Роберт Льюис Стивенсон
Сент-Ив
Глава XX
После бури
Как только мой двоюродный брат уехал, я стал обсуждать, какие результаты получатся вследствие всего происшедшего. Много бед было наделано, и мне казалось, что на мою долю выпадет расплата за все. Здесь наедине и на людях травили и дразнили этого гордого зверя так, что в конце концов он потерял способность видеть, слышать и чувствовать; когда же несчастный обезумел от бешенства, перед ним открыли ворота и выпустили его на волю, дав ему возможность придумать на свободе средство отомстить своим врагам. Я невольно сожалел о том, что хотя лично я желал поступать миролюбиво, мои друзья разыгрывали героическую трагедию, выставляя меня героем… или делая жертвой, что почти одно и то же. Героические поэмы должны быть избраны самими вами; если же этого нет, они обращаются в ничто. Уверяю вас, что возвращаясь к себе в комнату, я был далеко не в любезном настроении духа; мне приходило в голову, что мой дядя и адвокат поставили на карту мою жизнь, мою будущность, и я от души клял их за это, чувствуя сильное желание не встречаться ни с одним из них; поэтому я совершенно потерялся, очутившись лицом к лицу с Ромэном.
Он стоял на ковре подле камина, опершись рукой о мраморную доску. Его лицо было задумчиво и мрачно, что мне доставило удовольствие; в чертах адвоката не виделось ни малейшего довольства своими недавними подвигами.
– Ну, – заметил я, – вы теперь закончили дело.
– Он уехал? – спросил Ромэн.
– Да, – ответил я, – придется нам расхлебывать кашу, когда он вернется.
– Вы правы, – согласился адвокат, – а отделываться от него одними баснями да вымыслами, как сегодня, скоро будет недостаточно.
– Как сегодня? – повторил я.
– Да, как сегодня, – подтвердил он.
– Что вы хотите сказать?
– Что сегодня мы отделались от виконта при помощи басен и вымыслов.
– Господи помилуй, – произнес я, – неужели мне придется узнать о ваших поступках нечто такое, чего даже я еще не подозревал? Вы не поверите, до чего вы меня заинтересовали! Вы поступили сурово, я, конечно, видел это и даже мысленно осуждал вас за это. Неужели же все, что вы сказали, вдобавок еще и ложно? В каком же смысле, дорогой сэр?
Мне кажется, я говорил очень вызывающим тоном; однако адвокат не обратил никакого внимания на интонацию моего голоса.
– Ложно в полном смысле этого слова, – серьезно ответил он. – Мои басни были ложны потому, что в них не было истины; ложны потому, что они не могут осуществиться; ложны потому, что я хвастался и лгал. Разве я могу его арестовать? Ваш дядя сжег бумаги; он поступил великодушно; много великодушных поступков видал я и всегда сожалел о них, всегда. «В этом будет заключаться наследство Алена», – сказал граф. Когда бумаги горели, он не предполагал, что это наследство окажется таким богатым! Размеры его выяснит время.
– Прошу тысячу извинений, мой дорогой сэр, но меня поражает, что вы, не смущаясь, говорите о вашем поражении; при настоящих же обстоятельствах я могу назвать это даже неприличным!
– Правда, я разбит, совершенно разбит. Я чувствую себя вполне беспомощным относительно вашего двоюродного брата, – произнес адвокат.
– Неужели? И серьезно? – спросил я. – Может быть, именно вследствие этого вы и оскорбляли бедняка всяческими способами? А зачем же вы так заботливо старались доставить мне то, в чем я совершенно не нуждался, а именно нового врага? Все это вследствие того, что вы беспомощны относительно него? «Вот мой последний метательный снаряд, – говорили вы, – больше у меня нет запасов; подождите, пока я пущу его; он не может ранить врага, он только раздражит его». Ну, он пришел в бешенство, а я ничего не могу сделать, чтобы усмирить его. Еще толчок, еще удар, теперь он обезумел! Станьте рядом со мной, хотя я совершенно беспомощен. Мистер Ромэн, я спрашиваю себя: что скрывается под этой странной шуткой или что вызвало ее? Я задаю себе вопрос: не следует ли дать ей название измены?
– Я почти не удивляюсь, слыша ваши слова, – сказал адвокат. – Действительно, странную игру пришлось нам вести, и мы должны быть счастливы тем, что нам удалось так хорошо выпутаться. Но тут не было измены, мистер Анн; нет, нет, не было, и если вы согласитесь послушать меня в течение минуты, я самым ясным образом докажу вам это.
К Ромэну, по-видимому, вернулась его обычная бодрость духа, и он снова заговорил.
– Видите ли, виконт еще не читал газеты, но кто может сказать, когда ему случится прочесть ее? Проклятый номер мог лежать у него в кармане, а мы и не знали бы об этом. Мы были, следует даже сказать, мы находимся в зависимости от случайности, от покупки, стоящей два пенни.
– Правда, – заметил я, – я и не подумал об этом.
– Да, – вскрикнул Ромэн, – вы предполагали, что быть героем интересной газетной заметки ровно ничего не значит! Вам казалось, что это нечто тайное! Однако дело-то обстоит совершенно иначе. Часть Англии уже твердит имя Шамдивера; дня через два почта разнесет его повсюду. Такова удивительная система для распространения известий! Только подумайте! Когда родился мой отец… Но это иная история. Вернемся к делу: перед нами элементы страшной вспышки, мысль о которой меня пугает; элементы эти: ваш кузен и газета. Взгляни он хоть одним глазком на роковой печатный столбец, и что будет с нами? Легко задать этот вопрос, но нелегко на него ответить, мой молодой друг. Кроме того, позвольте сказать вам, что виконт постоянно читает именно эту газету. Я убежден, что она лежала у него в кармане.
– Прошу извинения, сэр, – сказал я, – я был не прав; я не понимал всей опасности моего положения.
– Кажется, вы никогда не понимаете этого, – заметил Ромэн.
– Однако публичное оскорбление… – начал я.
– Я согласен с вами, эта было безумием, – прервал меня Ромэн. – Но так приказал ваш дядя, мистер Анн, и что мог я сделать? Следовало ли мне сказать ему, что вы убили Гогелу? Не думаю.
– Конечно, не следовало, – произнес я, – это только еще больше запутало бы дело. Мы находились в очень плохом положении.
– Вы до сих пор еще не понимаете всей его серьезности, – возразил Ромэн. – Для вас было совершенно необходимо, чтобы Ален уехал, уехал немедленно; необходимо удалиться и вам сегодня же, потихоньку, под покровом тьмы, а как вы могли бы сделать это, если бы он оставался рядом с вашей спальней? Значит, следовало его немедленно выгнать, а в этом-то и заключалась трудность.
– Простите меня, мистер Ромэн, но разве дядя не мог попросить его уехать? – спросил я.
– Я вижу, – ответил мне адвокат, – мне нужно объяснить вам, что это было совсем не так легко сделать, как кажется. Вы говорите себе, что замок – дом вашего дяди, и не ошибаетесь. Однако в то же время он и дом вашего кузена. У виконта есть здесь свои комнаты. В течение тридцати лет он пользовался ими, и они переполнены всевозможным хламом – разными корсетами, пуховками для пудры и тому подобными идиотскими полуженскими вещами; никто не имеет права оспаривать, что они принадлежат виконту. Мы могли бы попросить его уехать, а он имел бы полное основание возразить: «Да, я уеду, но возьму с собой мои корсеты и галстуки. Мне прежде всего необходимо собрать девятьсот девяносто девять ящиков, полных нестерпимым хламом, который я собрал в течение тридцати лет и на укладку которого употреблю около тридцати часов». Что бы мы ему тогда ответили?
– В виде возражения мы послали бы к нему двух рослых лакеев с крепкими палками, – ответил я.
– Боже сохрани меня от мудрости мирян! – вскрикнул Ромэн. – В самом начале судебного процесса оказаться неправым? Нет! Можно было сделать только одно: ошеломить, поразить виконта, и я воспользовался этой возможностью, причем истратил свой последний патрон. Теперь мы выиграли часа три; поспешим же ими воспользоваться, потому что, если в чем-либо можно быть уверенным, так именно в том, что ваш кузен оправится завтра же утром.
– Прекрасно, – сказал я, – я признаю себя идиотом. Правильно говорят: старый солдат – это старый младенец! Ведь я и не думал ни о чем подобном.
– Ну, и теперь, услышав все это, будете ли вы по-прежнему отказываться уехать из Англии?
– По-прежнему.
– Это необходимо, – настаивал адвокат.
– А между тем невозможно, – возразил я ему. – Рассудок тут бессилен, а потому не тратьте ваших доводов. Достаточно будет сказать вам, что вопрос касается сердечных дел.
– Да? – произнес Ромэн. – Впрочем, я должен был ожидать этого! Помещайте людей в госпитали, запирайте их в тюрьмы, надев на них желтые сюртуки, делайте с ними что угодно, а все-таки молодой Джессами встретит свою юную Дженни. Поступайте как угодно! Я слишком стар, чтобы спорить с молодыми людьми, которые вообажают, что они влюблены; я достаточно опытен, благодарю вас. Только поймите, чем вы рискуете, поймите, что вас может ждать тюрьма, скамья подсудимых, виселица и веревка… вещи ужасно вульгарные, мой юный друг, мрачные, отвратительные, серьезные, в которых нет ничего поэтического.
– Итак, я предупрежден, – весело сказал я. – Никого не могли предостерегать более тонким и красноречивым образом. А между тем мои намерения не изменились. Пока я не увижу этой особы, ничто не заставит меня покинуть Великобританию. Кроме того, я…
Здесь моя речь совершенно оборвалась. Я чуть было не рассказал Роману истории погонщиков; но при первых же словах голос мой замер. Я сообразил, что терпимость адвоката могла иметь предел. Не особенно долгое время пробыл я в Великобритании и большую часть его провел в неволе, в Эдинбургском замке, а между тем мне пришлось уже сознаться Ромэну, что я убил ножницами человека; теперь я чуть было не сказал, что виновен в смерти другого, которого ударил палкой из остролистника. Меня охватила волна скрытности, холодная и глубокая как море.
– Словом, сэр, это вопрос чувства, – в заключение произнес я, – и ничто не помешает мне отправиться в Эдинбург.
Если бы я выстрелил над ухом адвоката, он, наверное, не вздрогнул бы сильнее, чем в эту минуту.
– В Эдинбург? – повторил Ромэн. – В Эдинбург, где самые камни мостовой знают вас!
– В том-то и заключается штука, – проговорил я. – Но, мистер Ромэн, разве иногда в смелости не кроется безопасность? Разве не давно известно правило стратегии являться туда, где враг меньше всего ожидает вас? А где же меньше, чем в Эдинбурге, может он ожидать встречи со мной?
– И то отчасти правда! – вскрикнул адвокат. – Конечно, в вашем соображении есть большая доля правды. Все свидетели утонули, кроме одного, а он в тюрьме; вы же изменились (будем надеяться) до неузнаваемости и прогуливаетесь по улицам города, в котором прославились, как… ну, скажем прославились вашей эксцентричностью. Право, это недурно задумано!
– Значит, вы одобряете меня? – спросил я.
– Уж и одобряю! – ответил адвокат. – Тут нет и вопроса о моем одобрении! Я похвалил бы вас только в одном случае, а именно, если бы вы немедленно переправились во Францию.
– Ну, так, по крайней мере, вы не вполне порицаете мой план?
– Не вполне; да если бы он даже безусловно не нравился мне, дело было бы не в этом, – сказал Ромэн. – Идите своим путем; убедить вас нельзя. И я не уверен, что, поступая по-своему, вы будете подвергаться большей опасности, чем действуя иначе. Пусть слуги улягутся и заснут; тогда выберитесь из дому, сверните на проселочную дорогу и идите всю ночь. Утром же возьмите карету или сядьте в дилижанс, как вам вздумается, и продолжайте путешествовать с таким декорумом, на который вы окажетесь только способны.
– Картина запечатлевается в моем уме, – сказал я, – дайте мне минуту, мне необходимо видеть все в целом; целое противоречит подробностям.
– Шарлатан! – прошептал Ромэн.
– Да, я все вижу теперь, вижу себя со слугой, и этот слуга – Роулей.
– Вы хотите взять Роулея, чтобы иметь лишнее звено, соединяющее вас с дядей! – проговорил адвокат. – Как благоразумно!
– Простите меня, но это именно благоразумно! – вскрикнул я. – Мой обман не будет длиться тридцать лет, я ведь не строю драгоценного гранитного дворца на одну ночь. То, о чем я говорю, переносная палатка, движущаяся картина панорамы, которая появляется, восхищает зрителей, затем через мгновенье снова исчезает. Словом, мне нужно только нечто такое, чтоб обмануть глаз, нечто пригодное в гостинице в течение двенадцати часов. Разве это не так?
– Так, однако возражение не разбивается. Роулей – новая опасность, – сказал Ромэн.
– На расстоянии Роулей будет походить, – ответил я, – на слугу, качающегося на сидении быстро несущейся кареты. Вблизи он станет производить впечатление нарядного, красивого, вежливого малого, увидев которого в коридоре гостиницы, один, оглядываясь на него, спросит: «Кто это?», а другой ответит: «Слуга господина из четвертого номера». Право, с ним я буду отлично чувствовать себя, если только мы не встретим моего двоюродного брата или личных друзей Роулея. Что делать, дорогой сэр! Конечно, если мы столкнемся с Аленом или с кем-нибудь из людей, присутствовавших при сегодняшней благоразумной сцене, мы погибли. Кто же спорит об этом? При каждом переодевании, как осторожно ни было оно задумано, остается слабая сторона. В подобных случаях всегда приходится возить с собой табакерку, с которой связан риск (беру сравнение из вашего кармана)… С моим Роулеем соединяется столько же опасности, как со всякими другими. Одним словом, малый этот честен, я ему нравлюсь, он мне внушает доверие и, кроме него, другого слуги у меня не будет.
– Он может не согласиться, – заметил Ромэн.
– Давайте держать пари на тысячу фунтов! – крикнул я. – Вам остается только отправить его на ту дорогу, о которой вы говорили, и предоставить все дело в мои руки. Говорю вам, он будет моим слугой и окажется вполне пригодным.
Я перешел на другую сторону комнаты и стал снимать платье.
– Ну, – сказал адвокат, пожимая плечами, – один лишний риск! A la guerre comme à la guerre, как сказали бы вы. Пусть же, по крайней мере, этот мальчишка придет сюда и поможет вам.
Ромэн собирался позвонить, но вдруг заметил, какие изыскания в гардеробе делал я.
– Не приходите в восхищение от этих сюртуков, жилетов, галстуков и так далее, словом, от всех вещей, окружающих вас теперь. Вы не должны путешествовать, имея вид денди, да это и не в моде.
– Вам угодно шутить, сэр, – ответил я, – и шутить довольно неосновательно. Эти платья – моя жизнь; они помогут мне скрываться, и так как я имею возможность взять только очень немного вещей, я поступлю как безумец, если выберу их наскоро, кое-как. Угодно вам раз навсегда понять, к чему я стремлюсь? Первое – стать невидимкой, второе – быть невидимкой в почтовой карете и в сопровождении слуги. Неужели вы не замечаете, какую тонкую задачу предстоит мне решить? Ничто не должно быть ни слишком грубо, и я слишком тонко: rien de voyant, rien qui détonne[21]; мне необходимо везде оставлять после себя неясный образ молодого человека с хорошим состоянием, путешествующего с удобствами; человека, о котором хозяин гостиницы забудет через день, а горичная, вздыхая, вспомнит не раз, благослови ее, Боже! Нужно крайне тонкое искусство, чтобы одеться таким образом.
– Я с успехом делаю это в течение пятидесяти лет, – сказал Ромэн, засмеявшись, – черный костюм и чистая рубашка – вот и все мое искусство.
– Вы удивляете меня; я не считал вас легкомысленным, – проговорил я, наклоняясь над двумя сюртуками. – Скажите мне, мистер Ромэн, похож ли я на вас, и приходилось ли вам ездить на почтовых с нарядным слугой?
– Не могу сказать ни того, ни другого, это верно, – ответил Ромэн.
– А это меняет все дело, – продолжал я. Мне нужно одеться так, чтобы мое платье подходило к нарядному слуге и шкатулке, обтянутой русской кожей.
Тут мне пришлось на мгновение замолчать. Я подошел к шкатулке и с минутным колебанием посмотрел на нее.
– Да, – продолжал я снова, – я должен надеть платье, подходящее и к этой шкатулке. Она кажется на взгляд вместительной, полной денег; она обозначает, что у меня есть поверенный, она – неоценимая собственность. Но я желал бы, чтобы в ней помещалось поменьше денег. Ответственность слишком велика. Не будет ли умнее, мистер Ромэн, если я возьму с собой только пятьсот фунтов, а остальное отдам вам?
– Да, если вы вполне уверены, что эти деньги не понадобятся вам, – ответил Ромэн.
– Я далеко не уверен в этом! – вскрикнул я. – Во-первых, не уверен как философ. В моих руках еще никогда не бывало большой суммы денег и, мне кажется, я могу скоро истратить ее (кто поручится за себя?) Во-вторых, я не могу сказать, окажется ли мне, как беглецу, достаточной цифра, о которой я говорил. Кто знает, что мне понадобится? Пожалуй, пятьсот фунтов выйдут у меня сразу. Но я всегда буду иметь возможность написать вам, прося выслать мне еще денег.
– Вы меня не поняли, – возразил Ромэн, – я теперь же прекращаю с вами всякие сношения. Вы до вашего отъезда дадите мне полномочие и затем окончательно покончите со мной до наступления лучших дней.
Помнится, я что-то возразил ему.
– Подумайте немножко и обо мне, – сказал Ромэн. – Мне необходимо утверждать, что до сегодняшнего вечера я никогда не видал вас, что сегодня вы дали мне полномочия, и затем я потерял вас из виду и не знаю, куда направились вы; мне незачем было расспрашивать вас! Все это так же важно для вашей безопасности, как и для моей.
– Мне даже нельзя писать вам? – спросил я, немного ошеломленный.
– По-видимому, я совершенно лишил вас здравого рассудка, – возразил он, – однако я говорю вам английским языком: вам даже нельзя мне писать, и если вы напишете, то не получите ответа от меня.
– Между тем письмо… – начал я.
– Послушайте, – прервал меня Ромэн, – как только ваш двоюродный брат прочитает газетную заметку, что он сделает? Тотчас попросит полицию следить за моей перепиской. Словом, ваше письмо на мое имя будет равняться письму в сыскное отделение. Лучше всего – послушайте моего совета и пришлите мне весточку из Франции.
– Черт возьми! – произнес я, начиная видеть, что обстоятельства совершенно противоречат моим желаниям.
– Что еще такое? – спросил адвокат.
– Нам нужно еще закончить кое-что до нашей разлуки, – ответил я.
– Я даю вам на приготовление целую ночь, – проговорил Ромэн. – С меня довольно, чтобы вы уехали отсюда до рассвета.
– В коротких словах, вот что мне нужно: ваши советы приносили мне такую пользу, что мне до крайности неприятно прекратить сношения с вами, и я даже попрошу вас указать мне человека, который мог бы мне заменить вас. Вы очень обяжете меня, если дадите мне рекомендательное письмо к одному из ваших собратьев в Эдинбурге. Хорошо, если бы это был старый, очень опытный, очень порядочный и скромный человек. Можете ли вы одолжить мне письмо такого рода?
– Нет, – ответил Ромэн. – Конечно, нет, я ни за что не сделаю ничего подобного.
– Это было бы таким одолжением для меня, – просил я.
– Это было бы непростительной ошибкой, – возразил он. – Как дать вам рекомендательное письмо? А когда явится полиция, забыть об этом обстоятельстве? Нет, не будем больше говорить об этом.
– По-видимому, вы всегда правы, – заметил я. – Я вижу, что мне не следует больше и думать о письме, но вы могли в разговоре со мной упомянуть имя адвоката; услыхав его в свою очередь, я мог воспользоваться этим обстоятельством и явиться к нему. Таким образом, мое дело попало бы в хорошие руки, а вас я ничуть не скомпрометировал бы.
– Какое дело? – спросил Ромэн.
– Я не сказал, что оно у меня есть, – возразил я, – но кто ответит за будущее? Я имею в виду только возможность.
– Хорошо, – сказал Ромэн, – вот вам имя мистера Робби; теперь покончим с этим вопросом. Или погодите, – прибавил он, – я придумал: я дам вам нечто вроде рекомендации, которая не скомпрометирует меня.
И Ромэн, написав на карточке свое имя и адрес эдинбургского адвоката, передал мне ее.
Глава XXI
Я делаюсь владельцем кареты малинового цвета
Укладка вещей, подписывание бумаг и превосходный холодный ужин, поданный в комнату адвоката, отняли у нас много времени. Было позже двух часов утра, когда мы окончательно собрались в дорогу. Сам Роман выпустил нас из окна, находившегося в хорошо известной Роулею части дома; оказалось, что окно это служило чем-то вроде потайной двери для слуг, и когда у них являлось желание тайно провести где-нибудь вечер, они пользовались им, чтобы уходить из дому и возвращаться без хлопот. Помню, с каким кислым видом адвокат выслушал сообщение Роулея; губы его отвисли, брови сморщились и он все повторял: «Нужно взглянуть на лазейку и завтра же утром загородить ее!» Мне кажется, Ромэн до такой степени погрузился в новую заботу, что даже не заметил, когда я простился с ним; адвокат подал нам наши вещи; затем окно закрылось, и мы потонули в густой тьме ночи и леса.
Мелкий мокрый снег медленно падал на землю, приостанавливался, затем снова начинал сыпаться. Тьма стояла кромешная. Мы шли то между деревьями, то между оградами садов или, как бараны, запутывались в чаще. У Роулея были спички, но он не соглашался их зажигать, его невозможно было ни запугать, ни смягчить.
– Вы знаете, – твердил юноша, – он сказал мне, чтобы я подождал, пока мы зайдем за холм. Теперь уже недалеко. А вы-то еще солдат!
Во всяком случае, солдат был очень доволен, когда его слуга, наконец, согласился зажечь одну из воровских спичек. Ею мы скоро засветили фонарь и при его неясном свете стали пробираться через лабиринт лесных дорожек. Мы были в пальто, в дорожных сапогах, в высоких шляпах, очень похожих одна на другую; в руках мы несли нечто вроде добычи в виде шкатулки, пистолетного ящика и двух увесистых чемоданов; все это, как мне казалось, придавало нам вид двух братьев, возвращавшихся с грабежа из Амершема.
Наконец мы вышли на проселочную дорогу, по которой нам можно было идти рядом и без особенных предосторожностей. Станция Эйльсбери, наша цель, отстояла от дома дяди на девять миль. Я взглянул на часы, составлявшие принадлежность моего нового наряда: они показывали около половины четвертого. Так как на станцию нам надо было попасть не раньше рассвета, нам было незачем торопиться, и я сказал, что мы пойдем спокойным шагом.
– Но, Роулей, – проговорил я, – все это прекрасно. Вы самым любезным обазом на свете явились, чтобы снести вот эти чемоданы. Теперь вопрос: что же далее? Что мы будем делать в Эйльсбери? Или, вернее, как поступите вы? Я отправлюсь путешествовать. Поедете ли вы со мной?
Юноша тихонько засмеялся.
– Все это уже решено, мистер Анн, – ответил он, – я уложил мои вещи вот в этот чемодан; там с полдюжины рубашек и еще кое-что. Я совсем готов, вы увидите.
– Черт возьми, – произнес я, – вы вполне уверены в моем согласии!
– Точно так, сэр, – проговорил Роулей.
При свете фонаря он взглянул на меня с выражением юношеской застенчивости и торжества; моя совесть пробудилась. Я не мог дозволить этому невинному мальчику идти навстречу всем затруднениям и опасностям, ожидавшим меня, не сделав ему достаточно ясного предостережения, которое, однако, не было бы слишком ясным; это казалось делом трудным и щекотливым.
– Нет, нет, – проговорил я, – вы можете воображать, будто окончательно решились, но вы ничего не обдумали и еще можете изменить намерение. Служить у графа хорошо – а на что вы променяете свое место? Не бросаете ли вы сущности, чтобы гнаться за тенью? Погодите, не отвечайте мне. Вы воображаете, что я богатый дворянин, только что признанный наследник моего дяди, человек, стоящий на пути к самой завидной судьбе, что, с точки зрения благоразумного слуги, лучше меня трудно и найти господина? Ну, мой милый, я далеко не то, далеко не то!
Проговорив это, я замолчал, поднял фонарь и осветил им Роулея. На черном фоне ночной тьмы выделялось залитое светом лицо молодого человека. Кругом нас падал снег. Роулей стоял, словно окаменев; два чемодана висели у него справа и слева, точно груз осла; юноша не спускал с меня глаз, открыв от изумления рот, ставший круглым, как отверстие мушкета. Никогда в жизни не случалось мне видеть физиономии, более предназначенной выражать удивление, чем лицо Роулея. Это вселило в меня искушение, как открытый рояль вселяет искушение в душу музыканта.
– Да, Роулей, я далеко не то, – продолжал я замогильным голосом. – Все, что вы видели, только хорошенькая внешность! Я в опасности, у меня нет дома, меня преследуют. Едва ли в Англии найдется один человек, который не был бы моим врагом. С этой минуты я бросаю мое имя и мой титул, делаюсь человеком безыменным; я осужденный. Жизнь моя, моя свобода висят на волоске. Если вы пойдете со мной, шпионы будут выслеживать вас, вам придется скрываться под различными чужими фамилиями, прикрываться самыми неправдоподобными вымыслами и, быть может, делить судьбу убийцы, голова которого оценена.
Его лицо невыразимо менялось, изображая все более и более трагическое изумление; за это зрелище, право, стоило бы заплатить! Однако при моих последних словах черты юноши просветлели, он расхохотался и сказал:
– О, я не боюсь! Я с самого начала так и знал!
Я чуть не поколотил Роулея. Но так как я сказал уже слишком много, то мне пришлось, кажется, целые две мили уверять моего слугу, что я говорил серьезно. Я до того увлекся желанием показать мальчику всю опасность моего положения, что забыл все, кроме моей будущей безопасности, и не только рассказал ему историю Гогелы, но и происшествие с погонщиками, и, наконец, выболтал, что я солдат Наполеона и военнопленный.
Когда я начал говорить с Роулеем, это не входило в мои расчеты, но мою всегдашнюю беду составлял длинный язык. Однако, мне кажется, «успех» с особенной любовью относится к этому недостатку. Ну, кто из ваших рассудительных малых решился бы на такой безумно-отважный и в то же время благоразумный поступок? Кто из них взял бы в поверенные молоденького слугу, еще не достигшего двадцатилетнего возраста и положительно пропитанного атмосферой детской? А разве мне пришлось раскаяться в этом? В затруднениях, подобных моим, никто не может быть лучшим советчиком, нежели юный мальчик, в уме которого уже начинает рождаться здравый смысл зрелости, но еще догорают последние искры детского воображения. Ом может всей душой отдаться делу с тем крайним рвением, которое, собственно говоря, способна возбуждать только игра. Роулей же был мальчиком, совершенно подходившим для меня. В нем преобладали романтические наклонности; он втайне поклонялся всем военным героям и преступникам. Его путевая библиотека состояла из жизнеописания Уоллеса и нескольких дешевых книжек судебных отчетов, составленных стенографом Гернеем; выбор книг может дать полнейшее понятие о характере этого юноши. Можете же вообразить себе, какой заманчивой представлялась ему его будущность! Быть слугой и спутником беглеца, солдата и убийцы (причем все это соединялось в одном лице), жить при помощи хитрых планов, переодеваний, скрываясь под вымышленным именем, постоянно чувствовать себя окруженным атмосферой полуночи и таинственности, атмосферой густой, почти осязаемой! Право, мне кажется, подобные условия были для него важнее пищи и питья, хотя он обладал превосходным аппетитом. Что же касается меня, то я превратился для него в настоящего идола, так как составлял средоточие и опору всего этого романтизма. Он охотнее лишился бы одной руки, чем отказался бы от счастья мне служить.
Мы придумывали план компании самым дружеским образом, шагая по снегу, который на рассвете стал падать густыми хлопьями. Я выбрал себе имя Раморни, кажется, за его сходство с именем Ромэн; Роулея же, вследствие внезапного изменения хода мыслей, я назвал Гаммоном. Смешно было смотреть на отчаяние мальчика! Сам он избрал было себе скромное прозвище Клод Дюваль. Мы условились насчет того, как будем действовать в различных гостиницах, и репетировали все наши слова и жесты, точно перед военным ученьем, до тех пор, пока, по-видимому, не приготовились достаточно хорошо. Конечно, мы не забывали и о шкатулке. Кто из нас поднимет ее, кто поставит вниз, кто останется с ней, кто будет спать подле нее – все было предусмотрено; мы не упустили из виду ни одной случайности и действовали с одной стороны с совершенством сержантов-инструкторов, с другой – с увлечением детей, которым дали по новой игрушке.
– А не найдут ли странным, если мы оба придем на почтовую станцию со всем этим багажом? – заметил Роулей.
– Вероятно, – сказал я. – Но что же делать?
– Вот что, сэр, – проговорил Роулей. – Я думаю, покажется естественнее, если вы явитесь на станцию одни, без вещей, это будет более по-барски, знаете. Вы можете сказать, что ваш слуга с багажом ждет вас на дороге. Полагаю, я подниму все эти вещи, по крайней мере, в том случае, если вы нагрузите их на меня.
– Постойте, мистер Роулей, необходимо хорошенько обдумать это! – крикнул я. – Ведь вы останетесь без всякой помощи! И первый ночной бродяга, будь он ребенок, сумеет ограбить вас. Я же, проезжая мимо, увижу, как вы лежите в канаве с перерезанным горлом… Однако ваша мысль не совсем дурна; из нее можно извлечь кое-что, и я предлагаю привести ее в исполнение на первом же перекрестке большой дороги.
И вот, вместо того, чтобы идти к Эйльсбери, мы по окольным проселкам обошли эту станцию и очутились на большой дороге севернее ее. Нам оставалось найти место, где я мог бы нагрузить на Роулея багаж и затем расстаться с ним, чтобы снова захватить мальчика, когда я появлюсь в карете.
Шел сильнейший снег; все окрестности побелели; сами мы были совершенно занесены снегом. Вскоре при первых лучах рассвета мы увидели гостиницу, стоявшую на краю большой дороги. В некотором расстоянии от нее я и Роулей остановились под покровом купы деревьев; я нагрузил моего спутника всем нашим имуществом, и мы расстались; я не двинулся с места, пока Роулей не исчез в дверях «Зеленого Дракона». Такое звучное название красовалось на вывеске гостиницы. Потом я быстрым, бодрым шагом направился к Эйльсбери; меня радовало сознание свободы, меня волновало то беспричинное довольство, которое снежное утро вливает в душу человека. Однако вскоре снег перестал падать, и я увидел трубы Эйльсбери, которые дымились, облитые светом всходившего солнца. Во дворе станции стояло множество одноколок и колясок; в буфете и около дверей гостиницы толпились люди. При виде доказательств многочисленности путешественников, мне представилось, что я не достану ни экипажа, ни лошадей и буду вынужден остаться в опасном соседстве с моим двоюродным братом. Несмотря на голод, мучивший меня, я прежде всего отправился к почтмейстеру, большому, атлетически сложенному человеку, походившему на лошадиного барышника; он, стоя в углу двора, посвистывал в ключ.
