Роберт Льюис Стивенсон
Сент-Ив
Глава XXXIV
Капитан Колензо
Шар осел, сморщился, и с ним стало легче справляться. Матросы привязали его к рым-болту лодки и взялись за весла. Я так дрожал, что зубы у меня стучали; процедура спасения затянулась потребовалось также время на то, чтобы подойти к бригу, и мне стало очень холодно. «Мы точно кита поймали», – заметил гребец, сидевший сзади меня. Голосом, манерами, лицом и фигурой, он как две капли воды походил на матроса, правившего рулем. Между этими людьми существовало такое же сходство, как между Симом и Кэндлишем. Обоим морякам я мысленно дал лет по сорока, у обоих в волосах пробивалась седина, а под глазами были мешки. Вглядевшись в остальных троих гребцов-юношей, я подметил, что, несмотря на молодость, они тоже очень походили на своих старших товарищей. Сухощавый стан, длинное серьезное лицо, смуглый цвет кожи и задумчивые, мечтательные глаза! Передо мной был Дон-Кихот в различных возрастах! Я раздумывал об этом удивительном сходстве и не заметил, как мы подошли к трапу брига. Когда я быстро взобрался наверх, высокий человек в синей куртке и парусиновых панталонах подал мне с палубы руку. Передо мной стоял дряхлый, сгорбленный старик, державшийся с большим достоинством. Я решил, что он хозяин брига и родоначальник этой семьи. Старик приподнял фуражку и заговорил с нами очень любезным, вежливым тоном, но, как я теперь припоминаю, в его голосе звучала усталость. Мы поблагодарили капитана за его услугу.
– Я очень рад, что мог быть полезен вам. Едва ли лоцманский катер подоспел бы к вам раньше, нежели через двадцать минут, я дал ему сигнал, он подойдет к бригу и доставит вас обратно в Фальмут.
– Мои товарищи, конечно, с благодарностью воспользуются вашим предложением, – сказал я. – Я же не желаю возвращаться на берег.
Старик молчал, очевидно, взвешивая мои слова; по-видимому, они удивили его, но он из вежливости старался вникнуть в них. В его серых, честных, почти детских глазах было что-то немного тупое, немного рассеянное, точно никакие житейские дела не касались его. Путешествуя, я присматриваюсь ко всем встречным; такое выражение глаз, которое я видел теперь, я еще раньше подмечал на лицах каменщиков, коловших щебень.
– Я не вполне понимаю вас, – наконец произнес он.
– Если я не ошибаюсь, – сказал я, – я на палубе одного из знаменитых фальмутских почтовых пакетботов?
– Вы и правы, сэр, и ошибаетесь. Бриг был пакетботом и, могу сказать, превосходным. – Старик поднял глаза, осмотрелся кругом, наконец его взгляд устремился на мое лицо, кроткая покорность судьбе отражалась в чертах капитана. – Но старый вымпел спущен, как вы видите, теперь бриг служит только арматором.
– Мне это очень приятно слышать, капитан?..
– Колензо.
– Капитан Колензо, примите меня на палубу в виде пассажира. Я не смею назвать себя вашим товарищем по оружию, так как морская служба мне не известна, но ведь я заплачу вам… – Я нервным движением сунул руку в карман, бывший у меня на груди, и мысленно благословил Флору за ее непромокаемый мешок для денег. – Что же, сэр, возьмете вы меня в пассажиры?
– Вы не шутите?
– Клянусь вам, сэр, что я говорю вполне серьезно.
Старик колебался, он подошел к своим товарищам, потом закричал в каюту:
– Сюзанна, Сюзанна, прошу тебя, выйди на мгновение на палубу! Один из этих джентльменов желает сделаться нашим пассажиром!
Из каюты показалась голова темнолицей женщины средних лет. Незнакомка взглянула на меня. Таким взором могла бы окинуть прохожего корова, спокойно пережевывающая свою жвачку.
– Какое странное платье! – заметила она, взглянув на меня.
– Сударыня, это был бальный костюм.
– Тут вы не для танцев, молодой человек.
– Я вполне согласен с этим, сударыня. Я готов подчиниться всем вашим условиям. Какова бы ни была дисциплина на корабле, я…
– Отец, вы предупредили этого господина? – перебила меня Сюзанна.
– Нет еще. Видите ли, сэр, – сказал старик, – я должен объяснить вам, что мы не отправляемся в обыкновенное плавание. Я обязан предупредить вас, сэр, что мы, наверно, попадем в руки неприятеля. Я не могу всего объяснить вам, сэр. Последствия… я мог бы отчасти смягчить их для вас, но все же вам придется подвергаться опасностям. – Старик замолчал, потом снова принялся уговаривать меня вернуться на землю.
– Нет, – ответил я, охваченный ослиным упрямством. – Повторяю: я готов на всякую опасность. Если же вам непременно хочется, чтобы я вместе с моими друзьями сел в катер, прикажите вашему экипажу стащить меня, иначе я не уйду с палубы. Вот и все!
– Ах, Ты, Господи! Скажите мне, по крайней мере, вы не женаты?
– К несчастью, нет еще. – Я поклонился Сюзанне, но она повернула ко мне свою широкую спину, и заряд пропал даром. – Ваш вопрос, сэр, напоминает мне, – продолжал я, – что я должен еще попросить вас одолжить мне перо, чернил и бумагу. Я хотел бы отправить письмо на почту.
Сюзанна предложила мне последовать за нею, и я очутился в главной каюте, представлявшей комнату, отделанную заново. Мы с моей проводницей застали в ней двух довольно красивых девушек, занимавшихся делом. Одна из них вытирала рабочий стол из красного дерева, другая чистила медную дверную ручку. Они взяли свои тряпки, поклонились и по одному слову Сюзанны ушли. Дочь капитана предложила мне сесть за рабочий столик и снабдила меня всем необходимым для письма. «Почему на этом арматоре столько женщин?» – думал я, ощупывая палочку пера и собираясь начать писать мое первое любовное послание.
«Дорогая, пишу вам, чтобы выразить чувство моей преданности и сказать, что шар спустился счастливо, и теперь ваш Анн находится на палубе»…
– Кстати, мисс Сюзанна, как называется этот корабль?
– «Леди Непин», я же замужем и у меня шесть человек детей.
– Поздравляю вас, сударыня! – Я поклонился и продолжал писать:
«„Леди Непин“. Корабль этот идет из Фальмута в»…
– Простите, но куда мы пойдем?
– К берегам штата Массачусетса, как мне кажется.
«…к берегам штата Массачусетса. Надеюсь, что оттуда я счастливо доберусь до Франции. Боюсь, что мне еще долго не придется получать от вас известий. Тем не менее, даже если вам нечего будет написать мне, кроме слов: „Я люблю вас, Анн“, напишите их и вручите ваше письмо мистеру Робби, который передаст его мистеру Ромэну. Ромэн же, вероятно, найдет возможность переправить его в Париж, на улицу Фуар номер шестнадцать, на имя вдовы Жюпиль, для передачи капралу, хвалившему ее белое вино. Она вспомнит обо мне, да, по правде говоря, стоит напомнить о человеке, имевшем мужество хвалить ужасный напиток. Мне кажется, второго такого вина не найдется в целой Франции. Если к вам явится юноша по имени Роулей – полагайтесь на его верность, но не на его ум. Итак, лодка ждет письмо, я целую имя „Флоры“ и остаюсь вашим пленником теперь и навек.
Анн».
Лодка ждала подле брига; кроме того, еще одно обстоятельство заставило меня поспешно кончить это письмо и наскоро запечатать его. Бриг медленно, еле заметно качался, и от этого движения у меня начала кружиться голова. Я выбежал из душной каюты на палубу, пожал руки моим товарищам и передал письмо Байфильду, попросив воздухоплавателя отправить его на почту. Когда катер отходил, Дэльмгой весело сшиб шляпу с Шипшэнкса в виде прощания. «По местам!», – скомандовал Колензо, и вскоре «Леди Непин» медленно двинулась с места. Я стоял подле борта, смотрел на удалявшийся катер и старался убедить себя в том, что свежий воздух принесет мне облегчение.
Капитан заметил, что я страдаю, и посоветовал мне лечь; когда я стал противоречить ему, он нежно взял меня за руку, точно своенравного ребенка, и отвел меня вниз, в одну из кают, в которую вели двери из красного дерева.
Даже когда прошли невыносимые двое суток и ко мне отчасти вернулся аппетит, я все еще чувствовал себя не очень хорошо. Женщины, бывшие на бриге, ухаживали за мной, кормили меня самыми легкими кушаньями. Мужчины при виде меня сочувственно кланялись мне. На «Леди Непин» царила абсолютная тишина, мрак таинственности окутывал все и всех, порождая во мне всевозможные странные предположения. Начать с того, что на бриге было восемь женщин (вещь необычайная для арматора), все дочери или жены сыновей капитана Колензо. Мужчин я насчитал двадцать три, и те из них, которые не назывались Колензо, носили фамилию Пенджелли. Большею частью эти моряки двигались так неловко, были до того желчны, что страшно походили на постоянных жителей твердой земли, недавно оторванных от плуга; однако их лица не слишком загрубели от полевых работ и жизни под открытым небом.
Весь экипаж, собираясь на корме, молился; по будням дважды в день, по воскресеньям – три раза. Если я скажу, что эти люди отдавались молитве с жаром, то употреблю слишком бледное и бесцветное выражение. Вначале обычно все шло довольно спокойно. Капитан читал какой-нибудь отрывок из Священного Писания, остальные чинно слушали. Затем, в особенности вечером, молящихся охватывал восторженный порыв, они с пламенной верой отвечали старику «аминь», доходили до экстаза. Через несколько минут члены молитвенного собрания разражались громкими изъявлениями благодарности Богу, ободряли друг друга, поощряли. То один, то другой из них взбирался на кафедру (на длинную девятифунтовую пушку) и принимался говорить о том, что пережила его душа; наконец голос оратора прерывался, слушатели со слезами увещевали его, кричали, даже подпрыгивали. Минут на десять корабль превращался в какой-то дом умалишенных, бедлам. Затем шум прекращался так же внезапно, как возникал. Старик распускал экипаж, все расходились с лицами еще более непроницаемыми, чем прежде, но еще хранившими следы подавленного волнения.
Прошло дней двенадцать. Мы обедали в большой каюте. Капитан сидел во главе стола и, по обыкновению, крошил свой бисквит с видом человека в полузабытье. Дверь отворилась, и мистер Рьюбен Колензо, старший сын и главный помощник капитана, просунул в дверную щель свою голову с серьезным лицом и объявил, что на расстоянии четырех миль показался парус. Я пошел на палубу вслед за капитаном. Нам навстречу шла шхуна. На двухмильном расстоянии я заметил, что на ней были английские цвета.
– Но этот флаг не сшит в Англии, – заметил капитан Колензо, смотревший в подзорную трубу. Его щеки, обыкновенно покрытые желтоватой старческой бледностью, загорелись слабым румянцем. Я заметил, что и весь экипаж также был взволнован, хотя и силился скрыть это; что касается меня, я готовился сыграть роль мишени в предстоящей схватке. Однако меня очень удивило, что капитан не велел ни приготовить кортики, ни выкатить бочки с порохом, словом, не сделал никаких распоряжений для того, чтобы вооружить своих людей и поставить их в боевую готовность. Большая часть экипажа собралась подле переднего люка, бросив пушки, которые утром так усердно приводились в порядок. Мы ни на йоту не ускорили нашего хода. Шхуна, в виде предостережения, дала залп.
Я не спускал глаз с капитана Колензо. Неужели он думал сдаваться без сопротивления? Старик, оставив подзорную трубу, взялся за рупор и ждал. Холодное подозрение шевельнулось во мне. Неужели капитан намеревался изменить своему знамени? Я взглянул наверх. На мачте развевался английский флаг. Я повернул голову и скорей почувствовал, нежели увидел, внезапно вспыхнувший яркий свет, меня оглушил гром залпа. Без сомнения, корабль-американец тоже заметил наш вызывающий флаг и решил, что мы намереваемся пойти на абордаж. Не знаю, мой ли взгляд пробудил капитана Колензо или хор пушек вернул ему сознание, но когда клубы дыма наполнили все пространство между мной и им, он бросил рупор и с исказившимся лицом кинулся к гакаборту. Предатель забыл спустить флаг!
Было слишком поздно. Пока он возился с флагом, на квартердек посыпался целый град мушкетных пуль. Колензо взмахнул руками, повернулся и упал к ногам рулевого. Отвязанный флаг медленно спустился на него, точно для того, чтобы прикрыть его позор. В ту же секунду выстрелы прекратились. Чувство сострадания боролось во мне с чувством презрения. Мне хотелось поднять жалкое тело капитана, но вместе с тем меня удерживало от этого отвращение к предателю. Вдруг Сюзанна пробежала мимо меня и с воплем упала на колени подле отца. Из-под красных складок флага показалась струйка крови, потекла вдоль палубы и остановилась подле скрепа досок, образуя лужицу. Я смотрел на нее, рисунок багровой лужи напоминал изображение Ирландии на карте. Я не отрывал глаз от крови, наконец чей-то голос вывел меня из задумчивости; я оглянулся и увидел худощавого американца с впалыми щеками, стоявшего сзади меня.
– Вы туги на ухо? – спросил он. – Или я должен вам еще раз сказать, что все это похоже на петушиный бой? Там капитан? Он убит? Тем лучше для него, хотя я желал бы, чтобы он объяснил мне смысл своего поступка. Я желал бы знать, зачем он привел сюда «Леди Непин»? Ведь командор Роджерс находится на Родосе! По-видимому, капитан Колензо был смел. Ну, а что вы-то делаете на этом судне? Господи, да сколько же у вас женщин на палубе?
Действительно, три женщины стояли на коленях возле мертвого капитана. Мужчины сдались, бросить оружия к своим ногам они не могли, так как были невооружены. Кордон янки окружал их. Один из матросов безжизненно лежал на палубе, человека три были ранены. Неприятельское судно сидело ниже нас над водой, а потому выстрелы шхуны мало повредили палубу «Леди Непин», хотя, быть может, сильно попортили ей корпус.
– Прошу извинения, капитан…
– Меня зовут Секомб, я капитан шхуны «Manhattan».
– Ну так вот что, капитан Секомб, я здесь только пассажир и не знал ни намерений этого брига, ни причины, почему он поступил так, что я невольно покраснел за его флаг, который имею полное основание ненавидеть.
– Ваши вкусы не мое дело. Скажите, капитан потопил почту?
– Мне кажется, и топить-то было нечего.
Секомб взглянул на меня с удивлением.
– Вы не похожи на англичанина.
– Полагаю. Я – виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив и бежал из английской военной тюрьмы.
– Хорошо будет для вас, если вам удастся доказать справедливость ваших слов. Ну, мы доберемся до истины. – Секомб осмотрелся и громко произнес: – Кто старший офицер этого брига?
Рьюбена Колензо пропустили вперед. Пуля задела ему кожу на черепе, и кровь из раны текла на его правую щеку. Но Рьюбен довольно твердо держался на ногах.
– Отвести пленника вниз! – приказал капитан Секомб. – А вы, мистер, как вас там зовут, указывайте нам дорогу. Мы как-нибудь разберемся в этом деле.
Через два дня мы бросили якорь в большой Бостонской гавани, и капитан Секомб отправился со своими пленниками к командору Бэнбриджу, который пожелал слышать мнение командора Роджерса. Через несколько недель добровольных пленников отправили в Нью-Порт для того, чтобы Роджерс допросил их; к чести республики надо сказать, что оригинальную семью отпустили на честное слово. Не знаю, вернулись ли все эти Колензо и Пенджелли в Англию или сделались американскими гражданами по окончании войны. Я был счастливее. Командор сказал капитану Секомбу, чтобы тот задержал меня, пока французский консул не расследует моего дела. В течение двух месяцев я был гостем в доме капитана. Затем распростился с мисс Амелией Секомб, очень образованный молодой особой, которая, как выразился ее отец, представляя меня ей, приобрела прекрасные познания во французском языке и с удовольствием могла бы обмениваться со мной мыслями на этом наречии! Однако мы с Амелией немного беседовали по-французски. Когда я заметил, что мисс Секомб почувствовала желание заменить разговоры на французском или английском диалекте более нежным языком взглядов, я, схватив быка за рога, поведал ей свою тайну и стал постоянно воспевать Флору. Вследствие этого в моей Одиссее нет Навзикаи. Напротив, славная девушка приняла во мне большое участие. Она с таким успехом бомбардировала своего отца и консульство просьбами и письмами, что уже второго февраля 1814 года я, стоя на палубе шхуны «Шаумет», шедшей в Бордо, с увлечением махал ей на прощание рукой.
Глава XXXV
В Париже
Десятого марта шхуна «Шаумет» прошла форт Pointe de Grave и вошла в устье Жиронды; на следующий день в одиннадцать часов она бросила якорь немного ниже Блэ. Мы причалили как раз вовремя: сюда со дня на день ждали британский флот, спешивший к берегам Франции, чтобы действовать заодно с герцогом Ангулемским и графом Линчем, который собирался сбросить со своего плеча трехцветную повязку и передать Бордо Берсфорду или, если вы желаете, Бурбону. Слухи об этих намерениях уже дошли до Блэ. Поэтому, едва моя нога коснулась земли дорогой для меня Франции, как я направился в Либурн или, лучше сказать, во Фронсак. Переночевав там, я на следующее же утро двинулся в столицу. Но мое путешествие шло медленно. Война забрала у страны всех лошадей, кучеров тоже было мало, вследствие этого мне пришлось употребить две недели на то, чтобы добраться до Орлеана; в Этампе (я приехал туда тридцатого) кучер дилижанса объявил, что он не двинется дальше. Париж окружали казаки и пруссаки. Императрица бежала из Тюильри. Император был в Труа, или вообще где-то близ Фонтэнбло; никто не знал наверно, где он. Из Парижа спешило множество беглецов, и я не мог найти ни одного экипажа, ни одного четвероногого животного ни за какие деньги, хотя ходил по Этампу несколько часов подряд.
Наконец вечером я натолкнулся на серую клячу, запряженную в наемный кабриолет. По билету на экипаже было видно, что кабриолет из Парижа. Лошадью правил совершенно пьяный извозчик. Я подошел к нему и заговорил с ним. Он сейчас же залился пьяными слезами и пустился в длинные объяснения. Двадцать девятого он привез сюда семью буржуа из столицы и целые три дня блуждал по Этампу, ночью же спал пьяным сном под своим экипажем. Я спросил его, за какую цену согласится он отвезти меня в Париж. Продолжая заливаться слезами, извозчик ответил, что он согласен на все. Через пять минут мы уже направлялись к Парижу, но нельзя сказать, чтобы быстро: серая кляча моего извозчика совсем выбилась из сил. Монологи моего возницы лились всю дорогу неудержимым потоком. Его анекдоты касались только трех дней, проведенных им в Этампе. Очевидно, это время так запечатлелось в его уме, что изгладило из него воспоминание обо всей его предыдущей жизни. Он не мог мне ничего сказать ни о войне, ни о каких-либо общественных событиях.
Резня кончилась. Я въехал в Париж с юга как раз вовремя, чтобы видеть, как с севера вступают русские под предводительством императора Александра. Вскоре я очутился в толпе, стремившейся к нему навстречу. Его величество двигался от заставы Пантен к Елисейским полям, где был назначен большой смотр. Я тоже решил идти туда же, но избрал путь через набережную. На площади Согласия, в группе аристократов я узнал Луи де Шатобриана, брата Талейрана, Аршамбо де Перигора, негодяя маркиза де Мобрейля… и моего кузена, виконта де Керуэль де Сент-Ива. Циническое, ничем не прикрытое бесстыдство этого человека поразило меня. Мне точно дали пощечину. Стоя в толпе чужих людей, я почувствовал, что мои щеки вспыхнули, и мне захотелось броситься бежать. Лучше сделал бы я, если бы убежал! Случайно Ален не заметил меня.
Он сидел на лошади с важным видом, от него так и веяло низостью; на его щеках играл яркий румянец, и своей позой и манерой держаться он напоминал первого тенора, выехавшего на сцену верхом. На конце его хлыста был повязан обшитый кружевами белый платок. Это мне сильно не понравилось; когда же он повернул своего гнедого, я увидел, что он, последовав примеру Мобрейля, украсил хвост лошади крестом Почетного Легиона; я крепко сжал зубы. Между тем роялисты кричали:
– Да здравствует король! Да здравствуют Бурбоны! Долой корсиканский сапог! – Мобрейль привез целую корзину, полную белых повязок и кокард. Всадники разъезжали в толпе и бросали в молчаливых бесстрастных парижан знаки подчинения королю.
Поднимая одну из кокард, Ален пробирался через небольшую группу, окружавшую меня; наши глаза встретились.
– Благодарю, – сказал я, – оставьте ее у себя до нашего свидания на улице Грегуар-де-Тур!
Его рука, державшая хлыст и кружевной платок, поднялась как ужаленная. Но не успела она опуститься, я нырнул в толпу, теснившуюся к нему, правда, ничего не понимая, но с враждебным чувством.
– Долой белые кокарды! – крикнули два-три голоса.
– Кто этот щенок? – долетел до меня вопрос Мобрейля, спешившего к нему на выручку, а вслед затем послышался и ответ Алана: – Peste! Это мой молодой родственник, желающий как можно скорее остаться без головы, тогда как я предпочитаю еще повременить!
Я принял эти слова за выражение ненависти и нашел их смешными. Но встреча с кузеном лишила меня желания идти любоваться смотром; я повернулся, снова перешел через реку и отправился на улицу Фуар, к вдове Жюпиль.
Улица Фуар, некогда очень известная, теперь сильно загрязнена, так как только один сток несет в Сену нечистоты, которые скапливаются в ней, а вдова Жюпиль, даже в те дни, когда она состояла маркитанткой сто шестого линейного полка и еще не сочеталась браком с сержантом того же полка, Жюпилем, не блистала красотой. Но мы подружились с нею, когда я был легко ранен в аванпостном деле при Альгеде, и при воспоминании о том, как она прикладывала мазь к моей ране, я находил сносным ее белое вино; вот почему, когда Жюпиль был сражен при Саламанке, а Филомена славного сержанта получила винную лавку его матери, – она внесла мое имя в список своих будущих покупателей. Я, так сказать, чувствовал расположение ее фирмы и, пробираясь по нечистой улице Фуар, мысленно говорил себе: «Небо видит, что солдату империи следует и этим дорожить в нынешнем Париже. Ed aliquid, quocunque loco, quocunque sacello…».
Вдова Жюпиль тотчас же узнала меня и, выражаясь фигурально, мы бросились друг другу на шею. Ее лавка была пуста. Все ушли любоваться смотром. Смешав наши слезы (опять выражение фигуральное) и посетовав на изменчивость столицы, я спросил, нет ли у нее писем на мое имя.
– Нет, товарищ.
– Ни одного? – с изумлением спросил я.
– Ни одного, – госпожа Жюпиль лукаво посмотрела на меня и прибавила: – Барышня слишком осторожна.
– Ах! – я с облегчением вздохнул. – О, несносная женщина, что вы хотите этим сказать?
– Ну, дней десять тому назад сюда пришел незнакомый мне человек и спросил меня: знаю ли я что-либо о капрале, который хвалил мое белое вино. – «Знаю ли я что-нибудь, – ответила я, – об иголке в копне сена. Все его хвалят». (О, госпожа Жюпиль). – «Я говорю о капрале, – сказал он, – по имени Шамдивер». – «Как? – закричала я, – вы же не хотите сказать, что он умер?» И, право, товарищ, у меня на глазах навернулись слезы. – «Нет, не умер, – сказал он, – и в доказательство этого он скоро явится сюда и спросит, нет ли у вас писем на его имя. Скажите ему, что если он хочет получить письмо от…» – видите, я записала фамилию на клочке бумаги… – «от Флоры Гилькрист, пусть ждет в Париже, пока его друг не найдет возможности передать ему записку из рук в руки. Если он захочет узнать обо мне что-либо еще, скажите, что я пришел от»… – Погодите… я записала второе имя под первым… Да, вот оно: «от господина Ромэна».
– О, проклятая осторожность, – произнес я. – Что это был за человек?
– Очень степенный, вежливый. Его можно было принять за главного лакея или клерка нотариуса; он был одет просто, во все черное.
– И говорил по-французски?
– Отлично. Что еще?
– И он не возвращался?
– Конечно, зашел позавчера и, по-видимому, очень огорчился. – «Может быть, нужно передать капралу еще что-нибудь?» – спросила я. – «Нет, – ответил он, – или, погодите, скажите ему, что на севере все идет хорошо, но что он не должен уезжать из Парижа не повидавшись со мной».
Вы можете себе представить, до чего я проклинал осторожность Ромэна! Если на севере все шло хорошо, зачем он не оставил писем Флоры? Какое извинение было у него? И каким образом ее письмо могло быть опасным для меня здесь, в Париже? Мне почти хотелось закусить удила и отправиться в Кале. Однако мне было приказано ждать, и мой поверенный, конечно, имел причины действовать таким образом, скрывая их под этими досадными, скучными подходами. Вдобавок, его посланник мог каждую минуту вернуться.
Поэтому, хотя и без удовольствия, я заблагорассудил поселиться у вдовы Жюпиль и, скрепя сердце, ждать. Вы, вероятно, скажете, что мне было легко убить время в Париже между тридцать первым марта и пятым апреля 1814 года. Но ни вступление союзников, ни предательство Мармона, ни отречение императора, ни появление казаков на улицах Парижа, ни деятельность газетных контор, кипевших как ульи под руководством новых издателей, ни новые и противоречивые вести, с утра до ночи сменявшие одна другую, ни разноречивые слухи в различных кафе, ни стычки на каждом углу, ни ежечасный поток воззваний, плакатов, объявлений, карикатур и громадных листов с непристойными стихами, ни памфлеты не развлекали меня. Когда я шел по улице, занимаясь лишь своими собственными надеждами и тревогами, я слышал все как во сне. Я не считаю это простым себялюбием, глубокое отвращение внушала мне моя страна. Если этот Париж составлял действительность – я был призраком, выходцем с того света, а Франции, Франции, за которую я дрался, за которую мои родители пошли на эшафот – никогда не существовало, и наш патриотизм оказывался тенью тени. Не судите меня слишком сурово, если во время беспокойных бесцельных блужданий тех дней я мысленно перешел через мост, служивший дорогой между страной, в которой у меня не было ни родных, ни друзей, ничего, кроме моего призрачного прошлого, и той страной, где жило существо, хотя, может быть, и единственное, вызывавшее мое поклонение.
На шестой день, пятого апреля, я не выдержал; позавтракав и выпив бутылку Божоле, я принял решение: из ресторана я пошел прямо домой и там попросил госпожу Жюпиль дать мне перо, бумагу, чернил, готовясь письменно известить Ромэна, что к лучшему ли то будет или к худшему, но через сутки после получения моего письма он будет иметь возможность ждать встречи со мной в Лондоне.
Едва я составил первую фразу, как в дверь постучали, и вдова Жюпиль объявила, что какой-то господин желает меня видеть.
– Проводите его сюда, – сказал я, с замиранием сердца открывая дверь. Через мгновение на пороге остановился… мой кузен Ален.
Он был один. С видом человека, понимающего все, он посмотрел на меня, на письмо, поставил свою шляпу на стол подле листка почтовой бумаги, а перчатки, в которые предварительно подул, положил подле шляпы.
– Кузен, – сказал он, – время от времени вы поражаете меня замечательной быстротой движений, но, в общем, вас легко отыскивать.
Я поднялся с места.
– Полагаю, вам крайне необходимо поговорить со мной, так как, несмотря на множество политических занятий, вы потрудились отыскать меня. Если я не ошибаюсь, прошу вас говорить кратко.
– Мне совсем не пришлось трудиться, – любезно поправил он меня. – Я все время знал, что вы здесь. Я поджидал вас еще до вашего приезда и прислал сюда моего Поля с поручением.
– С поручением?
– Да, относительно письма прелестной Флоры. Вам передали?.. То есть, мои слова?..
– Значит, это не…
– Да, не Ромэн, которому, – он снова посмотрел на письмо, – вы пишете, прося объяснений… А так как вы собираетесь спросить меня, каким путем мог я проследить за вами до этой неблаговонной берлоги, позвольте мне сообщить вам, что «а» и «б» – составляют слог «аб», и что, выслеживая преступника, полиция не забывает вскрывать его корреспонденцию.
Я почувствовал, что моя рука, сжавшая спинку стула, дрожит, но мне удалось овладеть своим голосом и ответить достаточно хладнокровно:
– Одну минутку, господин виконт, а потом я доставлю себе удовольствие: схвачу вас и вышвырну из окошка. Вы с помощью лжи на пять дней задержали меня в Париже. Пока все отлично. Не окажете ли вы мне еще одну милость и не объясните причины ваших действий?
– С величайшим удовольствием. Мои планы не были готовы: не хватало одной мелочи, вот и все. Теперь я знаю и эту подробность. – Он взял стул, сел к столу и вынул из кармана сложенную бумагу. – Может быть, вам еще неизвестно, что наш дядя, наш горько оплакиваемый дядя, умер три недели тому назад.
– Вечный покой его душе!
– Простите, если я прерву выражение этой благочестивой надежды. – Ален замолчал и, собрав весь свой яд, излил его на память нашего дяди в отвратительном проклятии, которое только доказывало его бессилие. Овладев собой, он продолжал: – Мне незачем напоминать вам ту сцену, сознаюсь, слишком театральную на мой вкус, которую адвокат разыграл подле его кровати; незачем мне также говорить вам о содержании дядиного завещания. Но, быть может, из вашей памяти ускользнуло, что я честно предостерегал Ромэна. Я обещал ему поднять вопрос о постороннем влиянии на старика и говорил, что у меня есть свидетели. С тех пор их число увеличилось, однако, заявляю, что мое дело станет еще лучше, когда вы подпишите документ, который я имею честь передать вам.
Я взял документ и прочитал:
«Я, виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив, служивший под именем Шамдивера в армии Бонапарта, а позже – бывший под этой же фамилией военнопленным в Эдинбургском замке, заявляю, что я не знал моего дяди, графа де Керуэля де Сент-Ива, не ожидал от него ничего и не был им признан, пока мистер Даниэль Ромэн не отыскал меня в Эдинбургском замке, не снабдил меня деньгами для бегства и не привез ночью и тайно в Амершем. Далее, что ни раньше этого вечера, ни позже, мои глаза не видели дяди, что когда я пришел к нему, он лежал в постели, по-видимому, в состоянии полного старческого истощения. У меня есть основания предполагать, что Даниэль Ромэн не сообщил ему всех обстоятельств, сопровождавших мое бегство, главное же, моего отношения к смерти одного из узников, Гогелы, бывшего квартирмейстера двадцать второго полка»…
Достаточно этого образчика. Он весь состоял из искаженных фактов, вызывавших мысль о моей преступности. Я прочитал его до конца и бросил на стол.
– Извините, – сказал я, – но что, по-вашему, должен я сделать с этой бумагой?
– Подписать ее.
Я засмеялся.
– Еще раз извините, хотя вы и в подходящем костюме, но мы не разыгрываем оперетки.
– А вы все-таки подпишите бумагу.
– Ах, вы мне надоели! – Я сел и перекинул ногу через ручку моего кресла. – Не перейти ли нам к вашему следующему предложению, ведь у вас, конечно, оно наготове?
– Конечно, – весело согласился он. – Внизу стоит Клозель, а в гостинице «Золотая голова», там, подальше, на этой же улице, полицейский эскорт.
Мое положение было нехорошее. Но если бы вначале у Алена и была возможность напугать меня, чего я не признаю, он испортил бы ее, раздражив меня. Я не спускал с него глаз и думал; и чем дольше я думал, тем лучше понимал, что в его игре был какой-то слабый пункт, и что моя задача заключалась в том, чтебы отыскать это слабое место.
