Тимофей Сергейцев
Идеология русской государственности. Континент Россия
II.2.7.2. Насколько и почему царь зависел от помещиков? Возможен ли был народный царь? На чём и на ком действительно стояло самодержавие?
«Крепость» крестьянина за землёй имеет естественные глубокие корни – и не просто исторического, а эволюционного масштаба, восходящего к истокам цивилизации. Осёдлость крестьянина определяется сельскохозяйственной технологией и культурой. Обработанная земля, освоенная селитьбой, становится основной ценностью. Тогда-то и возникает государство, защищающее её. И за это крестьянин не может не быть должен государству. Зачем крестьянину менять место жительства и пашни? Если плоха земля. Или невыносима местная власть. Право сделать это раз в году на Юрьев день (на самом деле это не один день, а короткий период) разумно и оправданно – сельскохозяйственный цикл должен быть завершён. Тут никакого «рабства» ещё нет. А произвол и злоупотребление властью имеют место во всех социальных системах во все времена.
Помещик закрепляется за землёю искусственно – ему её дают. Боярин когда-то мог сам стать князьком, завладев вотчиной силой оружия и/или политическими интригами. Тогда он претендовал на собственную автономную юрисдикцию, как феодалы Запада, хотя феодалом не становился: для этого нужно было бы в целом феодально организованное государство, чего в России не случилось. Помещик, напротив, самостоятельной политической роли не играл, будучи лишь частью политической силы в рамках сословной солидарности всех помещиков. В этом состояла и сила, и слабость самодержавия по сравнению с феодальной системой. Каждый помещик полностью зависел от решений государя, стоявшего неизмеримо выше помещика. Помещик должен был служить. Для службы ему давалось поместье, на доходы от которого он должен был содержать себя (со всеми и всем, что «прилагается»), вооружать и выставлять ополчение, обеспечивать подати. Внутренней политики, основанной на противостоянии «монарх – феодалы», тут быть не могло. Помещик-дворянин (то есть придворный, дворовой, слуга), в отличие от вотчинного боярина, был так же «крепок земле», как и крестьяне. И помещик, и крестьяне были крепостными царя. Управлять крепостными помещик должен был в государственном интересе. В этот период речь ещё шла о власти помещиков над крестьянами как о политической реальности. У крестьян должны были быть основания добровольного подчинения помещику, входящие в конструкцию государства.
Модернизация государства, его аппарата управления, армии, предпринятая Петром I, введение рекрутского набора, стратегические войны и масштабное строительство, развёрнутые им, имели определяющие последствия для отношений «помещик – крестьяне», вызванные изменением всего социума и места в нём упомянутых сословий. Дворяне не могли вполне удовлетворить царя одной лишь верностью (хотя на фоне боярских интриг в начале царствования Петра I личная преданность окружения была важна – как и во все времена). Им предстояло научиться новой военной и государственной службе на европейский манер. Внутри сословия была принудительно запущена конкуренция на незнакомых основаниях. С другой стороны, ополчение было более не нужно. Крестьяне стали простым трудовым ресурсом. Требовалось получить от них как можно больше – и этот ресурс использовался беспощадно, чем задавалось принципиально новое отношение к крестьянину. Власть над крестьянами начинала служить своего рода компенсацией помещику за необязательные усилия на службе, тем самым девальвируясь как власть. При этом пределы изъятия ренты были щедро повышены примером государства, которое в этом изъятии себя не ограничивало вообще. Патриархальное основание власти помещиков над крестьянами в рамках единой государственной службы исчезло. Но элита продолжала использовать его призрак.
После смерти Петра I во время начавшейся череды женских правлений и соответствующих «временщиков» (или теневых властных групп) у трона монолитное уже дворянство, недовольное временем Петра, вспоминало его с ужасом. Оно выступало единым фронтом, поддерживало сомнительный в своей легитимности трон, клянясь ему в верности в обмен на всё возрастающую компенсацию «за службу». Оно требовало компенсации уже и «за прошлую службу», за якобы (или действительно) понесённые при этом «тяготы и лишения».
В конце концов дворянство было освобождено от обязанности служить, одновременно получив самые широкие возможности фактического произвола в отношении крестьян. В 1762 году император Пётр III, на краткое время прервавший череду женских правлений, вынужден был подписать соответствующий манифест о дворянской вольности, а после его убийства Екатерина II была вынуждена подтвердить достигнутое дворянством свободное состояние. Оформлять произвол над личностью крестьянина юридически как рабство было политически невыгодно. Тогда бы исчезла политическая иллюзия власти над крестьянами (фактически утраченной), а вместе с ней и соответствующее политическое влияние дворянства в целом.
Критики крестьянской реформы, глядя на исторические даты указов «О вольности дворянской», отметили, что тем самым реформа запоздала ровно на сто лет. Раз освобождены дворяне, то нет оснований не освобождать крестьян из крепостной зависимости. Что верно. Но не тут-то было. Екатерина Великая, как и предыдущие «немецкие» российские монархи, не понимала устройства русского общества и исходила из утопической концепции, что опору государства должно составлять дворянство, а для этого власть помещика над крестьянами должна быть как можно более полной. В этом явно просматривается попытка перенести на русскую почву знакомое ей с детства «двухэтажное» властное устройство европейских феодальных государств, возникших на исторической почве завоевания одних народов другими. Утопичность такого воззрения состояла в том, что помещики, поглощённые собственными, отнюдь не государственными интересами, никакой опорой быть уже не могли (напротив, ожидали, что это государство обеспечит опору для них), а также уже не обладали властью над крестьянами.
В итоге у помещика появилась возможность выместить на крестьянах всю свою психопатологию, повысить, насколько возможно, изъятие продуктов крестьянского труда, ублажить себя лично. При этом помещик получил в одном лице официальные полномочия приказывать, судить и наказывать (гражданские и уголовные нормы при этом не различались), а также устанавливать «местные порядки». Жаловаться царю непосредственно – «в собственные руки», как подавали челобитные встарь – стало нельзя под страхом жёсткого наказания. Уйти в солдаты, как при Петре I, тоже. Теперь личность крестьянина оказалась полностью исключена из политической системы, а отсутствие законченной правовой системы (когда законы полны и непротиворечивы, а их соблюдение контролирует суд) неизбежно предавало эту личность произволу и злоупотреблению помещиков своими полномочиями. Немало сделал для прикрытия реальности произвола известный писатель, историк и идеолог Карамзин, соединявший в своих сочинениях представления об идиллии сельской жизни с трезвостью хозяйственного расчёта «крестьяновладельца» (должен заботиться об исправности крестьянина как источника хозяйственных благ) и теоретической «добротой» помещика. Карамзин много сделал для литературного обоснования «помещичьей утопии».
Принципиальные противоречия и пробелы закона, необязательность его исполнения создавали как высокую неопределённость личного положения крестьянина, расширявшую сферу его личной зависимости от помещика, так и неограниченные возможности его эксплуатации (ввиду отсутствия её нормативных пределов). Такое положение дел прикрывалось риторикой патернализма: «помещик – отец своим крестьянам», в то время как патриархальный уклад реально давно остался в прошлом. Если такое отношение на деле и реализовалось помещиком индивидуально и по доброй воле, то поступавшие так дворяне составляли незначительное меньшинство и никакой политической силы в совокупности собой не представляли. Они могли лишь поддерживать личным примером этический принцип, отвергаемый подавляющим большинством.
Между тем крестьяне вовсе не соглашались и не принимали такую всеобъемлющую власть помещика. Подчинение помещику силой обеспечивал не сам помещик, а государство. Что исключало лояльность к последнему. Во все времена крепостного положения был жив и общераспространён политический идеал крестьянина, его идеология (то есть такое представление, которого не может быть у раба). Согласно этому идеалу воля помещика должна быть ограничена властью царя. Власть помещика крестьянин если и готов был принять, то лишь в объёме реальной заботы помещика о земле, которой живёт и на которой трудится крестьянин, и о самом крестьянине.
Крестьяне в 1613 году царя выбирали. Перед этим восстановив русский трон. Так что дело не в «сказке о добром царе», а в исторически реальном правосознании. Оно в течение всего периода крепостного состояния (которое и заслужило клеймо «русского рабства» из-за личной зависимости) зримо подтверждалось значительно лучшим общим положением государственных крестьян, получивших и при реформе в среднем вдвое больше земли.
Политическое презрение элиты к народу и самой личности крестьянина стоило крепостному режиму череды крестьянских волнений, бунтов и войн, завершившихся массовыми погромами дворянских усадеб в 1905 году (когда уже вся земля, предназначенная реформой крестьянам, перешла к ним полностью, а неисполненные выкупные обязательства были аннулированы). А увенчалось в 1917-м крестьянской революцией, отдавшей в руки крестьян всю землю. С чего и началось политическое и социокультурное развитие и преобразование крестьянской массы. Правда, перед этим крестьян массово вооружили и провернули через мясорубку Первой мировой войны, полностью обесценившей человеческую жизнь.
А начиналось всё в бунтах против наиболее тяжких притеснений. Многие представляли собой чистый протест против действий помещиков, вспыхивая локально. Однако в XVII столетии крестьянские войны Болотникова (1606–1607) и Разина (1667–1671) охватывают большие пространства и обнаруживают явную демонстрацию стремления крестьян к установлению «правильной» царской власти, а помимо того выражают крестьянское представление о желаемой «воле» – казацком образе жизни. Казаки составляли значительную часть восставших. В рядах восставших непременно присутствовал «правильный» царь (очередной «Дмитрий Иванович» и чудом спасшийся «Алексей Алексеевич» соответственно). Крестьянская война Пугачёва (1773–1775), в войске которого движущей силой также были казаки, прямо поддерживалась самозванством лидера восставших, объявившего «правильным» царём уже себя самого.
Все крестьянские войны были монархическими. С точки зрения восставших царь должен был защитить крестьянина от произвола помещиков. Произвол помещика был прежде всего общественным, а не государственно-правовым явлением (так, примером чисто общественной структуры, не связанной с государственно-правовым оформлением, являются индийские касты). Общество (элита) в России в этой фазе государственного развития определяло отношение государства к народу без всякого демократического представительства, за счёт политического консенсуса, умеренно противодействовали которому только государи.
Политический идеал крестьянства был сформулирован крестьянским писателем петровского времени Иваном Тихоновичем Посошковым (1652/1653 – 01.02.1726) родом из дворцового села Покровского (на территории современной Москвы), крестьяне которого, приписанные к Оружейной палате, работали в различных мастерских царского двора. Посошков – автор проекта комплексного переустройства государственного порядка и общественной жизни ради блага страны «как в духовности, так и в гражданстве». Посошков писал, что «крестьянам помещики – невековые владельцы», «они владеют (крестьянами) временно», «а прямой их владетель всероссийский самодержец». В силу этого «царю, паче помещиков, надлежит крестьян беречи» и «царским указом хранить, чтоб крестьяне крестьянами были прямыми, а не нищими, понеже крестьянское богатство – богатство царское». Посошков считал необходимым нормировать отношения крестьян и помещиков, желательно по инициативе последних, причём важнейшими нормами должны были, по его мысли, стать реально применяемые ограничения барщины и оброка. Исчерпывающе ясная постановка вопроса.
Помимо несоответствия коренному самоощущению народа крепостное положение было неэффективно как политически – в силу переэксплуатации власти (государя и остаточной власти помещиков) и государственного принуждения, расходуемых на извлечение ренты, так и экономически – в силу неэффективности труда, лишённого внутренней мотивации. И даже если применение власти и государственного принуждения для извлечения ренты могло как-то повысить последнюю, оно не могло привести к развитию самого труда, к переходу на более эффективные схемы землепользования, не говоря уже об индустриальных технологиях в позднейший период существования помещичьего землевладения.
Те же крестьяне, которые в промышленно развитых регионах России уже не работали на земле, платили оброк на отхожих промыслах, который фактически вытекал уже только из одной лишь личной зависимости. Если в европейском социальном порядке крестьянин, поселившийся в городе и занявшийся ремеслом и торговлей, автоматически становился свободным (в силу исторической борьбы автохтонного города и захватившего его государства пришельцев), то в русском городе этого не происходило, поскольку в отношении проникновения государственной власти он ничем от деревни не отличался.
Возвращение императоров на российский престол, по сути, началось с Павла I. Правда, реально это были уже не Романовы, которых, начиная с Петра III, сменили Гольштейн-Готторпы, лишь формально, по династическому договору признававшиеся Романовыми. С Павла I линия династического наследования идёт строго по мужской линии без каких-либо ухищрений. Именно государи этой линии прилагали все усилия к освобождению крестьян. Двигали ими в этом, как кажется, следующие мотивы: 1) понимание экономической необходимости; 2) желание соответствовать политическому идеалу крестьянства и тем самым фактическое признание этого идеала в качестве идеологии, а не утопии; 3) пример Пруссии и Австрии – восходящих наций немецкой культуры, по-родственному понятных и близких; 4) упрёки совести.
Как в послепетровское время основы власти монарха понималась в России самими монархами? В манифестах о вступлении на престол Елизаветы, Петра III и Екатерины II крестьяне прямо исключались из числа «верных подданных». Их политический статус приравнивался к нулю или даже отрицательной величине, учитывая крестьянские бунты и войны. Именно Павел I в своём манифесте о вступлении на престол призвал к принесению присяги все сословия без различия, в том числе и крепостных крестьян. Это могло показаться формальностью кому угодно, но только не самим российским императорам.
Таким образом, само наличие крестьянского вопроса было признано прежде всего на политическом уровне. Павел I дал старт поискам его решения. В этом государи принципиально отличались от подавляющего большинства помещичьего сословия, старавшегося в течение столетия просто не признавать само существование проблемы, и препятствовавшего любым попыткам её решения.
Либерал-монарх Александр I, искавший, но не нашедший (за неготовностью элиты) возможность дать России демократическую конституцию, полной мерой дал эти публичные гражданские блага Швейцарии, крестьянской стране. В Альпах об этом хорошо помнят. Но крестьянскую политику на родине он всё-таки сдвинул с места, причём в начале царствования, задолго до русской истории с Наполеоном, хотя и на фоне Великой Французской революции и первых успехов узурпатора. Указ Александра I от 1803 года «О вольных хлебопашцах» принципиально открыл путь крестьянской реформе, ввёл её первые политические и административные механизмы. Если помещик действительно добр, то он может освободить крестьянина, но только с его согласия и с землёй, за последнюю при этом полагается выкуп. Все три элемента – согласие крестьянина, запрет безземельного освобождения и выкуп – стали модельными и вошли качестве ключевых элементов в реформу Александра II.
Разумеется, реализация указа была совсем не массовой. Но вольные хлебопашцы появились на свет, стали примером самой возможности перехода зависимых крестьян в свободное состояние (свободные крестьяне – на Севере, в Поморье – имелись в России и до этого ввиду полной хозяйственной незначимости земли в этом регионе).
Декабристская попытка убить Николая I при восшествии на престол (в чём помимо ненависти лично к государю, диктаторской мании Пестеля, дворянского желания получить «французские» и «английские» свободы и стать ещё менее должными государству просматривается и польский след[45]) привела к тому, что любая общественная дискуссия была категорически запрещена. Цензура запрещала употребление не только слов «общество» и «гражданин», но и слов «отчизна» и «врач». Запрет – при трёх десятилетиях правления – во многом определил ублюдочность сформировавшейся интеллигенции, её ориентацию на искажённые литературные идеалы, оторванность от реальности социальных и политических проблем. Но это вовсе не означало прекращения самой реформационной политики. Последняя, напротив, интенсифицировалась чередой создаваемых с целью выработки решения бюрократических секретных комитетов. Итогом противоречивого, непростого процесса под давлением идеологов помещичьего дворянства стало отступление от идеи полного освобождения, провозглашённой Александром I. Победила концепция «исправления» крепостной зависимости, устранения злоупотреблений и произвола, прекращения неэкономической личной зависимости, нормировки барщины и оброка (к чему призывал ещё Посошков, правда, более сотни лет назад). Крестьяне, по консенсусу комитетов, должны были выйти из состояния фактического владения ими в состояние «обязанное».
Вместо фактических полномочий владельца людей у помещика должны были появиться юридически фиксированные права требования, установленные против крестьянских хозяйственных обязанностей. Устанавливал это, правда, не договор (как у Александра I), а императивное требование государства (Посошков это и предлагал). Но нельзя не заметить перевода отношений «помещик – крестьянин» в гражданско-правовой план, ущербный без свободы договора, но с изъятием уголовно-правовых элементов регулирования этих отношений из рук помещика и передачей их исключительно в ведение государства. Указ об обязанных крестьянах и подготовка инвентарей (по сути – балансов помещичьих владений) были практическим результатом правления Николая I в отношении изменения крепостного положения крестьян. Не таким уж малым, как может показаться.
И вот почему. С одной стороны – явный оппортунизм перед лицом помещичьего класса. Который по-прежнему рассматривается как основа государственной власти. А последняя, по сути, сводится к признанию государя помещиками, якобы «властными» над крестьянами. Признание государя крестьянством постулируется, благо политический идеал последнего стоит незыблемо, что и позволяет провозгласить «народность» как один из столпов государственного порядка в целом. Но вот с другой стороны – и кабинету, и государю ясно, что на помещиков и бюрократию эта «народность» вовсе не распространяется. Государство в целом признаётся крестьянством лишь условно, как то, что нужно государю, но не само по себе.
В Россию приглашается Август Гакстгаузен, который исследовал положение крестьян в Пруссии (там полное освобождение крестьян от обязанного положения к середине XIX века полностью завершилось). И вот что он фиксирует: обычное право русского крестьянина, имеющее общинную основу (как и весь уклад жизни), категорически не соответствует романо-германскому гражданскому праву, построенному на балансе индивидуальных прав и ответственности.
Иными словами, реформа должна была преодолеть правовую неопределённость положения крестьянина в России. Но для этого нужно было определить не только его собственное исключительное положение, но и правовой порядок гражданского оборота в целом, положение всех его участников. Отделить его от уголовного правоприменения. Снабдить независимой и эффективной (справедливой, быстрой, исполняемой) судебной защитой вместо затяжного административно однородного пересмотра дел начальством в «судебной обёртке». Крестьянина нужно было освобождать от фактических притеснений, но то пространство гражданского права, куда освобождать, отсутствовало. При этом сама идея того, что отношения крестьян и помещиков вообще будут нормированы, сведутся к обязательствам и их мере, была глубоко противна мироощущению большинства дворянства, хотя и отражала бы их действительные интересы, если бы таковые помещиками осознавались.
