будет.
Минут через двадцать подкатила коляска, запряжённая парой гнедых, и из неё выпрыгнул взволнованный пристав.
– Вот доставил, ваше высокородие, – воскликнул он, сверкнув глазами. Моя вздрючка явно пошла ему на пользу.
– Молодец. Спасибо, Фёдор Алексеевич, удачи тебе. Всё, что я говорил, то не блажь, не болтовня, а грядущая страшная и смертельная беда. Береги себя и людей. Спаси, сколько сможешь, и сам здесь не задерживайся. Прощай.
Мы запрыгнули в коляску, оставив на дороге ошеломлённого моими словами пристава. Одетый в подпоясанный кушаком армяк и войлочный колпак извозчик взмахнул кнутом, и лошади порысили по грунтовке, виляющей между лощин и рощиц. Я смотрел на Ходынское поле, на протяжённые луга и вспоминал дремучий лес, когда-то сплошь покрывающий эту землю. Мы тряслись и стучали зубами, подскакивая на колдобинах и поглядывая, то на окрестности, то на виднеющуюся слева в туманном вечернем мареве Москву.
Погода и не думала улучшаться. Пасмурно, холодно. Более того изредка начала сыпать лёгкая морось. Поэтому сумерки наступили раньше, и начало темнеть, когда показались кресты Ваганьковского кладбища. Извозчик поспешил назад, чтобы вернуться до ночи, получив за труды «синенькую».
Оглядевшись, мы разглядели хутор в пять домов, приткнувшихся к кладбищенскому рву. Как выяснилось, там жила артель могильщиков. А дальше в четверти версты едва виднелись крыши домов села Ваганьково.
Где-то я читал, что первый царь Романов Михаил Фёдорович построил тут потешный двор, где держали собак, и там же жили шуты и скоморохи. В те времена эту шалавую братию называли «ваганьками». Вероятно, так на Руси уничижительно переиначили европейское слово «вагант», означающее бродящего поэта и певца, а то прозвание в свою очередь пришло в Европу из древнего Рима, в котором всех бродяг называли vagantes. Кстати, на Руси этих людей называли по разному. Издревле предки славян особо их почитали и называли гусловерами, а их инструмент гусли (от арийского god – «бог», sal – «свет», li – «прикасаться», тоесть «прикасающиеся к божественному свету») считались ключом к раю (ирию). Но после двух веков страшного готского нашествия и ига бродячих певцов славяне стали называть скоморохами (от готского skamar – «шут, кривляка»). В Московии прозвище «ваганьки» прижилось, и позже это почётное звание получили разные бомжи, пропащие алкаши и бездомные бродяги, зарабатывающих на улицах кривляньями и безобразиями. Вот их-то и хоронили здесь подальше от правоверных и уважаемых москвичей. Во время эпидемии чумы по приказу градоначальника тут упокоили тысячи безымянных умерших. Потом тут хоронили разных безродных простолюдинов.
