Руслан Белов
Сердце Дьявола
2. Конец Шварцнеггера. – Последнее желание Баламута. – Погоня. – Опять поссаж!
КПЗ Худосокова представляло собой вырубленную в известняке камеру размером примерно три на три метра и высотой чуть выше среднего человеческого роста. Ни освещением, ни нарами, ни какими-либо санитарно-гигиеническим оборудованием она похвастаться не могла. Разве только дверью, сделанной из толстого листового металла.
– Я балдею от нахлынувших чувств! – сказал Баламут, попробовав лбом ее крепость.
– Ты лучше об стенку постучи, – посоветовал ему Бельмондо. – Не хочется лишний раз эту рожу видеть.
Но желание его не исполнилось – лишь только Баламут устроился на полу, дверь открылась, и мы увидели Шварцнеггера с фонариком в руках. За его спиной стояли два самых крупных охранника.
– Кто стучал? – спросил Шварцнеггер ровным, ничего не выражающим голосом.
– Я – признался Коля, зевая.
– Подойди.
Коля подошел и Шварцнеггер молниеносным ударом в живот бросил его на нас, стоявших посереди камеры. Дверь со скрипом закрылась, в камере опять воцарилась темнота.
– Сволочь... – сказал Коля, растирая ладонью живот. И обратился к Софии:
– Пожалела бы, что ли?
Разбившись на пары, мы немного поболтали и решили лечь спать. Как ни странно, мне довольно быстро удалось заснуть. Но проспал я недолго – разбудил глухой стук.
– Что это? – спросил я в темноту.
– Это Баламут опять головой бьется, – ответила Ольга, недовольная, что я ее потревожил.
– А что так?
– Не знаю, настроение, наверное, такое... – пробормотала Вероника, лежавшая рядом с Ольгой. – Я сама бы сейчас не прочь...
– Настроение, настроение, – услышал я от торцевой стены камеры озабоченный голос Баламута. – Черный, ползи сюда, здесь, кажись, каверна за стеной. Как раз над полом в углу. Слышишь?
И постучал чем-то (опять, наверное, лбом) по известняку. Звук был звонким, и я пополз к Николаю. Через некоторое время к нам присоединился Бельмондо.
Следующие пятнадцать минут мы простукивали стену костяшками пальцев.
– До каверны здесь сантиметра полтора-два в самом тонком месте... – наконец, сказал я.
– И размером она будь здоров... – сказал Бельмондо. – Сантиметров сорок в диаметре.
– Странно, что при сооружении камеры ее не заметили и не залили бетоном, – сказала Ольга.
– А чего же странного? – возразил Баламут. – Ее, небось, рабы-заложники делали... Вот и оставили на черный день.
– А чем пробиваться будем? – спросила Вероника.
– Как чем? – удивился я. – Головой Баламута. Давай, Коля, стукни-ка посильнее.
Баламут не ответил. По касаниям его рук и характерным звукам я понял, что Николай снимает с себя рубашку и обматывает ею правую руку. Закончив с этим, он встал на колени перед стеной и принялся делать дыхательные упражнения. По стене Коля ударил, когда я уже думал, что он заснул. И пробил, черт, с первого раза!
Расширить пробоину до необходимых размеров оказалось просто. Сечение открывшегося хода было достаточным для того, чтобы любой из нас мог легко передвигаться по нему на четвереньках. После короткого обсуждения было решено, что первым полезет Баламут.
* * *
...Минут через десять мы услышали условный стук, означавший, что всем нам следует двигаться вслед за Колей. Один за другим мы пролезли в ход и, преодолев метров пятнадцать извилистого пути, оказались сначала в наклонном вентиляционном колодце, а потом в просторной и пустой камере, из которой колодец начинался. Камера была тускло освещена потолочной лампой, спрятанной под толстым колпаком. С соседним помещением ее связывал небольшой сводчатый коридорчик, заканчивавшийся (или начинавшийся) простой деревянной дверью. Открыв эту дверь, мы увидели, что находимся на складе оружия.
Вооружившись с ног до головы (на складе было все – от пистолетов с глушителями до пулеметов, и от гранатометов до холодного оружия), мы столпились у выхода.
– Ох, блин, что я с ним сделаю! – сказал Баламут, выяснив, что дверь, ведущую из склада, можно открыть изнутри и что сигнализации нет никакой.
Никто не стал уточнять, кого он имеет в виду.
* * *
Шварц погиб глупо, но оригинально – когда Баламут ворвался в одну из комнат, наш ненавистный цербер стоял на голове, сложив ноги в позе лотоса. Николай не стал с ним разговаривать насчет последнего желания, а просто начал стрелять. Полрожка всадил, пока я ему не сказал, что Шварцнеггер, скорее всего, уже скончался. Но Коля не поверил и продолжал стрелять.
Полдюжины охранников мы положили прямо в их постелях – до того, как попасть в лапы Худосокова, я и не мог предполагать, как это приятно стрелять в спящих людей, людей, мечущихся в нижнем белье, людей, падающих перед тобой на колени... Хотя каких людей... Каждый из них угробил бы, не задумываясь, сотню тысяч младенцев...
Остальные охранники забаррикадировались в тех или иных помещениях, но мы оставили их выкуривание на потом. Бельмондо где-то нашел портативный сварочный аппарат и заварил двери, за которыми они прятались. Когда со сваркой было покончено, Ольга сказала, что идет с Вероникой и Софией искать Лену с Полиной. Я согласился и нарисовал ей довольно подробный план местности с указанием мест, где могут быть девочки. Проводив девушек до выхода из подземелья, я присоединился к друзьям, уже занимавшимися поисками Худосокова. Несколько часов обстоятельного обхода всех подряд помещений никакого результата не дали.
– Он видит все... Смотрите, телекамеры везде... – сказал Бельмондо, когда мы присели отдохнуть на полу одного из коридоров. – И вне всякого сомнения, у него есть не один запасной выход типа того вентиляционного колодца, по которому мы из КПЗ выбрались...
– Кстати, телекамер-то раньше не было... Недавно поставили, – отметил Баламут.
И тут же одна из камер посмотрела ему в лицо. Баламут недовольно скривился и выстрелил в нее из автомата. Хотя он не целился, шпионский агрегат брызнул стеклами во все стороны.
Перекурив, мы направились зачищать столовую и в прямом, и в переносном смыслах. Открыв ведущую в нее дверь, увидели, что в ней собралось все безмолвное население Центра.
– Может, кто скажет, где прячется Худосоков? – спросил меня Бельмондо.
– Синехалатники скажут? – усмехнулся я.
И вошел в зал. Толпа синехалатников расступилась, и я увидел человека в синем женском халате с автоматом на изготовку. Когда я понял, что это Худосоков, он уже стрелял в моих друзей. Я не успел воспользоваться автоматом – синехалатники набросились на меня. Чтобы отбился и вышвырнуть их из столовой, мне потребовалось десять минут и пара дюжин ударов кулаками и ногой...
* * *
У Баламута была пробита правая сторона груди. Из пулевого отверстия в такт дыханию выбивалась кровавая пена. Еще три пули сидели у него в животе. А покрасневшие глаза смотрели на меня с просьбой.
– Ты же знаешь, что такое три пули в животе и одна в легком... – говорили они. – Принеси водки... И беги за Худосоковым, умоляю...
Бледный, я перешел к телу Бельмондо. Перед тем, как подойти к Баламуту, я увидел, что Борис мертв – в голове у него сидело, по меньшей мере, три или четыре пули. Положив его на спину (он, скрючившись, лежал на боку), я пошел на кухню за водкой. На обратном пути прихватил чистое полотенце, прикрыл им голову Бельмондо и выпоил Баламута водкой. Прежде чем потерять сознание, он выпил половину бутылки...
* * *
Худосоков был ранен, рана кровоточила, и я легко вышел на его след. Он вел наружу и заканчивался в дальнем конце парковочной площадки. "Уехал, гад, – подумал я, рассматривая оставшиеся на дороге следы автомобильных шин. И метнулся к обрыву и увидел внизу облако пыли, а потом и выскочившую из него синюю иномарку, скорее всего "Форд". Через пять минут он будет на другой стороне Кырк-Шайтана! – мелькнула в голове мысль. – А я буду там через две с половиной".
Подбежав к обрыву, ограничивавшему площадку перед подземельем, я пошел вверх. Через десять секунд я стоял на небольшом водоразделе. Определив, куда надо спускаться, бросился вниз...
* * *
Бег вниз по склону... Это классная штука, особенно, если склон крут и неоднороден. Это похлестче любого слалома, потому как кругом не пушистый снежок и даже не накатанная лыжня, а камни, осыпи, обрывы, предательские корни... И это сладкая месть горе, которая весь день мурыжила тебя, которая весь день грамм за граммом высасывала твою плоть... Многие геологи, работающие на высокогорье, не могут удержаться в рамках здравого смысла и, закончив маршрут, бегом устремляются к петляющему далеко внизу шнурочку речки... Скорость огромная, рюкзак с образцами, ощутив всю прелесть бешеной скачки, подгоняет мощными резкими ударами в зад, а ты бежишь и бежишь, зная, что каждую секунду тебя может бросить на камни, может быть, последний раз...
* * *
Я сбросил глыбу с обрыва над дорогой, и мне повезло – она упала на капот "Форда". "Один – один!" – подумал я, вспомнив свою неудачную подземную охоту на покойного Шварцнеггера. От удара "Форд" перевернулся и упал вверх колесами на глыбы, лежавшие на обочине дороги.
Спуск к дороге в обход обрыва занял полчаса. Спускаясь, я вспоминал Бельмондо и Баламута. Двадцать пять лет дружбы... И они мертвы... И никогда я не выпью с Баламутом, никогда Бельмондо не ткнет меня локтем в живот и не скажет какую-нибудь гадость... Никогда я не посмеюсь над Николаем, никогда Борис не расскажет мне о какой-нибудь тонкой черте женского характера... Нет, этого не может быть... Ведь они – это мой образ жизни, они – это моя жизнь. Нет Бога, нет! Если бы он был, то я лежал бы сейчас мертвым рядом с ними, и наше тепло, которым мы делились всю нашу жизнь, объединившись, устремлялось бы в безнадежно холодный космос...
* * *
Я подошел к машине, не опасаясь – предсмертные сальто-мортале железного американского скакуна наверняка не оставили Худосокову никаких шансов на жизнь.
Однако в машине его не было. Я подумал, что, возможно, Ленчик выпал из нее, когда она летела на обочину, и осмотрел место крушения, но ничего, кроме протеза, не нашел. Забросив диковинную западногерманскую штучку в кусты, я пошел искать беглеца – без протеза он не мог уйти далеко. Шел я не без опаски: Худосоков мог пальнуть в меня из-за любого камня или кустика.
И он пальнул. Попал в голову, но вскользь. Установив, что не убит, я удивился: "Худосоков промахнулся? Быть такого не может! Стареет, точно..."
Кровь не останавливалась долго. "Хоть шею жгутом перетягивай", – усмехнулся я, сильнее прижимая ладонью рану. Когда кровотечение прекратилось, пошел, вернее, пополз искать Худосокова. Я понимал, что искать человека с пистолетом в горах с весьма изрезанным рельефом – это безрассудство. Но делать было нечего. Если он уйдет в кишлак, то всем нам крышка. В кишлаке найдется достаточно волкодавов, в том числе и двуногих. Они за сотню-другую все сурочьи норы в округе обшарят. А шкуру снимут и вовсе задаром.
Перебежками, а где ползком, я приблизился метров на сто к скале, торчавшей на склоне чуть выше дороги. Я был уверен, что Худосоков прячется именно за ней. "Замечательный, наверное, оттуда вид, – подумал я, внимательно наблюдая за скалой. – Все озеро как на ладони..." И увидел голову Ленчика: высунувшись, он смотрел мне в глаза.
Не раздумывая, я послал в него короткую очередь, но промахнулся – метко стрелять в горах не так-то просто. Однако я не расстроился – до того, как расположиться в своем укрытии, я заметил бугор, располагавшийся в стороне от укрытия Худосокова. По глубокой промоине до него можно было доползти, избежав встречи со свинцовыми осами.
"Если доберусь до него без проблем и залягу, то у меня появится проблема выбора, – позлорадствовал я. – А именно, куда стрелять – в ноги, в живот или сразу в поганую голову".
И Худосоков это знал, и потому крикнул:
– Черный, давай, поговорим!
– Давай! – прокричал я уже из промоины. – О добре и зле? Или о преступлении и наказании?
– Ты сейчас такое дело можешь сломать!
– Твою шею?
– Дурак! Пойми, мне все равно, что делать – добро или зло. Мне лишь бы дело было стоящее...
– Ладно, уговорил! Давай выходи с поднятыми руками!
Я предложил Худосокову безоговорочную капитуляцию, не подумав. Но, как только я представил его, выходящим из-за скалы с поднятыми руками, его, припадающего на культю, обмотанную оторванным рукавом синего халата, его, обрадованного появившимся шансом на жизнь, да, обрадованного, я отчетливо вспомнил Баламута, жадно выливающего предсмертную водку в свои дырявые кишки и желудок, и вспомнил мертвого Бориса, Бориса, лежащего с покрытой вафельным полотенцем головой... Вспомнил и крикнул вдруг охрипшим голосом, истерично крикнул:
– Погоди, Ленчик! Не выходи. Я Баламута с Борисом вспомнил... Не смогу я тебя в плен брать, прости...
Я говорил, а слезы, смешанные с потом и кровью, неожиданно потекшей из раны, выедали мне глаза. Я вытирал их секунду, может быть две. Этих секунд Ленчику вполне хватило, чтобы скатится на дорогу. Когда мое зрение восстановилось, я увидел его уже стоящим на обочине на коленях. В руках у него был пистолет-пулемет. Дуло его жадно разглядывало то Полину, то Леночку.
– Слазь, давай! – крикнул Худосоков. – Дочки твои пришли! Поздоровайся, соскучился, небось!
А в глазах моих было черным-черно. Думал упаду. Но я смог преодолеть слабость и, волоча за собой автомат, пошел вниз...
Полина и Лена были измождены до крайности. Платьица ободранные, личика чумазые... Я сел на корточки, привлек дочек к себе. И не знал, что говорить.
– Ты, пап, не расстраивайся! – сказала Полина. – Мы обязательно выберемся отсюда...
– А как вы здесь очутились?
– Мы решили к метеостанции идти. Устали очень, особенно Лена. Я ее на руках несла. И часто отдыхала. А потом мы выстрелы услышали, и я догадалась, что это ты стреляешь. И пошли назад.
– А я их увидел! – закончил за Полину Ленчик.
– Господи, какие же вы изможденные! – проговорил я, с горечью рассматривая детей.
– Хватит сопли распускать! – выцедил Худосоков. – Бери девочек на руки и пошли.
– Куда?
– Как куда? В Кырк-Шайтан! Там все на мази, а охранников мы быстро назомбируем.
Я взял девочек на руки и пошел к Кырк-Шайтану. Худосоков, повесив на плечо мой автомат, пристроился сзади. Оглядываться он запретил – не хотел, чтобы я видел, его ковылянье.
До поляны под Кырк-Шайтаном мы дошли за час. У Худосокова обильно закровоточила культя, и он не мог больше идти. Присев на камень, он сказал:
– Иди в Центр и приведи пятерых охранников с носилками. Если через час тебя не будет, я прострелю голову Полине. Еще через час я сделаю тоже с Леной. Фамеди[39]?
– Сколько времени? – спросил я. Мои часы разбились в столовой во время драки с синехалатниками.
– Пять пятнадцать.
– За час я не успею. Охранники могут меня не послушаться. Да и двери надо разваривать.
Худосоков залез в нагрудный карман и достал нечто, напоминавшее маленький пейджер и протянул его мне.
– Войдешь в Центр, нажми на эту синенькую кнопочку.
– И они будут меня слушаться?
– Нет, слушаться они тебя будут, если нажмешь на красную.
И выцедил презрительно:
– Ты что за дурака меня держишь?
* * *
Я добежал до Центра за двадцать семь минут. Еще десять понадобились, чтобы разварить одну из дверей, нажать на синюю кнопочку и снять наручные часы с убитого охранника... Ну, еще я на минутку заскочил в столовую посмотреть на Баламута. Он был мертв, но лицо у него выглядело довольным. Закрыв ему глаза, я ринулся назад. Когда до поляны под Кырк-Шайтаном оставалось полкилометра, час, отведенный мне Худосоковым, истек. Минуту спустя раздался выстрел, показавшийся мне очень громким. Я упал ничком на дорогу и завыл белугой...
* * *
Я шел на поляну с твердым решением задушить Худосокова. И наверняка бы сделал это, даже если бы он нашпиговал меня свинцом. Однако небеса были, видимо, на стороне негодяя – когда до цели оставалось пройти всего ничего, меня обогнал джип с охранниками. К счастью, небеса переменчивы: не успел джип отъехать на пару десятков метров, как был обстрелян из придорожных кустов...
Перестрелка длилась всего несколько минут и закончилась весьма эффектно – пуля, попавшая в бензобак, превратила джип в ярко пылающий факел.
Я не стал им восторгаться, а бросился к поляне. И в рощице, ее окружавшей, наткнулся на Ольгу, любовавшуюся своей работой, то есть пылающим джипом.
– Что с Полиной? Жива? – спросил я, впрочем, уже зная ответ – в глазах Ольги не было смерти моей дочери.
– Живы обе... – пошла она вперед. – А Софию он убил...
Выйдя из рощицы, я увидел Полину с Леночкой. Они сидели рядышком на толстом, в обхват, березовом бревне. Перед ними лежала София.
Помолчав над ее телом, я попросил рассказать мне, как все случилось.
– Как только ты ушел, мы с Леночкой в песке стали играть, – начала Полина, вытря платочком заплаканные глаза. – Я построила свой город, она – свой. Мое население выращивало картошку-синеглазку и пятнистых кроликов, а Леночкино – редиску и поросят. И мы продавали друг другу товары. Когда я привезла на рынок кроликов, то в кустах у речки увидела тетю Олю. Она показала мне рукой на свой автомат, потом – чтобы мы спрятались. Хорошо, что ваш Худосоков заинтересовался нашей игрой. И растерялся немножко, когда я в его глаза песчаным кроликом кинула... Потом схватила Лену и петлями вон к тем кустам побежала...
– А мы с Софией застрочили по нему, – продолжила Ольга рассказ. – А он, черт хромой, молнией к этому бревну кинулся, залег за ним и ответил... Представляешь, вслепую – в глазах песок, жмурится, а стреляет. И Софии прямо в сердце попал, она только охнула. И представляешь, я глаза на нее всего на секунду перевела, всего на секунду... И за эту секунду Ленчик испарился...
– Он убежал туда, – показала подбородком Полина в сторону облепиховой рощи.
– А вы не боитесь, что он вернется? – спросил я, взяв в руки автомат Софии.
– Там Вероника сторожит в скалах над тропой... – ответила Ольга. – А где ребята?
– Убил он Бориса. И Баламута тоже, – сказал я, чернея.
– Ты что!!?
– Да... – вздохнул я и рассказал о последних минутах жизни Бориса и последнем желании Баламута...
– Я знаю, что они для тебя значили...
– А что за одиночный выстрел я слышал? – спросил я, чтобы не думать о смерти товарищей. – Ну, за несколько минут до того, как ты джип с охранниками успокоила?
– Это я стрелять училась... – отвела взгляд Полина.
– Ну и как?
– Нескольких килограммов не хватило...
– Каких килограммов?
– Веса... Я его после выстрела удержать не смогла...
– Не расстраивайся. Вернемся в Центр, я тебе пулемет подарю. Станковый. Из него ты сможешь стрелять...
– Правда?
– Шутка.
– Я из-за этого выстрела не знала, что и делать – то ли сюда бежать, то ли в показавшийся джип целиться... – сказала Ольга, прикрывая лицо Софии своей курткой.
– Я мог в этом джипе сидеть... – посмотрел я внимательно в глаза подруги.
– Я бы увидела, – не отвела девушка глаз. – Или почувствовала.
Мы помолчали.
– Ну ладно, я пойду... – сказал я, поднимаясь.
– За ним побежишь?
Посмотрев в глаза Ольги, я увидел одну усталость.
– Да, побегу... Не ранен он? – спросил я, ощупывая рану на голове.
– Если был бы ранен, не убежал бы так быстро... Давай посмотрю, что там у тебя.
Рана была в порядке и я, вставив в автомат Софии полный рожок, ушел.
Через десять минут я нашел Веронику, взял у нее пистолет (Беретта-99), кобуру к нему и отправил девушку к Ольге. О смерти Бориса не сказал – смалодушничал.
Я знал, где искать Худосокова. Даже не знал, чувствовал, что он сидит в известковом гроте, в котором Баламут-Аладдин провел ночь с наложницей с красивым пупком.
Грот я увидел издалека. Перед ним стоял Худосоков и наблюдал, как бородатый таджик в чалме и ватном полосатом чапане седлает лошадь. Выстрелил я, не раздумывая – пусть Аллах думает как уберечь от моих пуль своего подопечного.
Аллах уберег, как своего подопечного, так и Худосокова. Подопечного – бросив его за ближайший камень, Худосокова – дав ему возможность ускакать на лошади. Но и мне он, в общем-то, помог: испугавшись выстрелов, прямо на меня выскочила из кустов оседланная молодая кобыла, наверняка принадлежавшая таджику в чалме. В книге моей жизни без сомнения была запись о том, что я смогу ухватить ее за поводья и поэтому следующую секунду я уже мчался вслед за Худосоковым.
Я хорошо знал лошадей – в моей партии всегда было пять-шесть доходяг, на которых можно было нагрузить килограмм по тридцать, не больше. То есть две бороздовые пробы или два полупустых ягдтана[40]. Но были и красавцы-кони на ровном месте немедленно срывавшиеся в галоп. И эта кобыла была ничего – скакала будь здоров. Не прошло и пяти минут как мои брюки разошлись на две половинки, а впереди я увидел Худосокова, нещадно погонявшего свою лошадь. Тропа к этому времени перешла в ровную троговую долину и наши лошади перешли на галоп.
...Галоп – это что-то. Сначала даже страшно. И от выпученных глаз лошади, и от неимоверных скачков, и от того как немедленно перед тобой пожирается пространство... Но потом, когда понимаешь, что ты вполне способен удержаться в седле и не улететь в небо и что лошадь прекрасно видит, куда скачет, то ничего кроме восторга в твоем теле не остается...
Однако Худосоков восторга не испытывал – таджик в чалме отдал ему не лучшую лошадь. Скачок за скачком я приближался к нему. Вот, уже можно попытаться сбить его очередью. Наверное, можно было приблизиться и на меньшее расстояние, но "калаш" все более и более превращал мою спину в сплошной синяк, и мне очень хотелось, чтобы он быстрее прекратил это весьма болезненное для меня занятие и занялся своими непосредственными обязанностями. И я, замедлив движение свой кобылы, достал автомат из-за спины и выстрелил. И тут же был позорно сброшен на землю. Я забыл, что эта девица боится выстрелов, и потому оказался в партере. Придя в себя и поняв, что кости целы, я устремился взглядом в сторону цели и к радости своей увидел, что она повержена: лошадь Худосокова билась в предсмертных судорогах, а сам он на четвереньках быстро поднимался по каменистому склону. Я поднял автомат и нажал на курок. Но выстрелов не последовало. "Черт, заклинило!" – принялся я возвращать оружие в чувство. Но оно и не думало проявлять никаких признаков желания поработать. И, взбешенный, я забросил его в протекавший рядом ручей. И, представляете – он застрочил на радостях. Еще как! Пули пролетали рядом со мной, да так близко, что я заподозрил, что покрывал он мою спину синяками не забывшись в азарте скачки, а по злому умыслу.
Когда автомат настрелялся и умолк, я вытащил пистолет из кобуры и, не таясь, пошел за Худосоковым. Не таясь – так как, судя по всему у него не было пистолета (свой автомат он бросил на поляне). Долина была троговой, ледник, текший по ней десять тысяч лет назад, стер все более-менее выдающиеся неровности и до самого гребня склон ее хорошо просматривался.
Ленчик бежал на четвереньках в ста пятидесяти метрах передо мной. Время от времени он оглядывался, показывая мне заполненные животным страхом глаза.
Передвигался он довольно быстро. Впереди, естественно, шли руки, затем шла укороченная нога, затем здоровая. Мне стало его жалко, и я вспомнил убитых им Баламута и Бельмондо. Когда память дошла до золотых волос Софии, так не идущих к мертвенно-бледному ее лицу, я прибавил шагу.
Не скрою, сначала мне нравилось идти по камням и делювию[41], испачканным кровью, лившейся из разбитой культи Худосокова. «Испачканным... Да, испачканным... – думал я, рассматривая пятна еще живой крови. – Он, как родился, все стал пачкать самим фактом своего существования. И теперь, напитавшись его подлой кровью, начнет произрастать всякая гадость?» И я принялся топтать пятна, отбрасывать ногой в сторону окровавленные камни. Но, заметив, что ужас в глазах Худосокова подкрасился тенью удовлетворения, взял себя в руки.
Настиг я его там, где и хотел – на самом водоразделе. Был уже поздний вечер. Солнце вот-вот должно было спрятаться за зазубренным горизонтом. Худосоков сидел и смотрел на солнце, а я смотрел на него и видел его уже готовые к смерти глаза, уже серое, почти трупное лицо. Потом смотрел ему за спину и видел уже приготовившиеся ко сну горы. Лишь верхушки их были освещены солнцем, но и они одна за другой погасали.
– Ну, что, Ленчик, пора нам... – сказал я, помахивая пистолетом. – Тебе туда (кивнул в небо), а мне туда (махнул рукой в сторону Кырк-Шайтана).
Ленчик молчал.
– Ну, скажи что-нибудь напоследок... – предложил я, как ни странно оттягивая... убийство. Да убийство... Стрелять в бою, когда на тебя нападают, или ты нападаешь – это одно, а расстреливать – это другое... Это работа не для любителя Ренуара и Рабле.
– А что говорить? – бесцветно проговорил Худосоков. – Сам скажи что-нибудь напоследок.
– Я так с тобой наговорился, что очень уж не хочется...
Перед тем, как выстрелить, мне захотелось посмотреть на солнце. Оно уже почти скрылось в седловине между двумя высокими пиками.
"Вот спрячется, и выстрелю, – подумал я и уставился в красный, медленно сокращающийся солнечный краешек.
Солнце не успело скрыться, как раздался выстрел. Я посмотрел сначала себе на грудь – она была пробита пулей и сердце мое уже не билось. Потом посмотрел на Худосокова и увидел его сидящим с пистолетом в руках.
– Последняя пуля... – сказал он чуть виновато. – Для себя берег... Прощай, Черный... Ты больше не будешь много говорить...
В глазах Чернова почернело, и он провалился в самую глубокую в мире пропасть.
* * *
Я открыл глаза, но ничего не увидел. Кто-то сопел справа от меня, кто-то кряхтел слева. Смутное подозрение охватило меня, и я спросил:
– Где я?
– Где, где, – услышал я голос Баламута. – В КПЗ. Ты там осторожнее у двери, мы там сортир устроили.
И сразу же мне в голову ударил острый запах мочи. И я все понял.
– Отомстил хоть за нас Худосокову? – ехидно спросил Бельмондо, голосом человека, у которого заткнуты ноздри.
– Почти... – ответил я. И сделав паузу, констатировал:
– Опять, значит, глюки...
– Опять, – вздохнула София.
– Просто замечательно, – улыбнулся я. – Просто замечательно сидеть в КПЗ с живыми друзьями и любимой девушкой. А в глюке я жить без вас не хотел...
* * *
Когда дверь открылась, мы все вместе накинулись на Шварцнеггера и сопровождавших его охранников. Наверное, они не успели с утра сделать зарядку и восприняли возникшую драку, как легкую разминку. Через три минуты все мы, кроме Вероники, расхлебывали свои нокдауны. Расхлебав, сдались на милость победителям.
