Сергей Сиверс
Хроники Януса
О способностях пауков
Однажды, когда я был совсем мал, я заметил в саду большого паука величиной со здоровенный орех. Я не знал что это. Вид его был мне крайне неприятен; он внушал мне страх и любопытство одновременно. Хотя, как всякому ребёнку, пожалуй, больше любопытство, чем страх. Я тут же протянул руку, намереваясь дотронуться до него. Но тут же услышал строгий окрик. Мой дед вовремя одёрнул меня. «Non tangere, aranea est!» строго предупредил он. Затем подхватил меня на руки и, показав пальцем, сказал, что укус этого паука ядовит и у меня будет болеть рука. Потом дед рассказал мне о способностях пауков, главным образом, об их умении плести сеть для ловли добычи, добавив, что пауки всегда делают запасы еды впрок. Я спросил как паук плетёт сеть. «B его чреве созревает жидкость подобно молоку в чреве коровы, – был ответ. – Когда настаёт время, она появляется наружу и твердеет как остывший сахар. Паук вытягивает из неё нити». Я был удивлён как такое возможно. Это мне казалось волшебством. «Паук что, волшебник?» недоуменно спросил я. Дед опустил меня на землю. – «Нет. Просто боги дали ему такую способность. Хотя, думаю, все пауки смышлёные». После его слов я стал считать пауков едва ли не умнее людей. Потом я спросил деда для чего паукам столько ног. Дед прищурился: «скажи, а ты бы смог одновременно стоять, вытягивать нить и плести сеть, если бы у тебя было только две ноги? » сказал он и подтолкнул меня. Я упал и растянулся на траве, а он рассмеялся.
***
Вскоре мы поняли, что это подлое убийство тщательно планировалось, но оттягивалось до последнего, так как не было известно как Марциан будет действовать дальше. Только когда они удостоверились, что он вот-вот представит доклад, они решились на это. То, что некто снабдил их информацией, стало для нас совершенно очевидно – так же очевидно, как то, что у диверсанта в Риме остались сообщники. Местные они, или пришлые нам следовало выяснить.
Убийцы знали, что наш товарищ допоздна засиживался во Вратах, и знали, что нередко возвращался пешком, идя лишь по определённым улицам. Фосулла, тёмная улочка недалеко от Викус Селена, была выбрана идеальным местом преступления. Каллист опросил людей. Одна женщина сообщила, что слышала подозрительный шум и голоса. Другой проснулся, услышав собачий лай. Выглянув в окно увидел нескольких людей в плащах. Там, видно, негодяи поджидали его, но что-то пошло не так. Они не могли предусмотреть, что Марциан свернёт в харчевню. Так как он изменил план, им тоже пришлось менять свои планы. В «Трезубце» же, некстати для них, оказались лишние свидетели. Кто-то спросит: почему же они оставили улики, не убив остальных? Я не знаю почему, но, думаю, четыре убийства (вместе с Марцианом) было бы слишком для этого места как на Палатин, где проживала знать, располагалась четыре посольства и стояло два храма. Четверо за ночь было бы вызовом римскому правопорядку, а через него – общественности. Убийцы же, действуя не от себя, а будучи наняты кем-то важным, не хотели лишнего шума.
Поскольку Марциан вдруг изменил путь, дальше тянуть им было нельзя. «Трезубец» был последним местом для этого, сделай они это позже – их бы заметили, и ускользнуть было бы трудно. В самой же харчевне они тоже торопились потому, что ближе к утру туда могли нагрянуть патрульные, которые заходят сюда с Викус Селена перекусить…
После убийства их главарём была спешно состряпана байка с пьяной поножовщиной по вине Марциана, чтобы бросить тень на нашего друга.
Я прежде сказал о сомнениях насчёт тюремного секретаря. В день убийства он был допрошен и отпущен домой. Но на следующий день он не вышел на работу. Я отдал приказ срочно его разыскать. Увы, тщетно. Его не нашли. Он пропал, и никто его так и не видел. Люди, посланные к нему в дом, так же не нашли его там. Его исчезновение было весьма подозрительно. В тот же день у меня состоялся разговор с префектом, где я высказал ему подозрения относительно его дальнего родственника. Префект Полониан, к его чести, отнёсся к ним весьма серьёзно и обещал приложить все усилия, чтобы помочь мне в поисках… деликатно, однако, прибавив, что чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше.
Вскоре у нас появились новые улики, доказывающие, что исчезновение секретаря было неслучайно. Это больше укрепило наши подозрения (помимо пропажи свитка с допросом) в прямой причастности этого человека к гибели нашего товарища.
Во-первых, я припомнил, что где-то пять дней назад я разговаривал с Марцианом, а секретарь как бы случайно прислушивается к нашей беседе. Марциан же мне тогда сообщал, что доклад вот-вот будет готов. Другим обстоятельством было то, что к вечеру накануне его гибели, конь для срочных поездок, припасённый во Вратах на разный непредвиденный случай, вдруг захворал. Обнаружилось, что захворал неслучайно: конюх увидел на его правом бедре глубокую царапину, вокруг которой ползла чернота – кончик острого предмета, которым была нанесена царапина, явно был смочен какой-то отравой. При допросе караульных один из них обмолвился, что случайно заметил, как секретарь выходил из конюшни. Это были серьёзные улики; это указывало, что убийцы хотели исключить возможность Марциану воспользоваться лошадью.
Нам предстояло срочно найти секретаря. Мы не знали прячется ли он, или уже лежит мёртвый под мостом с перерезанным горлом как человек, который сделал свою работу и теперь был ненужен. Чем дольше длились его поиски, тем больше мы склонялись ко второму. Хотя, по большому счёту, этот человек он был просто орудием. Кто были те, кто склонил его, вот что требовалось выяснить… Мои подозрения, однако, не пали на префекта. Интуиция подсказывала мне, что он тут совсем причём. Он был сильно обеспокоен своей репутацией, ибо обнародуй мы это, это грозило бы ему неминуемым скандалом. Маний Полониан был достойным человеком, с которым мы ни разу не испытывали трений за все годы службы. Он попросту мог не знать кто его дальний родственник.
Всё, что Геллий провернул с торговцем рыбой – то есть, намерение выдать его за убийцу – было сделано без моего ведома. В оправдание Геллий сказал, что тогда его просто «озарило», и он не мог терять время. Я сначала упрекнул его, но затем увидел, что эта ложь во спасение может принести результат. Тем не менее, я сказал ему впредь не делать ничего подобного, без совета со мной.
Мы уличили трактирщика и его слугу во лжи и пригрозили наказать за лжесвидетельство. Они были сильно испуганы. Мы сказали, что лучшим наказанием трактирщику за малодушие будет жизнь в страхе: мы выпускаем его и не предоставим ему защиты. Слугу же трактирщика мы придержали, опираясь на показания торговца, что он как-то мог быть связан с убийцами Марциана – до выяснения истины.
***
Прошёл сильный дождь. Я сидел в саду у того же самого места, как и в детстве.
Между ветвей я заметил натянутую паутину, но не заметил её хозяина, который определённо затаился где-то в листве или в ветвях. Возможно, паук тоже видел меня, хотя, говорят, что пауки плохо видят. Я знал, что век пауков короток: там не тот паук, которого я наблюдал в детстве, а его правнук или пра-правнук.
Поднялся ветер. Прозрачные капли висели на паутине и дрожали. Паук, несомненно, знал как дрожат нити от ветра или дождя – и как они дрожат от попавшей туда добычи. Он различал ложную тревогу от настоящей.
Боги бывают тщеславны. Иногда они воплощаются в смертных, стремясь показать как они превосходят нас во всём. Обретая плоть и кровь людей, боги, однако, не всегда оказываются так же искусны в чисто человеческих вещах. Например, в ремёслах. Когда они сознают, что переоценили свои способности, соревнуясь с людьми, а последние видя это, смеются над ними – это задевает их самолюбие, и тогда боги становится мстительны. Я слышал легенду об Арахне, превращённую Афиной в паучиху за то, что та превзошла её в искусстве ткачества. Araneus est. Арахне. Почему-то пауки везде похожи и внушают отвращение. Но внешность бывает обманчива. Несмотря на отвратительный вид, пауки полезны, так как уничтожают вредителей в садах.
Всё имеет свою противоположность, вопрос лишь как её принять. То, что делаю я, и что делают мои противники – сродни способностям пауков, добрых и злых. Для них мы – злые, так же, как и наоборот. Мы искусны в плетении сетей и фатальных укусах, парализующих жертву. Мы созданы, чтобы хранить сады от вредителей и научены различать добычу, попавшую в сеть, от ложных тревог.
Деба
Я всё же выкупил её у Ахаба. Теперь она служит в нашем доме.
Набатеец пребывал в восторженном состоянии от неожиданного разворота событий, несмотря на отсрочку выплаты долга солдатом, ибо я сдержал слово и уговорил префекта сделать его главой Коллегии Восточных Торговцев. Я ещё раз убедился, что поступил тогда правильно, сыграв на его тщеславии и, одновременно, сделав ещё более рьяным своим осведомителем.
Однако уже вскоре его жадное нутро взыграло в нем, и он стал прежним Ахабом. Мы прежде пришли к соглашению о цене в одиннадцать тысяч сестерциев. Однако в канун самой сделки, извиваясь как угорь и жалуясь на убытки, он чуть не рыдал, доказывая мне, что рабыня для него большая потеря – после чего начал перечислять как она красива, как много трудится, какая знахарка, как хорошо поёт; и когда поёт, народ толпой валит в таверну чтобы её послушать. Когда я прямо спросил его к чему он клонит, он намекнул, что неплохо бы приструнить сирийцев. Я напомнил ему, что два раза в его грузе обнаруживали подделку, а жрецы, возжигая его ладан в храмах, жаловались на запах гари, тогда как у сирийцев товар отменного сорта. Но мне нужна была эта рабыня, и пошёл на уступку этому пройдохе. Я пообещал, что решу вопрос, предупредив, однако, что если он снова вздумает хитрить, путь забудет о моей протекции.
***
Деба была одной из самых красивых рабынь, что я видел. Такие не прислуживают в тавернах. Из них делают элитных гетер как только они ступают с корабля на сушу. Среди торговцев, приходящих смотреть очередную партию рабов, как правило, всегда присутствуют несколько хозяек притонов (в отличие от греков и египтян, у нас это больше женское ремесло), которые не жалеют денег на покупку таких, как она. Для меня было загадкой почему Деба избежала подобной участи. Уже позднее, с её собственных слов я сам услышал как ей удалось этого избежать.
Ахаб использовал малейший случай, чтобы нажиться с нубийки, и не брезговал ничем. Когда Порцир, мой управляющий, появился на следующий день забрать её, он прошел внутрь в подсобное помещение. В одной из комнат он увидел толпу мужчин, включая самого Ахаба, которые облепили два окна выходящие на внутренний двор. Хозяин знал, что Деба усердно работала и ей, особенно в жаркое время, требовалось вода, чтобы помыться. Но он запретил ей выходить в город, чтобы омываться в купальнях для женщин. Он решил по-другому. Грязный плут. Он распорядился наливать тёплую воду в большую каменную чашу для мытья продуктов. Ровно к четырём часам когда лучи солнца падали прямо во двор-колодец, окруженный с четырёх сторон стенами, он приглашал всех желающих смотреть как нубийка моется, взимая за это по два асса с человека. Вода струилась по её голому телу, а она, закрыв глаза от наслаждения, смывала губкой пену со своей кожи, блестевшей от солнца. Для иной рабыни с Запада или Востока, зрелище устроенное Ахабом, было бы формой наказания со стороны хозяина; она испытывала бы стыд, и это отбило бы у ней охоту впредь хорошо трудиться. Только не для неё, южанки. Ей это было безразлично. На её родине было совсем иное отношение к наготе.
Когда она закончила и вытерла тело, Порцир сказал ей кто он, и от кого пришёл. Нубийка была поражена. Порицир заметил слёзы в её глазах. Она жила рядом с таверной в грязном каменном сарае, который был использован под склад. Она тут же побежала туда, чтобы собрать в сумку свой скарб.
***
Я не знаю откуда пошли эти слухи. Думаю, их пускали сами рабы. Мы слыли добрыми и справедливыми господами. Я, также, не знаю почему, но за десять лет мы продали лишь двоих. Один из них тайком выпил вина и сказал непристойные слова моей супруге. Другая украла её серебряную заколку и продала на рынке. Оба были наказаны, хотя и несоразмерно мягко тому, что они сделали. Самым же страшным ударом для них было намерение их продать. Они умоляли нас простить и были согласны на суровые наказания, лишь бы остаться. Но я был непреклонен.
У многих хозяев бытует мнение, что нельзя допускать, чтобы раб и хозяин имели что-то общее – между ними всегда должна быть глухая стена. А если такая стена падает, её нужно заново возвести. Например, не следует спрашивать мнение раба. Не следует хвалить и поощрять его за хорошую работу. И вообще делать чего-либо, что раб расценит как добрый знак или заботу. Речь, как они говорят, не о жесткости, а о том, что хозяин должен быть равнодушен и требователен – и раб должен это чувствовать. Я скажу, чем многие это объясняют. Во-первых, до двух третей, говорит они, всех наших рабов из приходят варварских земель – в первую очередь с Азии и Африки, где деспотии весьма сильны. Их правители всячески стараются подчеркнуть и увековечить свою мощь с помощью силы и жестокости. Людям в тех землях с детства внушается, что сила превыше добродетелей. Наказание за любое мелкое ослушание несоразмерно сурово. И если случается, что кто-то из таковых, будучи прежде сам рабом, страдающим он гнёта своего хозяина, делается по какой-то причине свободным, богатеет а, затем, сам становится господином – то нередко становится намного более жесток по отношению к своим бывшим собратьям, кем он был сам до недавнего времени. С этим, как говорят мои собеседники, ничего поделать нельзя, эти люди так воспитаны. Наше поощрение или, чего хуже, выказывание заботы, развратит их и воспримется как проявление слабости, а хозяин потеряет всякое уважение. Поэтому-то и следует выбрать разумную середину для них между страхом и разумное заботой – что как раз есть равнодушие и требовательность. Так они говорят.
Один из них, далее, привёл мне пример бунта в Кампании два года назад, где рабы жестоко расправились с господином – и этим доказывал мне, что это как раз произошло из-за незнания их природы. Я же, зная этот случай почти что досконально, возразил, что это было на вилле некоего Гая Фульвиция, сына богатого плебея. Если же называть вещи своими именами, он был ничтожеством, недостойным памяти своего отца. Получив от отца огромное состояние, он его прокутил менее чем за полгода. Деньги развратили его; он погрузился в пучину распутства и, как следствие, боги извратили его разум: он изыскивал все более и более изощрённые развлечений. Будучи римлянином по рождению, он был варваром в душе. Рабы восстали из-за его жестокости. Причиной тому стала казнь семьи раба за намерение к побегу, и остальных двенадцати рабов за то, что, зная об этом, не известили господина. Началось же всё с того, сказал я, что один раб был статен и красив, таков же был и его сын – мальчик одиннадцати лет. Господин отобрал его от отца и матери и развлекался с ним сам и потом давал своим гостям. В конце концов мальчик умер. Но у этого раба был другой сын. Семья раба замыслила побег. Кто-то узнал это и выдал их. Затем были пытки без разбору, и уже после этого произошёл мятеж… Я сказал, что не бывает следствия без причины. После этого кое-кто со мной согласился, но далеко не все. Взгляды как у нас с женой редкость среди римской знати. Но мы с Плинией до сих пор не изменили им, и со времени лишь убеждаемся в их правильности.
Я сказал, что моя супруга полностью разделяла мои взгляды. Но её отношения с новой рабыней превзошли мои ожидания. Я заметил, что Плиния общалась с ней, не подчеркивая свою власть. Сама же нубийка оказалась необыкновенно скромна и с душевными качествами редкими для молодой женщины. Видя, что Плиния так приблизила её, она никогда не позволяла себе возгордиться и хвастать о благоволении госпожи другим рабам, всем своим видом подчеркивая, что лишь одна из них; при этом её речь была неизменно учтивой, а поведение кротким.
Все выше к тому, что я знал множество примеров, когда господа, приближая рабов и поверяя их в свою жизнь, убивали остатки добродетелей, которые те имели, превращая их в жадных и развращённых существ. Плавт хорошо это показал в «Привидении».
Мой дом мне достался от отца, и когда отец умер, я решился на реконструкцию. Я расширил атриум, кое-где сделал перегородки, кое-где сломал стены. Многие украшали стены яркими фресками. Римляне далеко не мастера в этом. Другое дело, когда ты приглашаешь греков или этрусков, которые знают в этом толк; толк в секретах приготовления красок и технику мазка. Такие мастера очень ценились, ибо их роспись была превосходна. Нанять их было весьма дорого, и немногие из знати могли позволить себе это. Те же, кто хотел, но экономил на качестве, пользовались услугами низкопробных ремесленников – особенно разбогатевшие плебеи и вольноотпущенники: они раскрашивали стены немногим лучше, чем внутренности лавок и лупанариев. Мы с Плинией находили это безвкусным. У нас было мало фресок, то есть, почти что не было. Поэтому кто-то, возможно, находил наш дом скучным.
Кто-то, но не мы. Плиния, придумала так, что он по-новому заиграл красками. Она украсила двор и атриум (не говоря про прилегающую землю) редкими цветами и растениями, превратив наш старый дом в царство Флоры, и даже поставила её статую на лужайке. У неё был искусный помощник, Калх (увы, третий год уже как в мире ином), который ей во всём помогал и давал советы как правильно расположить растения, чтобы цвета не наслаивались друг на друга, или как правильно что-то посадить или подрезать.
Плиния искренне получала удовольствие от нового занятия, и уже через три года наш дом расцвёл. Не было ничего более умиротворяющего, чем летним днём сидеть в тени, созерцать цветы и слушать пение птиц.
… Но я ушёл в сторону от рассказа о новой рабыне. Итак, нубийка была поселена в комнату на двоих, предназначенной для служанок. Эта была чистая комната с отоплением, подававшимся через каменные воздуховоды (за такие инженерные изобретения я горжусь земляками), а рядом во дворе была каменная чаша, вода из которой шла из городского акведука – всегда чистая и свежая вода. Новое место было разительным контрастом с её прежней конурой с заплесневелыми стенами и кишащей мышами, где это создание жило.
Я сказал «создание». Я проговорился. Я испытывал к ней симпатию, и ничего не мог с этим поделать. Однако, здесь было и нечто другое – то, что мне подсказывала интуиция, а она подсказывала, что в этой рабыне есть какая-то тайна. Однако всё, что я сказал выше относительно моих ощущений, было лишь дополнением к главному. Главным же было то, что я выкупил её у набатейца только и ради Плинии, так как очень надеялся на её помощь жене. О том, что это будет за помощь, я расскажу потом.
У этой рабыни был особый тип красоты, отличной от Апеннинской, восточной или какой ещё. Вытянутое лицо, широкий лоб и тонкий подбородок. Тонкий правильный нос. Большие широко посаженные тёмно-карие глаза с почти детским выражением, при этом очень проницательные, с длинными ресницами и тонкими длинными бровями. Чуть припухлые губы, под которыми были белоснежные зубы. И черные как смоль густые волосы, которые она укладывала сзади и закалывала на затылке костяной заколкой. По римским или греческим меркам она была худа, и комплекцией, скорее, напоминала египтянку. В теле её не было лишнего жира, талия её была узка, у ней была красивая, правильной формы грудь. Походка её была плавной, осанка и посадка головы просто царственна. Для меня было загадкой почему такой сквалыга как Ахаб не нажился на её продаже торговцам плотскими утехами. Денег вырученных за её одну ему бы хватило с лихвой на пару новых лавок.
Она сама не знала сколько ей лет. Как-то взяв её в город, Плиния зашла в храм Минервы. Там у входа сидела гадалка, которая, по слухам, редко ошибалась. Плиния заплатила ей и попросила сказать кто эта девушка. Нубийка села напротив неё. Они долго смотрели в глаза одна другой. Гадалка сказала, что ей восемнадцать. Она, также, сказала, что Деба была из знатной семьи, но их землю разорили египтяне, а её саму продали в рабство набатейскому купцу.
***
Стоял прекрасный солнечный день.
Я сидел в кабинете и перебирал документы и не заметил когда она вошла. В её руке были восковые таблички, иначе церы, в которые я делал заметки.
– Мой господин забыть это в саду, – сказала она. – Госпожа найти это и просить меня передать ему.
Я кивнул. Мой стол был завален свитками.
– Поблагодари госпожу и положи это вот сюда, – сказал я, указав на широкую скамью рядом куда обычно приносили мне еду если я задерживался.
Девушка наклонилась. Она носила свободную тунику на восточный манер. Когда она наклонялась, мой взгляд невольно упал в широкую прорезь на груди. Я отвёл глаза.
Деба выпрямилась, и сделав поклон, собралась уйти.
– Постой, – сказал я. – Я хочу тебя спросить что-то.
– Что хочет спросить господин? – повернулась она.
– Ты сыта? Мне сказали, что ты мало ешь.
Она улыбнулась. Она была тронута.
– Нигде не спрашивать меня об этом, кроме как в этом доме. Я нигде не видеть, чтобы слуг так вкусно кормить. Но я привыкла есть мало.
– Тебе не нравится наша еда?
– Это очень вкусный еда, мой господин. Просто я другая. Я могу долго без еды. Но я могу много работать.
– Если ты не будешь есть, ты не сможешь много работать. Я прошу тебя есть как все.
– Как хочет мой господин, – сказала она и сделала короткий поклон.
Она молчала. Я смотрел на неё. Я не хотел, чтобы она уходила.
– Деба, я спрошу тебя кое о чём… Можешь не отвечать, если не хочешь.
– Господин не надо спрашивай меня хочу я или нет. Я служи ему. Я буду делать то, что он хочет. Господин может спросить меня всё, что он хочет. И я буду говорить правду.
– Хорошо. – Я сделал паузу. – Ты красива, Деба.
– Благодарю, мой господин.
– Наверное это тебе говорили и другие.
– Да, мой господин.
– Скажи… сколько мужчин было у тебя?
Я заметил румянец на её щеках.
– Когда я жила на мой родина, у меня был хашэ, как это…женх.
– Жених.
– Да, жених. Он был хороший человек. Его имя Тумо. Когда пришёл Египт, он защити меня. Египт убил его, – её глаза стали грустными. – Это был только мужчина я знай.
– И когда тебя продали никто не пытался завладеть тобой?
– Я хочу что-то сказать мой господин. Я не такая как все. Боги с мой земля дали мне что нет другие. Я могу лечить болезни. Но я могу делать плохо. Когда Египт продал меня Ахаб, он вёз меня на корабль. Люди с корабль платить ему, чтобы владеть меня. Он взял деньги и разрешить им. Их было четыре. Один из них имел кувшин со змей, он хотел продать змей в Рим для врач… Они схватить меня. И когда они подойти делать мне плохо, я стала молить богиня Мохаш с мой земля. Один раз в мой земля я спасла раненый змей и лечить его. Змей знать это и не кусай меня… Этот раз я сильно смотреть на кувшин со змей. Богиня Мохаш слышать меня. Она разбить кувшин. Змей ползти и кусай два человек. У этот змей сильный яд. Оба они умереть. За это меня сильно бить. И у хозяин Ахаб был страх. С этот день все называть меня… как это… ведьма. И больше ни один заставил меня силой любить.
После её слов с моих уст сошла горькая усмешка вроде «уж так устроен этот мир». Её история была, возможно, одна из десятков, а то и сотен ей подобных. Она смогла избежать унижения потому, что то ли ей в самом деле помогли её способности, то ли её боги. Но сотням другим таким же, как она, посчастливилось гораздо меньше.
Я был, однако, удивлён тому, что она сказала о себе. Моя интуиция не подводила меня: в этой девушке определённо есть тайна. И эта тайна начинает открываться.
Она подняла голову и вдруг тихо произнесла:
– Почему мой господин спрашивать меня это?
Я пожал плечами.
– Не знаю. Мне просто любопытно, – сказал я. И в самом деле, зачем задавать такие вопросы, не подумав как молодая красивая рабыня может это истолковать.
– Любо…что?
– Любопытно.
– Я понимай, – кивнула она.
– Мы говорим «я понимаю».
– Я панимайу.
– Так лучше, – сказал я. – Я хочу, чтобы ты подтянула латинский. Я найму тебе учителя, твоей госпоже нужна грамотная служанка.
– Я очень благодарна господину, – и она снова поклонилась.
– Расскажи ещё мне о себе.
Она посмотрела мне в глаза и тут же отвела взгляд. В Риме, как и везде, царило негласное правило, что раб не может смотреть долго в глаза своему господину. Поэтому даже среди свободных можно было легко определить вольноотпущенника по этой привычке, которая не пропадала с годами.
– Что мой господин хочет знать? – спросила она.
– Расскажи, что ты делала у Ахаба.
– Я готовила. Я знай как готовить много вкусный пища. Ещё я знай травы и специи. Я убирала таверна. Ещё я могу петь. И когда я петь, в таверне ходил много людей слушать меня. И я могу лечить. Я лечить много людей. Ахаб знай это и брал много деньги за это.
– Я знаю, Деба. И я хочу, чтобы ты помогла своей госпоже.
– Я буду делать это с любовь к ней. Никто не относиться раньше ко мне так, как она.
– Хорошо, – сказал я. – Я многое узнал о тебе. Теперь я знаю, что гадалка, к которой вы ходили, сказала правду.
– Это я позволить ей. Если бы я нет, то она бы никогда не узнай это. Я позволить ей. Для господин и госпожа, – повторила она.
Я сделал непонимающее лицо.
– Я сказать раньше мой господин, что я не такая, как все, – продолжила она. – Я имею то, что другие нет. Я позволить ей читать меня. Но я сильнее, чем она. Когда она читать меня, я читай её. Только я не сказала, что я читай в ней. Я теперь знаю, что она теряй сына на войне, и что она очень-очень больна и скоро умирать.
Я промолчал и подумал, размышляя о предопределении, о котором я слышал у стоиков, что возможно, это девушка неслучайно оказалась здесь. Что-то вспомнив, я опустил голову. Затем снова взглянул на неё.
– Можно просить мой господин мне уйти? – робко спросила она. – Меня ждёт много работа.
– Да. Конечно. Ступай, – сказал я и сделал жест рукой.
Она поклонилась.
На моём столе лежали свитки из библиотеки. Один из них был из Египта. Я пытался прочесть его. Он был раскрыт и, упав, раскрылся ещё больше. Показывая ей жестом уйти, я нечаянно задел его рукой. Деба тут же присела его поднять. Складка туники на её плече соскользнула вниз, едва не полностью оголив её грудь. Нубийка, заметив мой взгляд, тут же смущённо прикрылась ладонью и поправила складку. Перед тем как отдать свиток мне, она взглянула на текст и чуть улыбнулась.
– Почему ты улыбаешься? – спросил я.
– Я прошу простить мой господин, – виновато сказала она.
– Тебе не за что просить прощения. Просто скажи что тебе показалось смешно.
Она посмотрела мне в глаза и поспешно отвела взгляд. Что за глаза у неё…
– Этот папирус, господин.
– Он что-то тебе напомнил?
– Не он, слова в нём.
Я поднялся со стула и подошёл к ней.
– Ты хочешь сказать, ты знаешь иероглифы…
– Да, мой господин.
– И ты говоришь на египетском?
– Да, мой господин.
Я был удивлён.
– Я его осваиваю с трудом. Я думал, я один из немногим в Риме, кто делает это. Ксэ шер мэдэв ти-бу кетте л'кемт?
– Тив, мэд са фу дар мхетек, и таа-би кемте ду нур фаем шхама, хемэфт…
– Довольно… и никакого акцента. Откуда ты знаешь язык?
– Египт второй язык в наш земля, господин. Но мы говорим на м'ера. Он родной язык нам. Мы зовём Египт «шамри».
– … а сами они себя зовут «тaмри».
– Мой господин хорошо заметить это, – улыбнулась она. – Это наша как это… игра слов. Шамри в наш язык значить э-э… червь, который пьёт кровь.
Я усмехнулся.
– Пиявка. Что ж, боги одарили ваш народ юмором. Но почему вы прозвали их так?
– Мы долго были вместе. И боги Египт были наши боги. Но многие из нас начали понять, что Египт хотят лишь наш земля и власть, – взволнованно произнесла она. – Они не хотят чтобы мы говорить наш язык. Они пришли с много солдат к нам. Они думай, что они лучше всех и только они могут решай за нас. Они приказывай служить другой народ, как и… – она вдруг резко замолчала.
Я подошёл ближе.
– Как и Рим?
Она тут же опустила голову.
Я протянул руку и коснулся её подбородка, заставляя поднять голову.
– Смотри мне в глаза.
Она посмотрела мне в глаза. Это были бездонные блюдца полные детского испуга.
– Я прошу простить, мой господин! Я неблагодарна ему. Я очень плохо сказать. Я не должна так говорить. Мой господин должен наказать меня! – У неё задрожали губы.
– Ты ещё ничего не сказала. Но то, о чём ты подумала правда для тебя. Твоя честность не заслуживает наказания. Тебе не за что любить Рим, как и Египет. Ступай, твоя госпожа ждёт тебя.
Она в слезах выбежала из моего кабинета.
Я двинулся в атриум, взял деревянный молоток и ударил по бронзовому гонгу, подвешенному рядом со статуей Флоры. Пришел Порцир и Малла, старшая служанка. Я дал знак Порциру удалиться.
– Малла!
Она поклонилась и приготовилась слушать.
– У нас новая служанка. Она трудолюбива и скромна. Но её одежда весьма открыта, а она из южных земель. Если она заболеет, госпоже придётся искать другую. Позаботься выбрать ей новую одежду.
– Всё исполню, господин.
Мне часто приходилось лгать во чьё-то спасение. Говоря это сейчас, я подумал о своём.