bannerbannerbanner
Сент-Ив

Роберт Льюис Стивенсон
Сент-Ив

Полная версия

Глава XXIII
Приключение с бежавшей четой

Характер местности изменился. По тысяче признаков я видел, что мы приближались к Шотландии, об этом говорили горы, это виделось в размерах деревьев, слышалось в журчании ручейков, струившихся вдоль большой дороги. Мне приходило в голову, что я также приближался к довольно знаменитому в Британии месту, к Гретна-Грину. По той дороге, вдоль которой мы ехали с Роулеем, развлекаясь звуками флажолета и уроками французского языка, пронеслось много-много влюбленных, направляясь к северу и слыша только музыку шестнадцати ударявших о шоссе лошадиных копыт; много-много раздраженных людей – родителей, дядей, опекунов, отвергнутых любовников стремилось вслед за ними. Сколько красных, разгоряченных лиц преследователей смотрело на эту дорогу, прижимаясь к стеклам окон. Сколько золота лилось из их карманов на почтовых станциях, сколько раз их руки заряжали и разряжали мстительные пистолеты. Но я совершенно не думал ни о чем подобном до тех пор, пока случайно не сделался действующим лицом в одной из драм такого рода. Я сыграл роль Провидения относительно жизней других людей, в то мгновение к моему величайшему восхищению, а впоследствии к глубочайшему сожалению.

На одном довольно безобразном повороте дороги, круто поднимавшейся вверх, я увидел сломанную карету, осевшую на бок. Посреди дороги стояли мужчина и женщина; они оживленно разговаривали о чем-то; два форейтора, каждый со своей парой лошадей, смотрели на них с седел и пересмеивались.

– Господи, карета разбита! – крикнул Роулей и спрятал в карман свирель, не доиграв мелодию песенки «Маленький островок».

Быть может, я был в то время чувствительнее к нравственным потрясениям, нежели к физическим, думал более о разбитых сердцах, нежели о разбитых каретах, только я сразу увидел, что беглецы поставлены в крайне тяжелое, досадное положение. Смех членов низшего класса всегда дурной признак, юмор этих людей груб, в нем есть что-то зловещее. В данном же случае беглец мчался на четырех лошадях и, вероятно, не скупился; с ним ехало очаровательнейшее в мире существо, а между тем он возбуждал так мало уважения к себе, что собственные его форейторы смеялись над ним. Объяснить подобное положение вещей можно было, лишь допустив, что человек этот глупец и не джентльмен.

Я сказал, что посреди дороги стояли мужчина и женщина, но мог бы с таким же правом назвать их мужчиной и ребенком. Девушке, прелестной как ангел и достаточно пухленькой, чтобы свести с ума святого, не могло быть более семнадцати лет. Ее одежда, начиная от чулочек и кончая прелестным капором, представляла целую гамму оттенков синего и голубого цвета; самый прелестный тон этой гаммы блеснул на меня из ее выразительных глаз. Я сразу догадался обо всем, что произошло с бедняжкой. Она бросила закрытый пансион, школьный пюпитр, фортепиано, сонатины Клементи и решилась на безрассудное бегство в обществе полуобразованного нахала; теперь же не только уже сожалела о своем поступке, но даже резко и жестко говорила своему спутнику о раскаянии, переполнявшем ее сердечко.

Когда я вышел из кареты, их беседа смолкла, и на лицах обоих беглецов появилось то выражение, по которому можно было безошибочно сказать, что между ними происходила сцена, только что прервавшаяся. Я поклонился молодой красавице и предложил ей свои услуги.

Ответил мне ее спутник, сказав:

– Нам нечего хитрить: мы бежали, ее отец гонится за нами. Направлялись мы в Гретну, сэр, эти дураки завезли нас в колею, и карета сломалась.

– Досадное происшествие, – заметил я.

– Кажется, никогда в жизни не случалось мне досадовать сильнее! – крикнул он и со смертельным ужасом взглянул на дорогу в ту сторону, по которой приехали и они, и я.

– Без сомнения, отец очень рассержен? – вежливо продолжал я.

– Боже ты мой! – произнес похититель. – Словом, сэр, как вы видите, нам необходимо придумать что-нибудь. И я даже имею нечто в виду, может быть, моя просьба покажется вам слишком смелой, но в крайности не рассуждают о законах вежливости. Итак, если бы вы, сэр, одолжили нам вашу карету до ближайшей станции, это вывело бы нас из затруднения.

– Сознаюсь, ваше предложение действительно смело, – ответил я.

– Что вы говорите, сэр? – угрюмо буркнул он.

– Я согласился с вами, – сказал я. – Действительно, вы довольно смелы, кроме того, это не нужно. Все, как мне кажется, можно устроить иначе. Без сомнения, вы ездите верхом?

По-видимому, мой вопрос коснулся предмета недавней ссоры беглецов, и похититель молодой красавицы предстал передо мной в своем настоящем свете.

– Да ведь я же это и говорю ей. Проклятие! Она должна сесть на лошадь! – кричал он. – И так как этот господин держится того же мнения, вы поедете верхом, черт побери!

Он сделал движение, чтобы схватить ее руку подле кисти, но она с ужасом отодвинулась от него.

– Нет, сэр, – возразил я, – этого не будет.

Он с бешенством обернулся ко мне и крикнул:

– Кто вы такой? Какое право имеете вы вмешиваться?

– Вопрос не в том, кто я такой, – возразил я. – Будь я хоть дьяволом или архиепископом кентерберийским – вам этого незачем знать. Дело в том, что я могу помочь вам, а, очевидно, от кого-нибудь другого вам нечего ждать помощи. Я сейчас объясню, как было бы возможно устроить все. Я предлагаю вашей спутнице место в моей карете, если вы, в свою очередь, окажете мне любезность и позволите моему слуге ехать на одной из ваших лошадей.

Мне почудилось, что похититель девушки готов схватить меня за горло.

– Во всяком случае, у вас есть другой выход: вы можете здесь ожидать прибытия папы, – прибавил я.

Мое замечание усмирило беглеца, он снова испуганно оглянулся на дорогу и сдался.

– Конечно, моя спутница очень благодарна вам, сэр, – чрезвычайно любезно проговорил он.

Я подал руку юной беглянке, и она, точно птичка, впорхнула в карету. Роулей закрыл за нами дверцу, усмехаясь во весь рот. Когда мы двинулись вперед, нахальные форейторы громко расхохотались; мой кучер пустил лошадей быстрой рысью. Очевидно, решительно все подозревали, что я сыграл великолепную штуку и похитил невесту у похитителя.

Я украдкой взглянул на молоденькую беглянку; она была в самом жалком состоянии духа, ее ручки, покрытые черными ажурными митенками, так и дрожали, лежа на коленях.

– Сударыня… – начал я.

К ней в то же мгновение вернулась способность говорить, и она произнесла:

– О, что вы должны думать обо мне!

– Сударыня, – сказал я, – что должен думать порядочный человек при виде юности, красоты и невинности в несчастии? Мне хотелось бы иметь право сказать вам, что я настолько стар, что мог бы быть вашим отцом. Но, к сожалению, я не могу сказать этого. Однако я сообщу вам нечто о себе, что будет иметь подобное же значение и успокоит ваше юное сердечко. Я влюблен. Не все английские тонкости мне известны, и потому я не знаю, следует ли мне говорить, что я люблю верно и неизменно. Есть на свете одно чудное существо… Я восхищаюсь им, я люблю его, я повинуюсь ему. Если бы эта девушка была здесь, она обняла бы вас. Представьте себе, будто она послала меня к вам, сказав: «Будь ее защитником».

– О, конечно, она должна быть мила, должна быть достойна вас! – кричала малютка. – Она никогда не позабыла бы женского достоинства, никогда не сделала бы и той ужасной ошибки, в которую я впала.

При этом голос бедняжки зазвенел на высокой ноте, и она заплакала.

Однако дело не пошло вперед: напрасно упрашивал я юную беглянку успокоиться и последовательно рассказать мне о своих несчастиях, она продолжала вести себя самым странным образом, то как благовоспитанная школьница, то как бедное создание, попавшее в фальшивое положение; выказывала то привитую к ней педантичность, то порывы горячей необузданной природы.

– Это просто было какое-то ослепление, – рыдая, говорила она, – я не понимаю, как я не видела тогда всего. Он не то… совсем не то… потом точно завеса у меня спала с глаз… О, это было ужасно. Но я сразу увидела, что вы то самое… как только вы вышли из кареты, я заметила это. Как она счастлива! И с вами я не боюсь ничуть!.. Нисколько… Я вполне доверяю вам.

– Сударыня, – заметил я, – вы с джентльменом.

– Да, да, это я и хотела сказать, вы – джентльмен! – вскрикнула она. – А он… он нет! О, как я встречусь с отцом!

Она открыла свое заплаканное личико и, трагически всплеснув руками, произнесла:

– И перед всеми моими школьными подругами я опозорена!

– О, дело еще не так плохо, – горячо возразил я, – вы преувеличиваете, дорогая мисс… Простите мою вольность, я еще не знаю вашего имени.

– Меня зовут Дороти Гринсливс, сэр. Зачем мне скрывать это? Боюсь, что мое имя войдет в новую поговорку, которая будет повторяться следующими поколениями. А я-то желала совсем другого! Право, в целом графстве не могло найтись ни одной молодой девушки, которой больше меня хотелось бы, чтобы о ней думали хорошо. И какое падение! О, Боже, какая я скверная, глупая девчонка! И нет никакой надежды! О, мистер…

Она прервала свою речь и спросила мое имя. Я не пишу собственное похвальное слово для академии, пожалуй, я поступил непростительно глупо, но я сказал ей мою истинную фамилию. Если бы вы сидели на моем месте и видели эту восхитительную девушку, еще совершенного ребенка душой и летами, если бы вы слышали, как она рассуждала, точно читая по книге, сколько юной пансионской наивности было в ее манерах, как невинно отчаивалась она, вы, вероятно, тоже сказали бы ей ваше имя. Она повторила его за мной.

– Я всю мою жизнь буду молиться за вас, – сказала она. – Ложась спать, я каждый вечер буду вспоминать вас, повторяя ваше имя.

Наконец, мне удалось заставить ее рассказать ее историю. Мои ожидания оправдались. Я услышал рассказ о школе, о саде, обнесенном стеной, о фруктовом дереве, скрывавшем скамейку, о встречах в церкви, об обмене цветами и обетами через садовую стену, о безумной подруге, служившей посредницей, о карете, запряженной четверней, о быстром и полном разочаровании маленькой юной беглянки… И теперь уже ничего нельзя сделать! В заключение она сказала, заливаясь слезами: «О, виконт де Сент-Ив! Кто бы подумал, что я могу быть таким слепым, гадким ослом!»

 

Мне следовало еще раньше сказать вам, что нас нагнали два форейтора, Роулей и мистер Беллами, то есть спутник мисс Гринсливс (однако я совершенно не помню, когда они подъехали к нам). Четыре наездника составляли что-то вроде нашего кавалерийского эскорта; они то скакали впереди кареты, то позади нее: Беллами время от времени подъезжал к окну и принуждал нас вступать с ним в разговор. Он слышал такие неласковые ответы, что я готов был пожалеть бедняка, особенно вспоминая, с какой высоты он упал, как недавно мисс Гринсливс бросилась к нему в объятия, пылая румянцем, сгорая от любви. Ну, судьба обыкновенно поражает людей недостойных. Теперь Беллами служил законным предметом моего сожаления и привлекал к себе насмешки своих кучеров.

– Мисс Дороти, – спросил я, – вы желаете избавиться от этого человека?

– О, если бы это было возможно! – вскрикнула она. – Конечно, только не прибегая к насилию!

– Понятно, – ответил я, – отделаться от него не трудно. Мы в цивилизованной стране; этот человек преступник…

– Никогда, ни за что! – горячо сказала Дороти. – И не помышляйте об этом. Несмотря на все его заблуждения, он не преступник, я знаю это!

– Во всяком случае, он не прав перед законом, – проговорил я.

Заметив, что наши верховые порядочно опередили нас, я окликнул моего кучера и спросил у него, как зовут ближайшего судью в этой местности и где он живет? Кучер сказал мне, что архидиакон Клитеро считается крайне уважаемым лицом, что к его усадьбе ведет проселок, очень недалеко оставшийся за нами, что его дом стоит всего милях в двух от большой дороги.

– Отвезите туда эту леди, пустите лошадей вскачь.

– Слушаю, сэр, – ответил возница, – как вам будет угодно.

Невероятно скоро он повернул лошадей, и мы понеслись к югу.

Верховые быстро заметили этот маневр и последовали нашему примеру. Они скакали, до нас доносились их неясные крики. Прекрасная, приличная картина, в которой фигурировала карета с эскортом верховых, в мгновение ока превратилась в нечто вроде шумной травли. Без сомнения, форейторы и мой прелестный плут были бескорыстными актерами в этой комедии, они скакали ради удовольствия спорта, рты их улыбались, они размахивали шляпами и кричали, что кому вздумается: «Держи, держи! Стой, вор! Бродяга, разбойник!». Не то было с Беллами. Едва заметив, что мы переменили направление, он так резко повернул свою лошадь, что бедное животное чуть не упало затем Беллами погнал своего скакуна что было духу. Когда он подъехал поближе, я увидел, что смертельная бледность покрывала его лицо, и что он держал в руке пистолет. Я обернулся к молоденькой девушке, недавно еще бывшей его невестой, но теперь переставшей быть ею. Она отшатнулась от окна и нагнулась ко мне.

– О, не дайте ему меня убить! – воскликнула она.

– Не бойтесь, – ответил я.

Лицо Дороти исказилось от ужаса, инстинктивным движением ребенка она ухватилась за меня своими ручками. Карета внезапно подскочила; при этом мои ноги отделились от пола экипажа, и вскоре мы с Дороти снова упали на сидение. Почти в то же мгновение голова Беллами заглянула в окно, которое маленькая мисс оставила открытым.

Вообразите следующее положение: малютка и я падаем или только что упали на сидение, откинувшись назад и представляя собой крайне странную, двусмысленную картину. Карета бешено несется вдоль большой дороги, покачиваясь на выбоинах…

Голова, рука и пистолет Беллами очутились в карете, но так как его конь скакал еще быстрее, нежели мои лошади, ему почти в то же мгновение пришлось отшатнуться назад. Все это произошло в течение одной секунды. Однако исчезая из окна кареты, отвергнутый жених послал нам пистолетную пулю; нечаянно или нарочно выстрелил Беллами – я не знал и никогда не узнаю этого, он же, вероятно, теперь забыл обо всем, что случилось в тот день… Полагаю, что Беллами хотел только напугать нас и принудить остановиться. Когда раздался выстрел, маленькая мисс жалобно закричала; Беллами, вероятно, решив, что он ранил ее, соскочил с лошади, точно преследуемый фуриями, перепрыгнул через изгородь и необычайно быстро исчез из виду.

Роулею хотелось броситься за Беллами, но я удержал его, считая, что мы отлично отделались от бешеного человека, поплатившись только царапиной на моем плече и отверстием в левой стенке малиновой кареты. Теперь мы более приличным образом продолжали наш путь к архидиакону Клитеро. Благодарности маленькой мисс не было пределов. Вся эта драматическая сцена и то, что ей было угодно называть моей раной, вызвали ее безграничное восхищение. Она непременно хотела перевязать мое плечо своим носовым платком и со слезами оказала мне эту услугу. Я охотно отказался бы от ее нежностей, так как не люблю, чтобы меня ставили в смешное положение. К тому же пуля только едва задела меня, и на моем плече остался знак не глубже кошачьей царапины. Говоря правду, я охотнее поручил бы заботливости мисс Гринсливс мой рукав, гораздо сильнее пострадавший при этом столкновении, однако я был слишком благоразумен, чтобы начать разочаровывать мою спутницу. Мысль о том, что ее спас герой, раненый при столкновении с отвергнутым женихом, и что она перевязала рану храбреца своим носовым платком (который даже не мог покраснеть от крови!), поднимала ее в своих собственных глазах; мне чудилось, что я слышу, выражаясь слогом знаменитой миссис Радклиф, как она рассказывает это приключение своим школьным подругам.

Вскоре показалось жилище архидиакона. Подле подъезда его дома стояла карета, запряженная четверкой взмыленных лошадей; экипаж отъехал, чтобы дать нам место. В ту минуту, как мы вышли из кареты, из дома появился высокий священник, за которым шел маленький румяный человечек с упрямым выражением лица, он в сильнейшем волнении размахивал над своей головой свертком бумаги. Завидев толстяка, Дороти бросилась перед ним на колени с жаркой трогательной мольбой, она уверяла его, что вполне исцелилась, горько раскаивается в своем непослушании и просит его простить ее. Вскоре я увидел, что ей нечего бояться излишней суровости со стороны мистера Гринсливса. Он выказал большую любовь к дочери, говорил громко, осыпал Дороти ласками и проливал обильные слезы.

Чтобы сделать свое положение более ловким, а также с целью уехать, как только это окажется возможным, я стал расплачиваться с форейторами Беллами. Они не имели права предъявлять мне никаких претензий, только одно обстоятельство могло касаться их: я был беглецом, но этого они даже не подозревали. Худшая сторона фальшивого положения заключается в том, что для человека, попавшего в него, возбужденное им чувство благодарности превращается в опасность. В подобных случаях вам не следует порождать неудовольствие против себя, но вы не должны также и оставлять на своем пути чересчур благодарных людей. Однако все, что произошло в этот день, было страшно неожиданно и сильно напоминало пятый акт мелодрамы, театральную развязку с выстрелами, похищением почтовых лошадей и так далее, а потому я видел, что замять дела невозможно. Казалось очевидным, что в кухнях и людских гостиниц миль на тридцать кругом станут долго толковать о нашем бегстве. Мне оставалось только постараться сделать благодарность форейторов по возможности менее опасной для меня, то есть дать им столько, чтобы они не могли ворчать, но в то же время не так много, чтобы моя щедрость вызвала желание похвастаться подачкой. Я принял слишком поспешное и неумное решение. Один из кучеров от удовольствия поплевал себе на руки, другой, в порыве внезапного благочестия, стал с жаром просить Бога благословить меня. По-видимому, готовилась демонстрация, и я уже начал подумывать об отъезде, велев моему мнимому кучеру Роулею приготовиться. Я снова поднялся на террасу и со шляпой в руке подошел к мистеру Гринсливсу и архидиакону, говоря:

– Надеюсь, вы извините меня за мой поспешный отъезд, но я считаю, что мне не годится нарушать приятную сцену семейных излияний, которую я подготовил до известной, очень маленькой степени.

Мои слова вызвали целую бурю.

– До известной степени, сэр! – закричал Гринсливс. – Что вы говорите, мистер Сент-Ив! Я знаю, кого мне следует благодарить за то, что моя дорогая вернулась ко мне, и за ее спасение от этого негодяя! Пожмите мне руку, да крепче, сэр! Конечно, вы француз, но вы порядочный, хорошо воспитанный человек, ей-Богу. Ей-Богу, сэр, я ни в чем не откажу вам, попросите вы хоть руку моей Долли, ей-Богу!

Он кричал это очень громко; казалось удивительным, что из такого маленького тела мог вылетать такой мощный голос. Слуги, вышедшие из дому и стоявшие вокруг нас на террасе, слышали каждое слово, благодарные речи отца Долли долетали также до Роулея и до пятерых кучеров, ожидавших внизу. Чувства, выраженные Гринсливсом, разделялись большинством, какой-то осел, которого дьявол хотел сделать моим врагом, предложил прокричать в мою честь троекратное ура, и все охотно приняли это предложение. Может быть, было лестно слышать, как мое имя отдавалось в горах Вестморлэнда, но это не представлялось мне удобным в то время, когда (как я твердо верил) объявления полиции обо мне расходились во все стороны со скоростью ста миль в день.

Однако и тем дело еще не окончилось. Архидиакон непременно пожелал хорошенько познакомиться со мной и угостить меня своим вест-индским хересом. Меня провели в большую прекрасную библиотеку и представили жене Клитеро. Пока мы, сидя в библиотеке, распивали херес, на террасу вынесли эля. Говорились спичи, пожимались руки, по собственному желанию Гринсливса маленькая мисс поцеловала меня на прощанье, общество вышло за мной на террасу. Пока карета не скрылась у них из виду, все эти люди махали шляпами и платками, кричали мне напутственные пожелания, их голоса так и отдавались в окрестных горах.

Эхо гор тихонько шептало мне на ухо: «Глупец, глупец, ты погубил себя!»

– Очевидно, они узнали ваше имя, мистер Анн, – сказал Роулей, – только теперь уже я не был виноват.

– Это произошло вследствие одной из тех случайностей, которые никак нельзя предусмотреть, – проговорил я с чувством достоинства, хотя в это мгновение совершенно не ощущал его. – Меня узнали.

– Кто же именно, мистер Анн? – спросил мой мошенник.

– Это бессмысленный вопрос; не все ли равно кто? – ответил я.

– О, нет! – вскрикнул Роулей. – Я говорю, мистер Анн, сэр, славная вышла каша, правда? Мне кажется, теперь весь вопрос в вознице…

– Я не понимаю вас, Роулей.

– Я хочу сказать, что должны мы сделать вот с этим человеком? – спросил мальчик, указывая на кучера, заштопанные панталоны которого то показывались, то скрывались в такт лошадиной рыси. Утром вас при нем называли мистером Раморни. Я очень внимательно следил за тем, чтобы не проговориться, может быть, вы заметили это? Теперь же он слышит, что ваше имя мистер Сент-Ив. А что он услышит далее? Вот это соображение беспокоит меня. Мне кажется, будто подобное положение совсем не stratégie, как говорится по-французски.

– Parbleu, – крикнул я, – оставьте вы меня в покое! Мне нужно подумать. Вы даже не подозреваете, как ваша постоянная идиотская болтовная мне надоедает!

– Прошу извинения, мистер Анн, – проговорил мальчик и через мгновение прибавил: – Вам не угодно будет заняться со мной французским языком, мистер Анн?

– Нет, – ответил я, – играйте на флажолете.

Он последовал моему совету, как мне показалось, с оттенком иронии.

Сознание собственной неправоты превращает нас в трусов. Мысль, что я вел себя глупцом, тяготила меня, воспоминание о наделанных мною промахах заставляло меня избегать взгляда моего слуги-полуребенка, в невинных звуках его дудочки я слышал себе оскорбление.

Я снял сюртук и принялся по-солдатски зашивать его. Ничто более шитья не возбуждает способности думать, особенно в затруднительных случаях жизни. И вот мало-помалу в голове моей просветлело: прежде всего мне следовало отделаться от малиновой кареты; я решил на следующей же станции продать ее за какую бы то ни было цену. «Мы с Роулеем, – думалось мне, – отправимся пешком и, отойдя на достаточно большое расстояние, снова возьмем новые имена и сядем в какой-нибудь дилижанс, идущий в Эдинбург. Столько беспокойства и труда, столько опасности, столько издержек и потери времени из-за излишней болтливости с маленькой девушкой в синем платье!»

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru