Роберт Льюис Стивенсон
Сент-Ив
Я видел, что он потерялся и сознавал это. Почти в течение одного мгновения выражение глаз Роулея изменилось: многозначительный взгляд превратился в умоляющий, лицо, бывшее лицом сообщника, сменилось физиономией виновного; с этой минуты он сделался образцом хорошо вышколенного лакея.
– Бейте до синяков? – повторил адвокат. – Что с этим безумцем, бредит он?
– Нет, – ответил я, – он просто напоминает мне кое о чем.
– Ну, хорошо, и я полагаю, что он окажется верным малым, – сказал Ромэн. – Итак, вы тоже друг мистера Анна? – прибавил он, обращаясь к Роулею.
– Точно так, – ответил мой слуга.
– Это что-то чересчур внезапное, – сказал адвокат, – но, пожалуй, чувство ваше – искреннее расположение. Я, мистер Анн, верю, что малый честен; он из честной семьи! Ну, Джордж Роулей, вы можете за эту монету при первом же удобном случае сказать мистеру Поулю, что ваш господин не уедет раньше полудня завтрашнего дня, а, может быть, пробудет в Амершеме и дольше. Скажите ему, что у нас здесь пропасть хлопот, что еще большое количество дел должны мы покончить в моей конторе в Гольборне. Передайте ему все это, – продолжал Ромэн, открывая дверь. – Займитесь-ка мистером Поулем и послушайте, что он скажет. Состряпав же это дело, возвращайтесь сюда, да поскорее.
Как только Роулей ушел, Ромэн взял щепотку табака, взглянул на меня немного поприветливее и сказал:
– Счастливы вы, сэр, что ваше лицо служит для вас таким хорошим рекомендательным письмом. Подумайте: я, жесткий, черствый, старый практик, берусь за ваше неприятное, отчаянное дело; этот мальчик, сын фермера, оказывается настолько умным, что принимает подкуп и, как честный малый, приходит объявить вам о том, как он поступил… и все это благодаря вашей наружности. Воображаю, какое впечатление произвела бы она на судей!
– И как при взгляде на меня опечалился бы палач, сэр? – спросил я.
– Absit omen! – благочестиво произнес Ромэн.
В эту секунду я услышал звук, от которого мое сердце сжалось: кто-то тихонько пробовал повернуть дверную ручку; раньше я не уловил шума шагов. С тех пор, как Роулей ушел, в нашем крыле дома стояла тишина; я и адвокат имели полное право предполагать, что мы совершенно одни; было очевидно что новопришедший, кто бы он ни был, явился к моей комнате с каким-то тайным, может быть, даже враждебным намерением.
– Кто там? – спросил Ромэн.
– Только я, сэр, – ответил слащавый голос Даусона, – я от виконта: он очень желает поговорить с вами по делу.
– Скажите ему, Даусон, что я скоро приду, – проговорил адвокат, – сейчас я занят.
– Благодарю вас, сэр, – сказал Даусон, и мы услышали, как его шаги удалялись по коридору.
– Да, – произнес Ромэн очень тихим голосом и с видом внимательно прислушивающегося человека, – с ним есть еще кто-то, я не могу ошибиться.
– Мне кажется, вы правы, – подтвердил я, – и вот что беспокоит меня: я не уверен, что второй из бывших здесь ушел. Когда шаги приблизились к верхней площадке лестницы, стало ясно, что идет всего один человек.
– Блокада? – спросил адвокат.
– Осада en régie, – заметил я.
– Отойдем подальше от двери, – сказал Ромэн, – и снова рассмотрим ваше проклятое положение. Без сомнения, Ален был подле комнаты. Он надеялся войти и посмотреть на вас как бы случайно. Это ему не удалось, и он сам стал настороже или в виде часового поставил Даусона. Как вам кажется, которое из двух предположений вернее?
– Конечно, он сам поджидает меня, – сказал я. – Но зачем? Он же не может думать остаться здесь на всю ночь.
– Если бы было возможно не обращать на это внимания! Но вот в чем состоит проклятие вашего положения – нам ни в чем невозможно действовать открыто. Я должен увезти вас из дома тайно, точно запрещенный товар, а как сделать это, когда подле вашей двери стоит часовой?
– Волнением делу не поможешь, – заметил я.
– Не поможешь, – согласился адвокат. – А если подумать, так довольно странно, что я говорил о вашей наружности как раз в то время, когда виконт Ален явился сюда, чтобы посмотреть на ваше лицо. Если вы помните, я говорил, что ваши черты могут значить больше всякого рекомендательного письма. Произвели бы они на мистера Алена то же действие, как и на всех остальных? Что подумал бы он, взглянув на вас?
Мистер Ромэн сидел на стуле подле окна, обернувшись спиной к окнам; я уже стоял на коленях на ковре перед камином, машинально начав собирать разбросанные деньги; вдруг чей-то медоточивый голос произнес:
– Он испытывает удовольствие, мистер Ромэн, и просит присоединить его к числу тех поклонников мистера Анна, о которых вы говорили.
Глава XIX
Дьявол в Амершеме
Никогда люди не вскакивали со своих мест поспешнее, нежели мы с адвокатом в эту минуту. Мы закрыли на засов главные ворота цитадели, но, к несчастью, забыли о калитке для вылазок, то есть о двери в ванную комнату; оттуда-то и зазвучали вражеские трубы, и вся наша оборона оказалась опрокинутой. Однако я успел прошептать на ухо Ромэну:
– Вот вам картина!
Адвокат же только взглянул на меня почти умоляющим взглядом, как бы говоря: лежачего не бьют. Я тотчас перевел глаза на врага.
Он вошел в очень высокой, отлично вычищенной шляпе с узкими, загнутыми кверху полями. Его завитые волосы лежали большими прядями, точно у итальянского шарлатана, – непростительная прическа! Одет он был в толстое байковое пальто с пелеринками, какие носят сторожа, но подбитое дорогим мехом. Виконт не застегивал его, чтобы показать свое тонкое белье, множество драгоценных брелков на часовой цепочке, булавки и запонки. Я заметил, что у него ноги и щиколотки безупречной формы. Не стану отрицать, что между нами существовало сходство; столько не имеющих между собою ничего общего людей говорило об этом, что я не могу заподозрить их в соглашении. Однако лично я нашел, что мы очень мало походим друг на друга. Конечно, многие назвали бы Алена красивым человеком: все в нем – манера держаться, профиль, самоуверенные движения – носило характер бьющей в глаза картинности; я мог представить себе его, наряженного в фантастический костюм, на скачках, мог вообразить себе, как он, гуляя по Пиккадилли, нахально смотрит на женщин, как на него самого с восторгом оборачиваются угольщицы. В эту минуту лицо Алена ясно показывало, в каком он душевном состоянии. Виконт был смертельно бледен; его рот раздвигала усмешка, которую можно было бы назвать гримасой злобной и сухой. Злоба его испугала меня, но в то же время придала бодрости и желания сопротивляться. Ален окинул взглядом мою фигуру с ног до головы, затем поклонился мне и снял шляпу.
– Полагаю, вы мой двоюродный брат? – спросил он.
– Имею эту честь, – ответил я.
– Мне честь, – проговорил он, и его голос дрогнул.
– Кажется, я должен сказать вам: добро пожаловать? – продолжал я.
– Почему? – спросил Ален. – Не стану вам и говорить, сколько времени прожил я в этом бедном доме. Поэтому вам совершенно незачем принимать на себя обязанности хозяина и все труды, которые они влекут за собой. Поверьте, роль хозяина скорее прилична мне, а потому я должен сказать вам несколько приветственных слов: с приятным удивлением я вижу вас в платье джентльмена и замечаю (он взглянул на разбросанные банковские билеты), что вам уже предоставлены необходимые средства, притом с такой щедростью.
Я поклонился с улыбкой, вероятно, не менее отвратительной, чем улыбка виконта.
– Средства необходимы многим, – сказал я. – Милосердию предоставляется большой выбор. Один выбивается из нужды, другой, такой же бедный, и, быть может, увязший в долгах, остается не при чем.
– Злобность очень непривлекательная черта характера, – заметил виконт.
– А зависть? – сказал я в ответ.
Вероятно, Ален почувствовал, что в этом словесном поединке перевес не на его стороне; может также статься, что он потерял самообладание; в течение всего разговора со мной он сдерживал себя, точно зверя, укрощаемого раскаленным железом. Во всяком случае, он вдруг перестал обращаться ко мне и дерзко сказал адвокату:
– Мистер Ромэн, с каких пор стали вы распоряжаться в этом доме?
– Я, кажется, не отдавал тут никаких приказаний, – возразил Ромэн, – во всяком случае, не вмешивался ни во что выходящее из круга моей деятельности.
– Так кто же велел не впускать меня в дядину комнату? – спросил мой двоюродный брат.
– Доктор, сэр, – ответил Ромэн, – а я полагаю, что даже «вы» признаете право медика делать подобные распоряжения.
– Берегитесь, сэр, – вскрикнул Ален, – не кичитесь вашим положением; оно далеко не так уж прочно, господин поверенный! Я нисколько не удивлюсь, если вы потеряете его, и я увижу вас в каком-нибудь грязном кабачке. Верьте мне, я брошу вам тогда милостыню, чтобы вы могли зачинить ваши рваные рукава! Доктор велел! Но, мне кажется, я не ошибаюсь, и вы сегодня вечером говорили с графом о делах, а затем этот неимущий джентльмен имел счастье повидаться с моим дядей, и во время этого свидания (как я с удовольствием вижу) достоинства моего милейшего кузена не помешали ему недурно устроить свои дела. Удивляюсь, что вы так виляете в разговоре со мной.
– Хорошо, если вы называете мои слова виляньем, – сказал Ромэн, – то я вам сознаюсь, что сам граф не велел пускать вас к себе; он не желает видеть вас.
– И я должен поверить этому, услыхав волю дяди из уст мистера Даниэля Ромэна? – спросил Ален.
– Да, за неимением лучшего, – ответил адвокат.
На одно мгновение судорога исказила лицо моего двоюродного брата, и я ясно слышал, как он заскрипел зубами; однако, к моему большому удивлению, Ален заговорил почти веселым тоном:
– Ну, мистер Ромэн, не будем считаться!.. – Он пододвинул себе стул, сел и продолжал: – Вы одержали надо мной некоторую победу: вы ввели к дяде вашего наполеоновского солдата и (не постигаю, как могло это случиться) его, по-видимому, приняли очень милостиво. Мне не нужно никаких доказательств; я и без них вижу, что мистер Анн буквально окружен деньгами; вероятно, мой кузен разбросал золото и бумаги от чрезмерной радости при первом взгляде на такие громадные суммы денег. Перевес на вашей стороне, но вы еще не выиграли партии. Поднимутся вопросы о зловредном влиянии, о принуждении, о секвестре. Мои свидетели готовы. Я цинично говорю вам об этом, так как вы не в состоянии воспользоваться моими словами и, если мне суждено худшее, я могу надеяться, что мне удастся погубить вас и вернуть то, что я потерял.
– Вы можете делать все, что желаете, – сказал Ромэн, – но я дам вам хороший совет: не предпринимайте ничего; вы только очутитесь в смешном положении, истратите деньги, которых и так у вас немного, и подвергнетесь публичному позору.
– Ну, мистер Ромэн, вы впадаете во всеобщую ошибку, – возразил Ален, – вы презираете вашего противника. Прошу вас вспомнить, сколько неприятностей могу я наделать вам. Вспомните о положении вашего protégé – бежавшего пленника. Хорошо еще, что я веду большую игру и пренебрегаю этими мелочами!
Мы с Романом переглянулись с торжеством. По-видимому, было ясно как день, что Ален не слышал ни слова об аресте Клозеля и его доносе. Успокоившийся адвокат сейчас же изменил свою тактику. Небрежно взял он и спрятал газету, до сих пор лежавшую на столе перед ним.
– Мне кажется, monsieur Ален, вы действуете под впечатлением иллюзии, – сказал Ромэн. – Поверьте мне, все это к делу не относится. Вы, очевидно указываете на возможность какой-то сделки? Но я не имею в виду ничего подобного. Вы подозреваете, что я хочу издеваться над вами, желаю скрыть от вас истинное положение вещей? Но мне надо спешить, и я должен как можно лучше объяснить вам все, что главным образом касается вас. Ваш внучатый дядя сегодня вечером уничтожил свое первое завещание и сделал новое в пользу вашего двоюродного брата Анна. Если угодно, вы услышите это из его собственных уст! Я устрою все, – прибавил адвокат, вставая. – Пожалуйте, господа!
Ромэн и Ален так быстро вышли из комнаты, что мне пришлось очень торопливо положить остаток денег в шкатулку, запереть ее, а затем бегом догонять их. Я и то едва-едва поспел настигнуть адвоката и Алена раньше, чем они пропали в лабиринте коридоров дядиного дома. Сердце мое сжимала мука при мысли о том, что я оставил мое сокровище только под защитой непрочной крышки шкатулки и замка, который нетрудно было бы сломать или открыть отмычкой, меня каждый раз бросало в пот. Адвокат довел нас до гостиной, попросил присесть, сказав, что ему нужно переговорить с доктором. Он ушел, и мы с Аленом остались наедине.
Говоря правду, мой двоюродный брат не сделал ничего, чтобы расположить меня к себе; в каждом слове, которое он произнес, звучала вражда, зависть и то презрение, которое легко переносить, не чувствуя ни малейшего унижения, так как оно порождается гневом. Я тоже говорил не особенно примирительным тоном; между тем теперь во мне поднималось сожаление к этому человеку, бывшему подкупленным шпионом. Мне казалось, что будет больше, чем нехорошо, если Алена, ожидавшего большого наследства (на которое ему было дано право надеяться), выгонят из дому в одиннадцатом часу ночи, предоставят его своей собственной судьбе, отдадут на добычу бедности… долгам. И об этих самых долгах я недавно так не по-рыцарски напомнил ему! Оставшись с глазу на глаз с виконтом, я почти сейчас же выкинул парламентерский флаг, сказав:
– Кузен, поверьте, что я не желаю быть вашим врагом.
Ален, не последовавший приглашению Романа сесть и ходивший взад и вперед по комнате, остановился передо мной, когда я заговорил с ним. Он взял из табакерки щепотку табака и при этом взглянул мне в лицо с выражением сильнейшего любопытства.
– Дело дошло уже до этого? – сказал виконт. – Неужели судьба была так милостива ко мне, что внушила вам сожаление к моей особе? Бесконечно благодарен, кузен Анн! Однако подобные чувства не всегда обоюдны, и я предупреждаю вас, что в тот день, когда я поставлю ногу вам на шею, ваш хребет сломается. Вам известны свойства спинного хребта? – прибавил он невыразимо дерзким тоном.
Это было слишком. Я смерил виконта глазами и проговорил:
– Мне также известны свойства пары пистолетов.
Ален поднял вверх палец.
– Нет, нет, нет, – сказал он. – Я отплачу вам, как и когда мне вздумается. Мы принадлежим к одному и тому же роду, поэтому, может быть, сумеем понять друг друга. Я не арестовал вас, когда вы направлялись сюда, я не спрятал пикета солдат в первой чаще деревьев, чтобы он дожидался вас и помешал вам явиться в этот дом, я не сделал ничего подобного, хотя и знал решительно все, хотя этот ябедник Ромэн на моих глазах самым открытым образом составлял заговоры, чтобы заменить меня; меня удерживала самая простая причина: я еще не решил, каким образом лучше отомстить вам.
В это мгновение звон колокольчика прервал его речь. Мы с удивлением прислушались. Вслед за звоном раздался шум множества шагов поднимавшихся по лестнице людей и проходивших мимо двери комнаты, в которой мы были. Мне кажется, нам обоим одинаково хотелось посмотреть, что там такое, но оба мы удерживали любопытство, стесняясь присутствием друг друга, и молчаливо ждали, не двигаясь с места; наконец вошел Ромэн и пригласил нас пройти к дяде. Адвокат повел меня и Алена по кривому коридору, и вскоре мы очутились в спальне графа, позади его кровати. Кажется, я не сказал раньше, что комната эта была очень велика. Теперь мы увидели, что ее наполняли все служащие в доме, начиная с доктора и священника до Даусона и домоправительницы, до Роулея, до последнего слуги в белых чулках, до последней толстушки горничной в чистом платьице и белом чепчике, до последнего дворника в переднике. Вся эта толпа (я удивился, как велика была она), по-видимому, чувствовала смущение и страшное волнение; казалось, будто большая часть присутствовавших в спальне графа стояла на одной ноге, как гаеры, и смотрела вокруг во все глаза; бывшие ближе к углам подталкивали друг друга локтями и усмехались. Дядя лежал на подушках гораздо выше, чем в первый раз, когда я его видел; на его лице виднелась печать серьезности и торжественности, которая должна была возбуждать чувство почтения к нему. Когда мы вошли в комнату, он немедленно заговорил, настолько усилив голос, что его стало вполне слышно. Старик обратился к собравшимся со словами:
– Я беру всех вас в свидетели, – слышите ли вы меня? – я беру всех вас в свидетели того, что признаю своим наследником и представителем моего рода вот этого молодого человека, которого большинство из вас видит впервые. Он – виконт Анн де Сент-Ив, мой внучатый племянник по младшей линии. Я беру вас всех в свидетели того, что я лишаю наследства вот этого хорошо известного вам джентльмена, виконта Алена де Сент-Ива, что я отказываюсь от него, поступая таким образом благодаря уважительным причинам. Мне следует еще объяснить, почему я побеспокоил вас всех в такое необычное время и, можно сказать, подверг вас неприятности, так как вы еще не успели окончить вашего ужина, когда я вас созвал. Виконт Ален стал угрожать, что будет оспаривать мое завещание, и утверждал, будто в вашей уважаемой среде найдутся лица, которые под присягой скажут все, что ему будет угодно внушить им. Поэтому я желаю лишить его этой возможности и закрыть уста его фальшивых свидетелей. Я от души благодарю вас за вашу любезность и имею честь пожелать вам доброго вечера.
Слуги, все еще пораженные услышанным, толпой вышли из комнаты больного; одни из них кланялись, другие ерошили свои волосы, третьи шаркали ногами, словом, каждый действовал согласно степени важности своего положения. В это время я украдкой взглянул на моего двоюродного брата. Он перенес уничтожающее публичное оскорбление, не изменив ни позы, ни выражения лица, и я не мог не почувствовать восхищения при взгляде на него. Еще большего уважения был достоин он, когда все до единого слуги вышли, и в комнате графа остались только мы с ним и адвокат; Ален сделал шаг к кровати дяди, поклонился и обратился к человеку, осудившему его на разорение, с такими словами:
– Граф, вам было угодно обойтись со мною так, как вы обошлись, и моя благодарность к вам, а также ваше болезненное состояние не позволяют мне судить ваш поступок. Мне только необходимо напомнить вам, насколько продолжительно было то время, в течение которого меня приучали считать себя вашим наследником. Находясь в этом положении, я считал, что не делаю ничего бесчестного, позволяя себе жить довольно широко. Если вы теперь оставите меня с одним шиллингом в награду за мою двадцатилетнюю службу, я окажусь не только нищим, но и несостоятельным должником.
Не знаю, под влиянием ли усталости или благодаря хитрым внушениям ненависти, но дядя снова закрыл глаза и даже не поднял век.
– Без единого шиллинга, – только проговорил он в ответ и улыбнулся слабой улыбкой, которая сейчас же исчезла с его лица, снова ставшего непроницаемой маской, хранившей следы лет, хитрости и усталости. Ошибиться было невозможно: дядя наслаждался положением вещей так, как он редко наслаждался чем-нибудь за последнюю четверть столетия. В его слабом теле еле теплился жизненный огонек, но ненависть, точно нечто бессмертное, оставалась в нем твердой и непреклонной.
Тем не менее мой двоюродный брат продолжал:
– Я говорю при невыгодных условиях: мой заместитель остается в комнате, выказывая этим более благоразумия, нежели деликатности.
Говоря это, Ален бросил на меня взгляд, который иссушил бы крепкий дуб.
Я очень хотел уйти, и Ромэн тоже выказал полную готовность способствовать моему уходу. Но дядя оставался непреклонным. Тем же тихим тоном и не открывая глаз, он попросил меня не двигаться с места.
– Хорошо, – сказал Ален, – значит, мне будет невозможно напомнить вам о тех двадцати годах, которые прошли над нашими головами в Англии, и о тех услугах, которые я оказал вам. Это было бы нестерпимо. Ваше сиятельство знает меня слишком хорошо, чтобы предположить, что я унижусь до такой степени. Я перестану защищаться – это угодно вашему сиятельству. Я не знаю, какие проступки совершал я, мне известно только мое наказание, и оно так велико, что я теряю мужество при мысли о нем. Дядя, умоляю вас, сжальтесь, простите меня, не осуждайте меня на пожизненное заключение в долговой тюрьме, не превращайте в нищего должника.
– Chat et vieux, pardonnez[19], – произнес граф цитату из Лафонтена; затем, взглянув на Алена своими бледно-голубыми широко раскрытыми глазами, он сказал с некоторым пафосом: – La jeunesse se flatte et croit tout obtenir; la vieillesse est impitoyable[20].
Лицо Алена побагровело. Он обернулся ко мне и к Ромэну, и его глаза запылали.
– Теперь ваша очередь, – сказал он, – по крайней мере, в тюрьме будут два виконта!
– Нет, мистер Ален, с вашего позволения, – произнес Ромэн, – придется принять во внимание несколько формальностей.
Но Ален уже бросился к двери.
– Погодите одно мгновение, – крикнул Ромэн. – Вспомните ваш собственный совет не презирать противника.
Ален обернулся.
– Если я не презираю, то ненавижу вас, – крикнул он, отдаваясь чувству злобы. – Знайте это вы оба.
– Вы, кажется, грозите виконту Анну? – сказал адвокат. – Знаете, я не делал бы этого на вашем месте. Боюсь, очень боюсь, что, если вы станете поступать так, как задумали, мне придется принять относительно вас крайние меры.
– Вы превратили меня в нищего и банкрота, – сказал Ален, – что же еще можете сделать вы?
– Мне не хочется говорить о некоторых вещах в этой комнате, – возразил Ромэн, – но есть нечто худшее, чем банкротство; существуют места более ужасные, чем долговая тюрьма.
– Я не понимаю вас, – проговорил Ален.
– Вы понимаете, – продолжал адвокат, – мне кажется, вы отлично понимаете меня. Не предполагайте, что, пока вы деятельно хлопотали, все остальные совершенно бездействовали. Не воображайте, что я, благодаря моей принадлежности к английской нации, совершенно неспособен произвести следствие. Как ни велико мое уважение к вашему роду, виконт Ален де Сент-Ив, но если я услышу, что прямым или косвенным путем вы действуете в указанном вами смысле, я исполню свой долг, чего бы это ни стоило, и сообщу куда следует настоящее имя шпиона, бонапартистского шпиона, который подписывается: Rue Grégoire de Tours.
Сознаюсь, мое сердце почти полностью было на стороне моего оскорбленного и несчастного двоюродного брата; если бы я не сочувствовал ему уже раньше, то в это мгновение пожалел бы его – так ужасно потрясли Алена слова адвоката; он схватился за галстук и покачнулся. Мне показалось, что он сейчас упадет, и я подбежал к нему, но в это мгновение виконт ожил и протянул руки, как бы желая предохранить себя от казавшегося ему унизительным прикосновения.
– Прочь руки! – с трудом произнес он.
– Теперь, – продолжал Ромэн все прежним тоном, – я надеюсь, вы поймете положение вещей, поймете, как осторожно следует вам вести себя. Ваш арест, если можно так выразиться, висит на одном волоске, и так как я и мои агенты будем постоянно наблюдать за вами, то вам придется стараться идти как можно более прямым путем; при первом же сомнении я начну действовать.
Ромэн понюхал табак, устремил испытующий взгляд на человека, которого он терзал, и затем прибавил:
– Теперь позвольте вам напомнить, что ваша карета стоит у подъезда. Этот разговор волнует графа; он, конечно, неприятен вам, и мне кажется, нет никакой надобности продолжать его. В намерения вашего дяди, графа, не входит, чтобы вы снова спали под его кровлей.
Ален повернулся и, не говоря ни слова, вышел из комнаты; я бросился за ним. Вероятно, в моем сердце есть человеколюбие; по крайней мере, эта пытка, это медленное убийство окончательно изменили мои симпатии. В ту минуту, как Ален уходил, я от души ненавидел и графа, и адвоката за их хладнокровную жестокость.
Я наклонился через перила, но услышал только, как Ален поспешно прошел через ту переднюю, в которой недавно в честь его приезда толпились слуги и которая была пуста теперь, когда он уезжал один, потеряв друзей. Через минуту в моих ушах раздался звук захлопнувшейся двери. Ярость, с которой он сделал это, дала мне понять о степени его бешенства. В известном смысле я переживал его чувства; я понимал, с каким удовольствием он придавил бы этой дверью моего дядю, адвоката, меня самого и всю толпу людей, видевших его унижение.
