Сергей Николаевич Прокопьев
Вперёд на мамонтов
Наша непонятливость начала Саню нервировать. Душа, измолчавшаяся в таёжном одиночестве, просила диалога. Он рассказывает, объясняет, руками жестикулирует, мы сидим с глупыми физиономиями, не знаем в каком месте, как реагировать: где смеяться, где поддакнуть, где головой сочувственно покивать…
Я, утомившись от Саниного потока сознания, поднялся с намерением оживить костерок. Дров мы, пока ждали спада воды, заготовили с запасом, дабы потом не отвлекаться от сбора костей. Нарубили толстых веток, в поленницу сложили. Мы, надо сказать, основательно обжились на стоянке. Аккуратное место для костра оборудовали с рогатинами, палкой-перекладиной, пару бревёшек притащили в качестве сидений, поодаль от кострища поленница. Я к ней подошёл, набрал беремя дров, вдруг – бабах! Выстрел. Поворачиваюсь – война: Саня отскочил от костра, стоит с ружьём наизготовку. Денис тоже на ногах, в широко раскрытых глазах вопрос – что дальше? Саня первым выстрелом под ноги ему из ружья саданул. Но добивать не стал, развернул ствол в мою сторону, обозначив свои намерения воевать на два фронта. И жахнул в поленницу, только щепки полетели за моей спиной. Я разом потерял интерес к костру, прыгнул в сторону загона, нырнул в палатку, схватил ружьё, просунул ствол между жердинами стены и выстрелил вверх. Продемонстрировал Сане, что мы тоже не фигушки воробьям крутить прибыли в его владения.
Саня со всей серьёзностью отнёсся к наличию у нас огнестрельного оружия, проворно отбежал метров на пятьдесят от костра к поросшему мхом пню, упал за него. Денис тоже время терять не стал, поспешно удалился с линии огня, запрыгнул в загон.
Загону дал бы лет пятьдесят, Денис, как сельский житель, считал – больше. Построен был из жердей, они обмазывались смесью из конского навоза, глины, соломы. Крыша плоская, боковые стены из вертикально (чуть под углом) стоящих брёвен. В сечении получается трапеция. Для теплоизоляции на полу делалась подушка из навоза. Умеют якуты строить: сколько лет крыше – ни одной капли в дождь не просачивалось. И стены нисколько не подгнили. Было три стены – две по бокам, одна с торца. Саня садил из ружья по торцевой.
Утоптанный пол был пониже уровня земли, мы как в окопчике лежали. Рядом с палаткой прижались к земле. Санин пенёк-укрытие как раз напротив торцевой стены, ей больше всего досталось.
Саня потом скажет:
– А-а-а! Это я вас пугал маленько.
Хорошее пугание! Торцевую стену загона всю продырявил и палатку в решето превратил. Сначала Саня дробью бил. Мы лежим, головы не поднять, но Денис, как матёрый охотник, присутствия духа не терял, вёл комментарий обстрела:
– «Троечкой» долбанул! О, крупней пошла – «пятёрочка»!
Дробь-то ладно, застревала в жердях. Вдруг бабах и щепки нам на головы полетели.
– Пуля майер! – определил Денис.
Пуля не дробь – вырвала кусок из жердины, сделала дыру сантиметров в пятнадцать диаметром. Лежим в опилках, в трухе от замазки, которой когда-то заделывались щели между жердями. Дышать нечем – пылища. А Саня шмаляет…
Вдруг пальба прекратилась. Ну, думаю, наконец-то, кончились патроны. Поднимаюсь, смотрю в образовавшуюся пробоину, а Саня, как в ковбойских фильмах лошадь подозвал, она послушно подбежала. Саня, по-прежнему лёжа за пеньком, руку поднял, за верёвочку дёрнул – патронташ, прикреплённый к седлу, упал. Я тут же молниеносно упал на землю. И вовремя, пуля пробила очередную дыру в стене.
Наконец Саня расстрелял все патроны. Пьяный-пьяный, а бдительность не потерял, помнил, что у нас ружьё. Прячась за кустами, отполз в мелкий лес и ушёл. А слышимость… Известный приём, к рельсу ухо приложишь, приближающийся поезд слышно. Так и по вечной мерзлоте звук далеко идет, за три километра слышно. Там сучок треснул, там шаги. Человек идёт или лошадь… И заяц, если большой. Про медведя и говорить нечего. Одну ночь топтался поблизости, в обнимку с ружьём спали… Ночью вообще тишина в тайге. Зверьё тихо сидит, рыси, совы на охоту выходят. Это утром птицы начинают заливаться…
Саня отполз в сторону горы, вдруг оттуда раздалось горловое пение. Саня, настрелявшись, перешёл к народному творчеству. Идёт, поёт на всю тайгу. В район голубичника ушёл. Это километра два от нас. Кстати, за клубничником стояла охотничья избушка. Не Санина. Давно заброшенная. Я думал, он туда пошёл ночевать, как потом выяснилось – нет. Орал-орал песни и затих. Начало сентября, днём плюс двадцать градусов – хорошо, а ночью температура до минус пятнадцати опускалась – плохо. К утру Яна по берегам ледком покрывалась. Мы примусом палатку грели. Тепло было спать, пока Саня палатку не продырявил, с пробоинами кочегарь, не кочегарь – то же самое, что Якутию примусом греть.
Саня спел весь свой репертуар, затих, я с час полежал, потом забылся сном. Среди ночи слышу – шаги. Я ружьё схватил, из загона выполз, за пенёк улёгся. Приготовился к встрече. Денис с его железными нервами не проснулся. Как только Саня ушёл, он завалился спать. У меня сна ни в одном глазу, а ему хоть бы что – уснул, как у родной мамы на перине. Я лежу, себя накручиваю: Саня при его неадекватности возьмёт и пристрелит нас сонных или прирежет. Наконец провалился в сон. Спал чутко, потому и услыхал сквозь сон – кто-то приближается.
Ночи стояли ещё короткие, светало. Картина появления знаменитого охотника Сани была наполнена скорбными красками. Вчерашней Саниной победности как ни бывало. Шагал понуро, выглядел облезло. В кильватере за ним следовала лошадь, в самом конце шествия плёлся Чолбон. Саня был без ружья, это придало мне уверенности, я встал из-за пенька и скомандовал:
– Руки вверх!
На Саню страшно было смотреть. Спал не в избушке, на голой земле… Где сморил сон после «Рояля», стрельбы и художественной самодеятельности, там и упал. И примёрз к земному шару. Удивляться тут нечему – мороз был нешуточный, градусов десять-пятнадцать. Хоть и пламенно играла в Саниной крови музыка «Рояля», всё равно от сапог до головы примёрз к земле-матушке, траве-муравушке. Как лежал на боку, так и прихватило по всей длине – ни встать, ни сесть, будто гвоздями прибитый. Собрал Саня в кулак всю волю, оставшиеся после бурного вечера со стрельбой и ударами по клавишам «Рояля» силы… Оторвал себя от планеты, поднялся на ноги. И явил собой живописную картину. Как Чолбон нюх свой драгоценный не потерял от жуткого вида хозяина. Весь Санин левый бок (от голенища сапога до кудлатой головы) был в намертво примёрзшей к нему траве… Она свисала куделями с Саниного тулова. Даже небритую щеку украшал клок травы. Волосы всклокочены… Леший и леший.
И весь-то Саня будто усох за ночь, скукожился. Стоит передо мной, плечи в голову втянул – замёрз до последней степени. Глаза лихорадочно горят – похмелье бьёт. Картинка не для слабонервных.
На моё требование руки безропотно поднял, стуча зубами и с трудом вспоминая русскую речь, доложился:
– Моя тайга далеко-о-о-о ходил, замё-ё-ё-ёрз!
Жалостно-жалостно протянул «замё-ё-ё-ёрз». И дальше продолжил сетовать на жизнь горемычную:
– Друзей нет! Никого-никого нет! – плакался Саня. – Про вас вспомнил…
Вспомнил не покаянно, не для принесения извинений, что держал полвечера на мушке, аж ружьё перегрелось от пальбы по новым друзьям, вспомнил о «музыкальных запасах».
– Дайте опохмелиться! – закончил свой монолог страдальца.
И смешно на него глядеть и жалко.
– Ружьё где? – спрашиваю.
– Тайга ходил, потерял.
Так я и поверил этой басне. Не может охотник ружьё потерять. Сообразил Саня, что за опохмелкой с ружьём ходить не с руки.
– Нож, – говорю, – давай.
Чолбон зарычал на меня, начал яриться, не понравился мой командный тон. Подозреваю, пьяного хозяина не любил. Но рычал не на него – на меня.
– Успокой собаку, – сказал Сане.
Саня короткое бросил Чолбону, достал нож, под ноги мне кинул.
От нашего диалога проснулся Денис.
Время спать бы да спать, да делать нечего – надо Саню лечить, раз наша вина в причине его болезни. Налили спирта, покормили, чаем напоили. Решили ещё поспать. Саня лошадь привязал к коновязи… У загона сохранилась коновязь с тех времён, когда улус был обитаем. Я с детства не видел коновязи, а тут вот она. Ветхая, надо сказать, вздумай Санина лошадь уйти, стоило дёрнуть посильнее.
На ночлег расположились в палатке. С учётом Саниного боевого характера – положили его между собой. Так сказать, двойной пограничный контроль.
Я показал Сане на дыры в крыше палатки:
– Видишь, что настрелял! Ладно, дождь здесь не страшен, а уйдём отсюда – палатку ставь не ставь, толку никакого.
Сане сказать в своё оправданье было нечего, похлопал глазами, мол, виноват.
Остаток ночи провели как три неразлучных друга. Поначалу сон ко мне не шёл, потом Саня начал похрапывать, я успокоился и забылся. Утром поднялись, позавтракали. Саня просил налить, только мы поступились принципами радушных хозяев – твёрдо отказали: погуляли, полечились и баста. Мне показалось, Чолбон порадовался данному обстоятельству.
В планах того дня перед нами стояла грандиозная задача – постройка плота. Кости мы собрали, значит пора сплавляться вниз по Яне к ещё одному кладбищу мамонтов, на которое указал нам Коля-якут. Саня, сев на лошадь, уехал, мы приступили к сооружению плота.
Собирали его исключительно из сухих валежин, что рекой нанесло. Сантиметров в пятнадцать диаметром брёвна подобрали, связали поперечинами и получился настил, сверху второй сделали, между ними по-хорошему пенопласт бы проложить, да где его взять. В результате двуслойный плот получился. Для вещей сделали площадку, поднять поклажу выше уровня «палубы». Сиденья смастерили, два весла. Руля не было. Вполне плот получился. Правда, километров через пятнадцать брёвна намокли, осадка плавсредства увеличилась. Тут-то настил для вещей и пригодился.
