Юлиан Семенов
Экспансия – III
– Кстати, – внезапно лицо Жолио-Кюри изменилось, сделавшись медальным, настоящий патриций Древнего Рима, – вам не кажется, что месье Вышинский оказывает медвежью услугу Сталину? Я был на его вчерашней речи, присутствующие пожимали плечами, спрашивая друг друга: «Неужели дух Византии по-прежнему угоден Москве? Ведь истинное величие должна отличать скромность».
...Сегодняшнюю ночь Громыко провел, вычитывая речь Вышинского, который – это было уникально – являлся одновременно заместителем и Сталина, и Молотова. На одной только странице он умудрился затолкать:
Но, – говорил генералиссимус Сталин, – выиграть войну еще не значит обеспечить народам прочный мир. Задача состоит в том, чтобы предотвратить новую агрессию».
Что для этого нужно?
Отвечая на этот вопрос, генералиссимус Сталин говорил, что кроме полного разоружения агрессивных наций существует лишь одно средство: создать специальную организацию защиты мира.
Генералиссимус Сталин говорил, что «это не должно быть повторением печальной памяти Лиги Наций». «Это, – говорил Сталин, – будет новая, специальная, полномочная международная организация».
Однако остается еще вопрос о том, можно ли рассчитывать на то, что действия этой международной организации для достижения указанных целей будут достаточно эффективными. И на этот вопрос генералиссимус Сталин дал точный ответ, значение которого приобретает особенную силу в свете той дискуссии, какая идет вокруг вопроса о вето.
Генералиссимус Сталин указал, что действия этой международной организации будут эффективными в том случае, если «великие державы, вынесшие на своих плечах главную тяжесть войны против гитлеровской Германии, будут действовать и впредь в духе единодушия и согласия». Сталин добавил: «Они не будут эффективными, если будет нарушено это необходимое условие».
...Слушая Жолио-Кюри, – слова его дышали искренностью, неподдельной обидой за Советский Союз – Громыко вспомнил недавний прием, на котором был Лион Фейхтвангер; маленький, нескладный, в допотопных очках, он задумчиво, словно бы с самим собою, размышлял: «В моей брошюре „Москва, 1937“ был приведен эпизод, который мне рассказали советские друзья: на встрече Нового года – среди близких друзей дома – Сталин поднял тост за „гениального учителя народов, выдающегося революционера, блестящего политика, автора всех наших побед“ с надеждой, что это будет первый и последний тост такого рода в его адрес в наступающем году... Мне понравился этот рассказ, я ему поверил, вставил в свою брошюру. Я понимаю, в трудные годы войны народ должен был иметь святое, патетические здравицы в его честь были как-то оправданны, но сейчас иное время, отчего же снова бесконечное повторение его имени, зачем это постоянное – „гениальный учитель всех времен и народов“? Нужно ли это России? Ее достоинству?»
...Громыко в высшей мере тщательно выверял свои речи и в Совете Безопасности, и на заседаниях Генеральной Ассамблеи; старался избегать славословия, предпочитал несколько суховатую, чуть отстраненную доказательность; постоянная ссылка на авторитеты не всегда целесообразна, чем тверже каждый гражданин отстаивает общую позицию, тем она сильнее; любимой книгой посла была история Пунических войн, к ней он прибегал весьма часто, – кладезь политического ума, тревога аналогий...
Молотов одобрил линию, занятую Громыко: «Вам здесь виднее». Вышинский, однако, придерживался иной точки зрения; его ледяные глаза-буравчики таили в самой глубине постоянную зажатую настороженность; в нью-йоркской прессе писали: «Меньшевик, брат известного анархиста, отбитого из бакинской полиции во время вооруженного налета; родственник одного из самых талантливых польских ксендзов, мистер Вышинский являет собою загадку; будущее, однако, найдет возможность ее разгадать».
Во время одного из обедов – собрался узкий круг – Вышинский рассказывал:
– Хотя бы раз в году, но обязательно я вижу один и тот же сон... Или, говоря точнее, не сон, а эпизод из жизни... В двадцать четвертом году я был следователем уездной прокуратуры... Отправился в глухую деревню пешком, повозку на станцию не прислали, хочешь не хочешь, иди... А шагать надо по глухомани, верст двенадцать... Отошел я от станции, миновал поле, просквозил один перелесок, второй, вышел на поляну и увидел перед собою три пары красно-зеленых глаз... Волки... Обернулся: сзади еще два зверя... Медленно, затаенно они обошли меня, образовав круг. Я сделал шаг вперед... Круг сузился... Поднял ногу – круг стал еще теснее... Один, в лесу, до станции верст пять, до деревни семь – гибель... Небо высокое, дневное еще, но уж месяц появился... В зимние, морозные дни появляется рано – к беде... Я стою недвижно, и волки вокруг – тоже недвижны. Чуть руку подымешь, они – ближе... Да... Все же повозку-то за мной послали... По-русски, как всегда, с опозданием в два часа... Это меня и спасло, я еще ничего не слышал – ни песни кучера, ни острого скрипа полозьев, а звери уже исчезли. Я так боюсь этого сна, но и жду его – хоть бы поскорее прошел, еще год можно спать спокойно...
– Тем не менее, – задумчиво сказал Громыко, – «мистером вето» называют не Вышинского, а меня... А что делать? Не примени я вето, послы демократических стран по-прежнему бы позорили себя пребыванием в столице фашистской Испании... Организация Объединенных Наций, по-моему, наработала огромный авторитет, публично ошельмовав Франко нацистом...
– А в какой мере вето применимо к ситуации в Греции? – спросил Жолио-Кюри. – В Турции? Всякому непредубежденному человеку понятно, что мистер Трумэн решил окружить Россию своими базами, явный вызов...
– К сожалению, не все понимают, что это вызов и попытка создать новый санитарный кордон против моей страны... Но если строить выступление именно так, меня немедленно обвинят в коммунистической пропаганде, сейчас это модно в Соединенных Штатах... Я должен оперировать фактами, только фактами и ничем иным, кроме фактов.
Действительно, свое выступление Громыко построил на исследовании данностей; никакого ухода в прошлое – разбираем сложившуюся ситуацию, забудем на время «политику аналогов», столь угодную англо-американцам, имеющий уши да услышит.
На заседании Совета Безопасности Громыко тогда говорил, чеканя каждое слово, чтобы скрыть понятную озабоченность происшедшим; всего полтора года минуло после окончания войны, а Вашингтон уже намерен разворачивать строительство военных баз на границах с тем государством, которое считалось, да и поныне продолжает считаться, его боевым союзником:
– Как можно согласиться с утверждением, будто бы действия Соединенных Штатов в отношении Греции и Турции способствуют укреплению Организации Объединенных Наций, когда своим выступлением правительство Соединенных Штатов игнорировало Организацию Объединенных Наций, не посчиталось с авторитетом этой Организации?! Правительство Соединенных Штатов не обращалось в Организацию Объединенных Наций по вопросу о помощи Греции и Турции, предпочитая действовать в этом вопросе, обходя Организацию и лишь постфактум информируя ее о намеченных им мероприятиях.
...Представитель США стремился убедить нас в том, что так называемая американская помощь Греции и Турции будет способствовать укреплению мира и безопасности в этом районе. Он указывал при этом на существующее напряженное положение в Греции, особенно в ее северной части, связывая это напряженное положение с якобы существующей по отношению к этим странам угрозой извне.
Но в таком случае правительство Соединенных Штатов было бы обязано доказать соответствующему органу Объединенных Наций, при данных обстоятельствах – Совету Безопасности, что угроза, о которой говорит американское правительство, в действительности существует в отношении этих стран. Наличие подобной угрозы необходимо было бы доказать для того, чтобы Совет Безопасности мог принять предписанные Уставом мероприятия в интересах поддержания мира.
Однако правительство Соединенных Штатов предпочло, по-видимому, значительно более легкий для него метод односторонних действий. Нельзя не отметить, что характер «помощи», которую правительство Соединенных Штатов намерено оказывать Греции и Турции, таков, что ее никак нельзя признать соответствующей целям и принципам Объединенных Наций. Это видно хотя бы уже из того, что объявленная правительством Соединенных Штатов политика в отношении этих стран предусматривает, как известно, не только экономическую помощь, но также и военную. Больше того, из сообщений представителей правительства Соединенных Штатов следует, что большая часть ассигнуемых для Греции сумм предназначается не для восстановления экономики этой страны и не для оказания материальной помощи населению, а для военных нужд. Это означает, что оказание так называемой «помощи» не может принести экономического оздоровления Греции и улучшения материальных условий греческого народа.
Что же касается Турции, то из выступления тех же представителей правительства Соединенных Штатов в конгрессе следует, что все ассигнования для Турции предназначаются фактически только для военных нужд.
...Греция, как союзная страна, сильно пострадавшая от войны и вражеской оккупации, имеет право на получение помощи извне. Однако можно ли сказать то же самое относительно Турции? В борьбе с сильным и жестоким врагом демократических стран, против немецко-фашистских полчищ, Турции не было в демократическом лагере. Можно ли игнорировать эти факты при обсуждении в Совете Безопасности вопроса о действиях Соединенных Штатов в отношении Турции?
Действительная материальная помощь, в которой нуждается греческий народ, может и должна быть ему оказана, но эта помощь должна быть именно помощью, а не прикрытием целей, не имеющих с помощью ничего общего, эта помощь должна быть оказана через Организацию Объединенных Наций, что устранит возможность какого бы то ни было иностранного влияния на эту страну.
– А не попробовать ли обсудить эту проблему напрямую – с американскими военными? Они-то должны понимать, что, создавая военные базы в ста километрах от Сочи, они не могут не вызвать ответной реакции Москвы? – спросил Жолио-Кюри. – Я начал военную службу еще в двадцатых годах, капитан французской армии, чем весьма горд... Военные люди обладают определенным прагматизмом мышления, да и потом войну знают не по книжкам...
– Такого рода контакт, даже если вы и считаете его целесообразным, – ответил Громыко, – противоречил бы моему статусу, он определен достаточно жестко – Организация Объединенных Наций...
Жолио-Кюри улыбнулся своей чарующей улыбкой:
– А знаете, я ведь не просто капитан артиллерии! Я был связан с военной разведкой Франции! Мы нанесли такой удар бошам, который в чем-то определил исход войны! Нет, правда!
Громыко отметил, что Жолио-Кюри снова сомневается, верят ли ему; воистину гений и дитя в одном лице.
– Я ничего об этом не слыхал, – заметил Громыко. – Наверное, государственная тайна?
– Какая «тайна»?! Парижские газетчики уже написали об этом, все переврали, а ведь дело было совершенно поразительным! Хотите, расскажу?
– Конечно. Еще чаю?
– Потом, – Жолио-Кюри был уже весь в прошлом, совсем, кстати, недавнем. – Вы же прекрасно знаете, что существовали разные мнения об атомной реакции, но то, что без тяжелой воды не обойтись, было ясно всем... А накануне войны ее производил только один завод в мире, в Норвегии, кажется, «Норск хайдро»... Пара сотен килограммов тяжелой воды – все, чем обладало человечество в Западной Европе, когда нацисты захватили Норвегию... Мы с Львом Коварским, это мой близкий друг, – пояснил Жолио Кюри (добавив щедрое: он гений), – обратились в министерство обороны: тяжелая вода не должна попасть бошам, ее необходимо вывезти из оккупированной Норвегии, тогда мы можем продолжить наши работы по созданию своего ядерного реактора... Знаете, военные нас поняли! Видимо, наши военные особые люди, ведь именно они выдвинули из своей среды де Голля, с ним можно соглашаться или нет, но ясно, что это настоящая звезда на политическом небосклоне мира... Словом, в это дело вошел лейтенант нашей разведки Жак Аллье, совершенно поразительный человек, других таких я не встречал! Он совмещал в себе талант исследователя, озорство и бесшабашность шалуна и чистоту и трепетность влюбленного юноши! Представляете, что это за гремучая смесь! Да к тому же шумен, смешлив, пьющ, не оставляет без внимания ни одной привлекательной женщины – хрестоматийная иллюстрация несерьезности... Словом, расспросив всех моих коллег о том, что его интересовало, он вылетел в Стокгольм, а оттуда перебрался в Осло... Учтите: в Осло, оккупированное нацистами! С которыми мы находимся в состоянии войны! И было это – страшно вспомнить – за три месяца до падения Парижа; какой прекрасный роман написал Эренбург об этой трагедии, – лицо Жолио-Кюри сделалось мягким, улыбчивым, вокруг глаз собрались мелкие морщинки («Так бывает у всех, – отметил Громыко, – кто часто смеется, плохие люди смеются редко»). – Он всегда просил меня, когда приезжал в гости, играть ему Равеля и Прокофьева... Я это делал с радостью, он прекрасный ценитель, хотя страшно резок, бритва, а не человек... Так вот, лейтенант Аллье придумал совершенно феноменальный план... Он пошел не по пути авантюр и трюков, а стал действовать как преуспевающий коммерсант и заключил с этим самым заводом вполне официальный контракт на приобретение тяжелой воды... Причем с помощью норвежских юристов-патриотов он засадил в договор пункт, что товар передается не частному лицу, а французскому правительству! Можете себе представить?!
– С трудом, – ответил Громыко. – В условиях оккупации это почти немыслимо...
– Вот именно! Если бы Аллье стал советоваться в Париже с начальством, боюсь, они бы замучили его коррективами, все могло сорваться, надо брать ответственность на себя или уж советоваться с тем, кто, сказав «да», не меняет его на «нет».
Громыко кивнул, снова вспомнив глаза Вышинского; когда советская делегация обсуждала вопрос о Палестине, тот бегло пробежал текст выступления посла, написанный прошедшей ночью, резко заметил: «Не годится». Молотов – в отличие от Вышинского – читал достаточно медленно, вбирая в себя не то что фразы, а, казалось, слова, каждое в отдельности:
«Вопрос о Палестине стал острым политическим вопросом. Известно, что представители Великобритании неоднократно отмечали в разное время, что мандатная система управления Палестиной себя не оправдала и что решение вопроса о том, как быть с Палестиной, должно быть найдено Организацией Объединенных Наций. Так, например, господин Бевин заявил в Палате общин 18 февраля 1947 года: „Перед администрацией в Палестине стояла труднейшая задача. Она не пользовалась поддержкой народа, она подвергалась критике с обеих сторон“.
Действительно, Палестина представляет собой вооруженный лагерь. Следует ли удивляться, что при том положении, которое сложилось там, ликвидации мандата требуют как евреи, так и арабы? На этом они полностью сходятся. По этому вопросу между ними нет разногласий. А с этим Объединенные Нации не могут не считаться. Наше внимание не может не быть приковано к другому важному аспекту этого вопроса. В последней войне еврейский народ перенес исключительные бедствия и страдания. Эти бедствия и страдания, без преувеличения, не поддаются описанию. На территориях, где господствовали гитлеровцы, евреи подверглись почти полному физическому истреблению. Общее число погибшего от рук фашистских палачей еврейского населения определяется приблизительно в шесть миллионов человек.
Но эти цифры, давая представление о жертвах, которые понес еврейский народ от фашистских агрессоров, не дают представления о том тяжелом положении, в котором очутилось еврейское население после войны. Позволительно спросить: могут ли Объединенные Нации, учитывая тяжелое положение сотен тысяч уцелевшего еврейского населения, не проявлять интереса к положению этих людей?
То обстоятельство, что ни одно западноевропейское государство не оказалось в состоянии обеспечить защиту элементарных прав еврейского народа и оградить его от насилий со стороны фашистских палачей, объясняет стремление евреев к созданию своего государства. Я сейчас подхожу к вопросу, являющемуся основным в связи с обсуждением задач и полномочий комиссии, которую мы предполагаем создать, – к вопросу о будущем Палестины. Из числа наиболее известных проектов необходимо отметить следующие: образование единого арабско-еврейского государства с равными правами для арабов и евреев; раздел Палестины на два самостоятельных государства – арабское и еврейское; создание из Палестины арабского государства без должного учета прав еврейского населения; создание из Палестины еврейского государства без должного учета прав арабского населения.
Историческое прошлое, равно как и условия, создавшиеся в Палестине в настоящее время, не могут оправдать любое одностороннее решение палестинского вопроса как в пользу создания независимого арабского государства, без учета законных прав еврейского народа, так и в пользу создания независимого еврейского государства, игнорируя законные права арабского населения».
Закончив изучение текста Громыко, министр поднял глаза на Вышинского:
– Собственно, п-почему «не годится»? Изложите возражения, Андрей Януарьевич...
Тот почувствовал нечто в интонации Молотова, пожал плечами, ответил обтекаемо:
– Мне показалось, что надо подредактировать ряд формулировок...
– К-каких именно? – по-прежнему тяжело, наступающе поинтересовался Молотов. – Что конкретно вы п-предлагаете отредактировать?
Вышинский отступил:
– Если у вас нет возражений, Вячеслав Михайлович, то...
Молотов вернул Громыко текст:
– По-моему, годится. Линию вы нащупали правильную. Выступайте.
Жолио-Кюри между тем достал новую пачку сигарет.
– Моя Ирен делает все, чтобы я бросил курить, – вздохнул он, – но это выше моих сил... Такое наслаждение затянуться черным табаком... Вы не курите, господин посол?
– И не пробовал... Чту мать...
– Верующая?
Громыко помедлил с ответом и, тем не менее, сказал определенно, четко:
– Да.
– Мои родители тоже... Видимо, у каждого существует естественный рефлекс против небытия... Сама эта идея, – он тяжело затянулся, щеки провалились, резко выступили скулы, – невыносима, поэтому люди старались уйти от нее, создавая веру... Но я с детства был рационалистом, не верил в хрупкость мечты о загробной жизни... Мои размышления о смерти – еще в молодости – привели меня к вполне земной проблеме: не состоит ли вечность в том, чтобы установить зримые, живые связи, которые соединяют нас с людьми и вещами, существовавшими на земле ранее? Между прочим, именно об этом был долгий разговор с лейтенантом Аллье накануне его операции... Кстати, дело ведь чуть не сорвалось... После того, как Аллье – на территории, оккупированной нацистами, – стал законным владельцем тяжелой воды, все уперлось в «мелочь»: как транспортировать груз?! В чем?! Попробуйте заказать сварные канистры на заводе в Осло, полном гестаповских соглядатаев?! Провал! И лейтенант нашел мастера, простого рабочего, тот сделал великолепные емкости, воду привезли на аэродром Форнебю, продекларировали на тот рейс, что вылетал в Амстердам, а загрузили в самолет, отправлявшийся в Шотландию! А?! Великолепно?!
– Действительно, лихо, – согласился Громыко.
– И в середине марта сорокового года весь запас тяжелой воды был у нас, в Париже. Но ведь в июне боши ворвались в столицу! Мы увезли «продукт зет» в Клемон-Ферран... Знаете, где спрятали? В сейфе французского банка! Но через несколько недель директор потребовал, чтобы мы немедленно забрали свой «продукт», видимо, что-то прослышал, люди фатально боятся всего, что связано с нашими исследованиями... Тогда мы спрятали канистры в камере тюрьмы, где содержались особо опасные преступники... А боши уже рыскали по всей Франции в поисках нашей тяжелой воды, гестапо напало на след... Тогда я решил отправить моих сотрудников с «продуктом зет» в Англию... Тем более, большинству из них просто-напросто нельзя было оставаться со мною, их бы сожгли в крематории, евреи... Я бросился в Бордо и оттуда успел отправить бесценный груз в Лондон, только чтобы он не достался нацистам... О, сколько раз меня потом допрашивало гестапо! Как я остался тогда жив – не знаю...
– Вы рассказали сюжет романа, – заметил Громыко. – А фильм вообще мог бы получиться совершенно поразительный...
Жолио-Кюри махнул рукой:
– Почему-то такого рода ленты начинают снимать только после того, когда уже нет на свете участников дела... Странно, но это так... Я не замучил вас?
– Каждая встреча с вами – радость для меня, господин Жолио-Кюри.
Внезапно лицо ученого изменилось, скулы выступили еще острее, глаза потухли, сделавшись усталыми, полными растерянного недоумения:
– Как вы думаете, с американским представителем в Атомной комиссии удастся хоть о чем-то договориться?
– Вы имеете в виду Бернгардта Баруха?
– Да.
Громыко ответил не сразу:
– Видите ли, меня с ним связывают добрые отношения... В личном плане... Мы встречаемся домами, и, как мне кажется, Барух отдает себе отчет в том, сколь трагична проблема атомного оружия... Но ведь он не может вести свою линию, не консультируя ее с Белым домом... Человек он самобытный – бывший грузчик, боксер, самоучка, невероятно тянется к культуре, лишен зла, предвзятости, однако он лишь выразитель позиции, занятой Вашингтоном...
(Лидия Дмитриевна, жена посла, проводив Баруха после очередного ужина, – на этот раз стол был белорусский, гречневые блины, американцы это блюдо обожали, – посмеялась:
– У меня такое впечатление, что Барух берет у тебя бесплатные уроки: задаст вопрос по истории или экономике, ты ему все обстоятельно излагаешь, а он слушает да на ус мотает, они ж любят, когда все доходчиво объясняют, словно дети...
Когда седовласый, кряжистый Барух пригласил советского посла на день рождения, – ему тогда уж было за семьдесят – в отеле «Мэй Флауэр» на Коннектикут-авеню – там работал русский повар, очень тянулся к советским – заказали утыканный кукурузными початками, сделанными из сахара, торт; вручая «новорожденному» подарок, Громыко пожелал:
– Живите столько лет, господин Барух, сколько зерен в этих початках!
Восторг гостей, собравшихся в небольшом особняке американского «атомного посла» на Кони-Айленде, был совершенно неописуемым, тем не менее Барух остался верен себе; когда понял, что веселье удалось, взял Громыко под руку: «Пожалуйста, объясните-ка мне Талейрана, особенно его парадоксы во время главных конференций, в которых он принимал участие»; Громыко переглянулся с женою, та с трудом сдерживала улыбку: «Ну и хитрый американец!»
Громыко подробно рассказал ему о французском министре; Барух слушал зачарованно, потом спросил:
– Скажите, мистер Громыко, как вам покажется такая фраза: «В дни войны все мечтают о мире, но, когда мир наступил, он скоро делается невыносимым»?
– По-моему, ужасно, – ответил Громыко. – В этом есть нечто циничное, жестокое... Кому принадлежат эти слова?
– Пока никому, – ответил Барух. – Но будут принадлежать мне.
– Это невозможно! Вы не вправе произносить такое!
– Уже написано, – Барух вздохнул. – И принято... Видимо, такое сейчас угодно. Не браните меня особенно жестоко за эти слова, думаю, они не помешают нам продолжать дискуссию об атомном оружии. Думаете, я его не боюсь? – Барух потянулся к Громыко, понизил голос. – Разве есть на свете люди, свободные от ранее принятых на себя обязательств?!)
– Обидно, если не удастся договориться. И очень горько, – сказал Жолио-Кюри. – В глазах простых людей понятие «атомная энергия» связано сейчас с бомбой и Хиросимой... Но мы-то, ученые, знаем: это и энергетика, и биология, и медицина... Заметьте, переход от мысли единиц к действию масс протекает крайне медленно... «Атом» еще не полностью понят, а уж реализован – тем более; поверьте, мир еще ждут невероятные открытия, «атом» послужит цивилизации...
– Если только не будет новой Хиросимы, – заметил Громыко.
– Да, – Жолио-Кюри снова закурил. – Если не будет повторения ужаса...
– Хотите взглянуть, как я намерен закончить свое выступление в Комиссии по атомной энергии?
– Это же, наверное, секрет? – Жолио-Кюри рассмеялся. – Разве можно?
– Вам – да, – ответил Громыко серьезно. – Если будут замечания, отметьте карандашом, люблю спорщиков, особенно таких, как вы...
Достав из кармана «монблан», Жолио-Кюри взял страничку: «Уяснение действительного положения вещей, быть может, посодействует нам в том, чтобы справиться с серьезными задачами, которые стоят перед Организацией Объединенных Наций в области установления международного контроля над атомной энергией, чтобы не допустить ее использование в военных целях и обеспечить ее применение лишь во благо человечества, подъема материального уровня народов, расширения их научных и культурных горизонтов».
Жолио-Кюри удовлетворенно кивнул, вернул текст Громыко:
– Хотите, подпишусь под каждым словом? Я готов.
