Хельга Лайс
Остров для особенных (сборник)
Ночные гости
Ночью меня разбудили пинком по кровати два высоких и крепких парня. Едва разлепив сонные глаза, я уставился на них с рассерженным недоумением. Меня накрыло ужасом: два шкафоподобных бритоголовых мужика с туповатыми лицами, с плотно сжатыми челюстями. И во взгляде глубоко посаженных глаз читались недобрые намерения.В голове звенело: «Что, черт побери, происходит?!. В дверях стояла встревоженная мама, в одной ночной сорочке из хлопка в мелкий цветочек. Она, видимо, и сама ничего не понимала. Широко раскрытые глаза блуждали от незнакомцев ко мне, и наоборот. – Кто вы? У нас ничего нет, если вы за этим. И вообще, как сюда занесло? Оттуда? – подразумеваю я под словом «Оттуда» то неизведанное место за кирпичной стеной. – Собирайся, ты едешь с нами, – выдал один из незваных гостей, – и мать свою подгоняй… Дамочка туго соображает. – Куда вы нас везёте? Что за дело в три часа ночи? – прервала своё молчание мама. Дрожащий голос выдавал окутавшее её волнение. – Вы оба надоедаете со своими вопросами. У нас приказ освободить дом и доставить вас в назначенное место. Будете тянуть время, получите не совсем нежное отношение. Соображаете или ещё раз повторить? Я решил, что лучше их не провоцировать, и кивнув родительнице, стал собираться как можно быстрее. На сборы ушло около получаса под пристальным наблюдением наших посетителей. Собирать особо нечего было, так базовый гардероб и немного нужных мелочей, которые мы привезли с собой, а все, что покупалось здесь – мы решили не брать. Оказывается, ночью погода испортилась и моросил мелкий дождь. И пока мы преодолевали хоть и короткий путь к машине, все же немного промокли. В салоне автомобиля заметив, что моя мама мелко дрожит, я слегка обнял её. Хотя и мне мокрому было не очень тепло. Амбалы сели на передние места, и один из них достал свой телефон и набрал кого-то. – Они оба уже в машине, скоро привезём их. Да, понял, будет сделано. Вы всегда можете положиться на нас. Окинув нас взглядом после того, как спрятал телефон, он кивнул своему напарнику, вольготно усевшемуся за рулём. И заработал мотор, после чего машина покатила куда-то в непонятном направлении, так как почему-то ни один фонарь уже не освещал улицы, и все, что я мог видеть, так это часть дороги впереди, освещаемую автомобильными фарами. Меня опять стало клонить в сон, а мерное движение двигателя добивало окончательно, и я уснул. Какое ослепительное сегодня солнце, одаривая всем своим светом цветочную поляну, где скачет она… Длинные подкрученные волосы слегка развеваются в воздухе, а ноги отплясывают некий ритуальный танец. Нагая девичья грудь подскакивала в такт цветочному ожерелью до пупа, а низ прикрыт чудной юбкой из всего, что росло под ногами: высокая трава, солома и даже стебли цветов. – Иди ко мне, пожалуйста, мне тебя не хватает. – Сказанное устами Анны было настолько чётко и ясно произнесено, что моё удивление достигло космических масштабов. Голос говорил это снова и снова. В ход пошли тонкие и изящные руки с завлекающими движениями, но я по-прежнему не мог сделать шаг вперёд…. – Сын мой! – Откуда-то донёсся крик моей матери, и Анна вмиг исчезла, как все, что было вокруг неё… – Проснись, бестолочь! Спишь как мертвец, мы приехали уже! – словно кувалдой проорал над моей головой чей-то голос, и от столь «ласкового» приёма я едва разлепил глаза. В ушах все ещё звенело от этого противного вопля. Ещё это гадкое ощущение, когда хочешь пить, но не можешь из-за того, что вода кажется противной на вкус. Со мной такие неприятные подъёмы происходили не раз, но я все ещё не мог к ним привыкнуть. Еле вылез из машины и стал как сомнамбула, не понимая, что от меня хотят. – Иди живее! – приказ принадлежал тому же противному голосу, но смотреть на него боялся – Прямо! Давай-давай! Я шёл, как велели, не понимая, где я… И где моя мать? Может она внутри. Спрашивать не имел смелости, так как кто знает, что можно ожидать от этого грубияна. И где те два амбала? Пока я шёл, парализованный страхом, понял, что место мне незнакомо. Едва рассветало, но можно было разглядеть огромный асфальтированный участок, на котором стояли три внушительные, и в то же время странные здания. У одного отсутствовали окна так таковые, вместо них были дыры в виде маленьких прямоугольников. У второго были же обыкновенные проёмы, но из крыши тянулись трубы, откуда сочился дым. Фабрика, что ли… А меня вели в здание, с виду которое производило впечатление более привычного, но здесь были решётки на окнах, даже на самых высоких (этажей у всех было около пяти-семи), а двери, похоже, бронированные. Тот, кто вёл меня, нажал на звонок. Спустя пару мгновений открылся вход. Отучившись в ярко-освещенном коридоре, я зажмурился. Когда мои глаза привыкли к свету, мне в спину прилетело рукой, которая намеревалась подтолкнуть. Я едва не упал и повернул голову, чтобы выразить своё неодобрение столь хамским обращением, но на меня глядели глаза, полные недоброго огонька. – Иди прямо и без запинок, – процедил он сквозь жёлтые зубы. Я вроде бы и не маленький мальчишка, но этого было достаточно, чтобы моё сердце ушло в пятки. От этого создания веяло таким леденящим душу холодом; он вроде из тех, кто задушит, не моргнув глазом. Я старался идти быстро, но ноги, как назло, путались, и я едва не падал. Наконец мы дошли до единственной двери в том коридоре. Над дверью видела камера, и, как только, мною был сделан последний шаг, передо мной распахнулся вход. Я посмотрел на сзади стоящего, он кивком указал идти вперёд. В небольшом квадратном помещение с единственным решетчатым окном стояли диван и стол, за которым сидел почти седой и худощавый мужчина лет 50 в белом халате, а с шеи свисал стетоскоп. На мясистом носу висели очки с толстыми стёклами, а подбородок – покрыт маленькой белоснежной бородой. Его руки что-то выцарапывали в записной книжке, даже тогда, когда я вошёл в комнату. Мне пришлось негромко кашлянуть, чтобы привлечь его внимание. Я не был уверен, что следовало этого делать, потому что никак не мог связать ночной отъезд с визитом, по всей видимости, к доктору. Почему нас увезли именно ночью, а не утром? К чему такая срочность? От вереницы вопросов у меня заболело в левом виске. – Ах, это вы! Я вас ждал, проходите, – сохраняя беспристрастное лицо, он указал мне на диван, стоящего перпендикулярно столу,– присаживайтесь. Сейчас я вас проверю. Какие-нибудь жалобы на здоровье имеются? Кроме вашего врождённого заболевания, конечно. – Нет, я совершенно нормально себя чувствую, даже лучше, чем раньше у себя на родине. – Заявил я с гордостью. – Хорошо, а настроение у вас хорошее? Часто менялось за время проживания здесь на острове? Меня удивил этот вопрос, и я на всякий случай выпалил: «Нет». Докторский пристальный взгляд долго сканировал меня, прежде чем ухмыльнуться. Страница в книжке была перевёрнута на новую, но он не торопился писать, пытаясь вспомнить что-то важное, массируя свой правый висок. – Напомните мне ваше имя, пожалуйста. Просьба доктора не показалась мне стоящей колебаний. И поэтому я тут же представился. Его вид успокаивал меня. Под мою диктовку на чистой странице появилось моё имя с фамилией, и дальше шёл текст, который мне было сложно прочесть в виду того, что и ему не удалось избежать овладения заковыристым почерком. В моей голове промелькнуло воспоминание, в котором всплывали слова той добросердечной соседки, что своим почерки врачи вуалируют свои некие тайны. Исписав половину страницы, доктор встал из-за стола, который следовало обойти, чтобы встать напротив меня. – Раздевайтесь, мне нужно провести осмотр. И снова меня ничего не насторожило. Не вставая с дивана, я скинул с себя сначала футболку, потом снял ортопедическую обувь, сделанную по заказу в моем родном городе. и наконец – штаны. Аккуратно положив возле себя снятую одежду, стал на него глядеть в ожидании дальнейших действий. Доктора явно позабавила такая ситуация. – Парень, ты кое-что забыл. – Не понимаю, о чем вы. – Трусы снимай. Мне, честно говоря, не хотелось этого делать, но мой привитый с детства инстинкт не позволял ему перечить, и поэтому мои трусы возлежали уже на стопочке, а я чувствовал себя весьма уязвимым. Описывать проведённую диагностику этим доктором мне не хватает духу, потому что помимо стандартного прослушивания внутренних органов и внешнего осмотра, его руки в синих резиновых перчатках касались самых интимных зон. У меня возникло чувство гадливости, словно это происходил не осмотр, а изнасилование. – Можете одеваться. – Услышал я, когда он развернулся ко мне спиной, снимая перчатки. Прежде чем он вернулся за стол, доктор тщательно вымыл свои руки в умывальнике, который находился возле двери. Причём так тщательно, что мне казалось, как скрипит кожа на чистых руках и стекает не один литр воды. Тут либо он пытается смыть следы от прикосновений ко мне, либо у него психическое расстройство. За окном едва слышался лязг металла и урчание автомобильного мотора, поэтому неудивительно, что меня так волновал такой обычный процесс, как мытье рук. В тишине витало что-то недоброе, но я старался абстрагироваться. Хоть на мне вновь была одежда, но чувство отвращения не проходило. Будь моя воля, то убежал бы восвояси, но вместо этого в уме считал секунды и сбивался, когда число доходило до трёхзначного. – Что ж, – начал доктор, закрыв свою записную книгу, – моя проверка показала, что ваше состояние значительно лучше, но это так видно невооружённым взглядом. Конечно такая диагностика довольно поверхностная, но меня ничего не смущало при прослушивании и ощупывании. Плюс, у вас нет жалоб. На мой взгляд, вы достигли своего лучшего состояния. Пребывание на острове пошло вам на пользу. Что же, а сейчас вы свободны, можете покинуть мой кабинет. Выйдя из комнаты, я испытал некое облегчение, но только куда теперь идти. И мамы не слышно, что не могло не настораживать. Повернув голову, увидел рядом того, кто меня сопровождал до кабинета. В его руке было нечто вроде маленького пульта с десятком кнопок. Развернувшись всем телом ко мне, он мог заметить на моём лице вопрошающее выражение. Однако тот сохранял молчание, не одаривая меня вниманием, лишь пошевелился, чтобы нажать на одну и кнопок. Оказывается, в коридоре был лифт, довольно хитро замаскированный под стены, и поэтому не удивительно, что я его не заметил раньше. – Входи, тебя отвезут куда надо. Мне не оставалось ничего другого, как повиноваться ему, и в лифт входил в полном одиночестве. Зеркальные изнутри двери бесшумно закрылись, и я ощутил подъем. Спустя нескольких мгновений, в лифте возник какой-то пар, и это меня напугало. В зеркале отражалось моё перекошенное от гримасы лицо. И тут ещё кабинка встала, а свет погас, усиливая ощущение ужаса. Мои ноги становились ватными, и это вынудило меня сесть на пол. Затем я испытал то же самое чувство, что и после приёма настойки на вечеринке, только в многократном размере. Тело размякло до того состояния, что и сидеть было выше моих сил, а голова стала туманной, и мысли перестали быть мне подвластны. Концом моего транса стала отключка.
Заключение
Я уже потерял счёт тем дням, которые я провожу среди голых стен в маленькой комнатке с крошечным окошком, но без освещения; где стоят только кровать, отхожее место и столик, приколоченный к двери, за которым я ем. Ем и сплю, сплю и ем. Больше я ничего не делаю. От тоски меня стала переполнять ностальгия по тем дням, которые я бы вспоминал с ужасом в недалёком прошлом. Но все меняется… Самое забавное, что предыдущий отрезок моего существования когда-то не казался мне «манной небесной», скорее наоборот. Если бы я знал и мог, то попытался бы отбиться от тех двух незнакомцев, что нас лишили в общем-то жизни той злополучной ночью. Но незнание погубило меня, а может не только меня. Да мужики были слишком большими, но не толстыми, а из тех, кто обладает большой силой, то бишь воплощением мужской силой, которой мне всегда хотелось обладать каждый раз, когда видел, как обижают мою мать, будь то мой отец, который нас бросил, когда мне исполнилось 8, или отчим. Теперь самое большее развлечение здесь и оно же единственное— наблюдать, как я становлюсь больше, хотя и на воле меня нельзя было отнести к астеникам. Из дохляка, еле ходящего, я превратился в гору мышц. На этом у меня нет больше хороших новостей. Довольно много времени прошло с тех пор, как нас подняли на ноги посреди ночи, и увезли вот сюда, где моя жизнь разделилась на «до» и «после». Я не сразу понял, где нахожусь. Ну мрачная камера, и что? Сидя в этих стенах я стал сходить с ума. Тюрьма в самом её настоящем проявлении. Только я не преступник, как все остальные, как мне кажется. Не пускали даже гулять, да даже общение между заключёнными отсутствовало. Все, что я слышал здесь, так это стук в двери, предупреждающий о приёме пищи и отбора посуды, а ещё стук дождя по крошечному оконному стеклу. Черт, неужели так бывает и в других тюрьмах? Другим моим невольным развлечением было уставиться в крошечное окошко, что находилось почти под самым потолком, его наличие как бы дразнило мое естество, добраться до него не представлялось возможным, так как высота стен была примерно до трёх метров. Так что я сверялся по свету. Темно – значит, пора готовиться ко сну. Ещё я старался как один литературный герой выцарапывать на стене крестиком новый день, что помогало мне хоть как-то следить за течением времени. И судя по количеству отметок, сижу я здесь ни много ни мало тридцать пятый день, а это пятнадцатое октября. Сны были для меня спасением и в то же время мучением. Я забывался, и снились мои друзья, мама и Анна. Да даже кассиры. Их голоса были слаще самой любимой песни. И это же мне причиняло душевную боль, ведь ужасно их не хватало. Ещё я превратился в комнатного философа, так как стал чаще спрашивать себя о том, в чем смысл жизни? Я, как пессимист, давно наблюдая происходящие в мире события, стал ловить себя на мысли, человечество семимильными шагами мчится в пропасть. Катаклизмы, увеличение количества жителей, исчерпаемость ресурсов, привели меня к собственной идеологии, что человек должен быть полезен обществу, а иначе ему нет смысла быть в числе так называемых «дармоедов». Чем полезен соседский алкаш, который терроризирует своих родных? Только зря пользуется земными благами. Или преступники, которых, как я считаю исправит только могила. Представляю, в какой ужас ввели бы мои умозаключения, став бы я рассказывать всем на каждом углу. На мой взгляд, человечество сильно переоценило свою значимость. Пусть и не с каждым днём, но все же во мне росла не присущая мне агрессия. Мне хотелось кричать, крушить, хоть что-то делать, а не только лежать, бесцельно глядя в надоевший потолок. И начал бродить от углу к углу до изнеможения. И вновь пошли те же унылые дни, только я уже всячески себя морил возможными физическими упражнения, будь то бег на месте, качание пресса или отжимания. Одежда становилась все теснее, словно мои мышцы росли на дрожжах, но сей факт не приносил никакой радости как прежде, где я был свободен. Помимо душевных страданий добавились и физические. Если в начале меня мучила неизбежная крепатура, потому что я какое-то время не занимался, то потом болеть стало изнутри, словно моей тело не успевало адаптироваться к столь скорым переменам. И это если не вспоминать про рваные полосы на коже; они были везде и увеличивались в длину. Проводя пальцы по растяжкам, я невольно морщился: пальцы проходились по небольшой глубине, словно по тропинке. Страшно представить, чем обернётся дальнейшее растяжение кожи. Может, она треснет и всему миру представятся похожие на кусок говядины мышцы? Спустя некоторое время активных тренировок, мне было сложнее доводить себя до усталости и забытья, и вновь во мне словно зверь пробуждался. И я стал вопить во всю свою мощь и стучать по двери, но меня по-прежнему не замечали, словно я был совершенно один в этой темнице. Я хотел повеситься, но доступные мне тряпки были слишком хлипкие, словно туалетная бумага первого сорта, и зацепиться было не за за что. Разрезать вены тоже нечем было. Не грызть же себе руки или биться головой об угол стола или унитаза… И стал я себе наносить удары как можно сильнее, но инстинкт самосохранения всегда брал вверх. Так что, в итоге мы имеем просто бесполезные украшения в виде ссадин и синяков, которые имели свойство побаливать. И заживало все, как на собаке. Не давай ход воспалению, в котором мне виделось спасение из этого навязанного сумасшедшего дома. Я уже стал заводить монологи вслух. Стало обычным делом то, что я начинал с утра до ночи обсуждать с самим собой теорию относительности или почему таракан не умирает сразу, если оторвать ему голову с мерзкими шевелящими усами. Двадцать седьмого октября, лежа как всегда после изнурительных тренировок, я рухнул на кровать и стал впиваться глазами в потолок. Моё внимание привлекло нечто в середине него. Ламп, как вы можете помнить, в камере не было, тогда что это могло бы быть? Недолго думая, мои выводы были таковы: это явно камера видеонаблюдения. Тогда меня сюда закинули моральные уроды, ведь зная о моих страданиях, они не спешат освобождать, или как-то вступить со мной в разговор или хотя бы скрасить моё унылое существование. На следующий день мне в голову пришла идея устроить театр одного актёра. К черту бесполезные тренировки, пусть вдоволь наблюдают за моими танцами, ужимками, голой задницей, да за много тем, чем богата моя фантазия. Хоть развлекусь, и возможно… О нет, боюсь уже об этом мечтать. Так, что в моей программе будет первым на очереди? Встав на четвереньки, я стал изображать волка с соответствующим воем на эту самую камеру. Потом стал чесаться, как псинка, за ухом, что давалось весьма сложно из-за ограниченных физических возможностей. Потом умывался словно кошка, то есть я действительно лизал себя языком, разве что не мог дотянуться до причинного места. Далее по очереди были лягушка, змея, кенгуру и горилла с их самыми выдающими повадками. Прекратив на сегодня дебютное представление из-за того, что мне наскучило, я лёг на койку и отвернулся к стене. Ей же и улыбнулся, прикрыв профиль своего лица руками. На следующий день я решил изображать из себя артиста танцевальных искусств. Учитывая, что я ходить то не мог, как все, то что тогда говорить о моих танцевальных навыках. Самое сложное, что мне доводилось делать, так что оттаптывать маме ноги на днях рождения, когда мне было меньше раза в три. Да я даже с моей девушкой не мог набраться смелости и станцевать с ней хотя раз медляк. То действие на вечеринке – всего лишь последствие выпитого, а так бы я не шагу не сделал бы. И потекли дни, когда я энергию тратил на вот такие абсурдные представления, раз со мной обращаются как со психом, то пусть получают соответствующую картину. И однажды я реально притворялся сумасшедшим, хотя куда уже более, и в тот раз я слишком перестарался с воплями, что охрип, и в конце концов, мой голос пропал совсем. Три дня я ходил немой, и это настолько меня дезориентировало, что я совершенно не был в духе заниматься чем либо другим, кроме бездумного валяния на койке. Лежал и думал, а вдруг это сон, и стал себя щипать со всей силы. Но нет, картинка перед глазами не менялась, а значит – это ужасная реальность. Мою голову стали посещать мысли о никчёмности моего существования. Вот скажите, стоит ли жить такому доходяге, как мне? Я ни красив, ни умён, ни обладаю каким-либо талантом. Каково моё будущее, кроме того, как проживать на средства, получаемые за счёт налогоплательщиков? Не представляю, где я буду работать, заводить семью и рожать детей с такими же особенностями как у меня? Единственное, что у меня хорошо получалось, так это читать – и все. Как ни крути, я все же бесполезный член общества. Правда, в древнем Риме увечных людей скидывали со скалы, и я нахожу это справедливым. Беспомощные люди – словно якорь на дне, не дающее обществу идти вперёд. Конечно, бывают инвалиды, которые не сидят на шее у государства или родителей и сами гордо зарабатывают себе на кусок хлеба, но так уж их много? А если они больше способствуют рождению таких же больных членов общества? Надо предупреждать их рождение принудительным абортом. Не родившись – не станешь страдальцем. Человек – венец природы, а значит он должен быть идеальным изначально. Как бы стало легче человечеству, если бы оно решило скинуть с себя навязанные идеалы о том, что каждый человек имеет право на жизнь. Нет, кто-нибудь может принести веский довод того, что за сакральный смысл держаться за овощей? Возьмём умственно отсталых, чем они помогут обществу? Они же не способны осмыслить даже то, что они сходили себе в штаны. А какой обузой они становятся для своих родных. Пусть даже родственники это делают из добровольных побуждений, но можно ли их лишать той жизни, которую заслуживают, но не могут иметь из-за соображений сформировавшейся уже в утробе гуманности? Морально-этические принципы тянут на дно всех, кто не по своей воле оказался в шкуре добродетелей. И тут же возникает вопрос: а гуманно ли внушать людям лишать себя всего, только потому что дебил почему-то уравнен в правах, хотя он даже не понимает всего что происходит вокруг него. Он как бы жив и в то же время мёртв. Мозг мёртв и никогда не вочкреснет. А толку с него, обладателя с мёртвым сознанием? Я бы давно наложил на себя руки, но это убьёт мою мать, которая меня любила несмотря ни на что. А теперь я даже не знаю, что с ней. И тем не менее, заслужила ли она при таких скверных родных и мужей, а вдобавок непонятное наказание в виде больного сына? Чем она прогневила небеса, что получило ЭТО? Где справедливость? Почему она так и не родила, возможно, здорового ребёнка? Что она сделала в прошлой жизни, чтобы смотреть на то, как её сын висит у неё над головой дамокловым мечом? Как вы можете понять, мне не хотелось осознавать, что она меня таки бросила, отдавая меня неизвестно куда и кому, потому что иного объяснения её возникшему равнодушию. Пусть оно не было очевидным, но я чувствовал его наличие. Вроде бы это должно было сломить меня, но что-то меня держало. В конце концов, у меня есть Анна, и мне хочется верить, что хотя бы ей дорога моя жизнь. И я не мог ее подвести. Не могу представить, как она меня предаст. Мы же любим друг друга! Второго ноября я я проснулся, увидел ту же картину, что и пять, двадцать, сорок дней день назад. И никто как не собирался, так и не собирается меня выпускать отсюда. Этот день стал довольно переломным, так как не выдержав, я поддался своим порывам к самоуничтожению, и стукнулся с криком раненого зверя головой об железную дверь. Дальше наступила темнота. Жаль, не та, какой хотелось бы.
