Сергей Сиверс
Хроники Януса
И нету тьмы, один лишь свет для тех, кто не боится бед.
А вы, смотревшие за ним, на что способны для любви?»
– У этой истории хороший конец, – сказал я.
– Это середина, а не конец, – поправила Фабия. – Конец печальный. Она так и осталась там, а Орфей вернулся назад в мир живых.
Как и все, я аплодировал выступавшему. Зрители расступились. Я увидел девочку семи-восьми лет, которая, как я предположил, была дочерью канатоходца. Девочка шла сквозь толпу с корзиной в руках и зрители стали бросать туда монеты. Прежде всё это время она стояла внизу в передних рядах толпы и видела то же, что и мы. Я охотно положил в её короб пару монет. Помню, глядя на неё, я поймал себя на мысли, что на месте канатоходца не позволил бы своему ребёнку наблюдать за столь опасными трюками. Но, видно, девочка была так уверена, что её отец всегда благополучно перейдет на другой конец, что это никак не отражалось на её лице, даже когда её отец оступился – нам, взрослым, порой так не хватает детской веры в благоприятный исход…
Выступления артистов продолжились. Но мы решили уйти, чтобы посетить другие места.
Когда мы уже отошли достаточно далеко и шум с площади был неслышен, Фабия вдруг остановилась и повернулась ко мне:
– Скажи, ты вправду поверил что он чуть не упал, когда оступился?
Я кивнул.
– Конечно. А разве не так?
– Это был наигранный трюк для публики.
***
Когда та девочка собирала деньги, уже после того как я бросил в её коробку монеты, я оглянулся и посмотрел ей вслед. То, что я увидел, поразило и несколько испугало меня: предплечье её левой руки со спины вплоть до плеча как бы блестело и переливалось словно стекло, а в следующий момент часто замерцало, делаясь то обычным, то вообще исчезая из виду, затем снова появляясь.
Потрясенный, я дёрнул за руку Фабию. Она повернулась ко мне.
– Смотри, смотри же! – воскликнул я, показывая пальцем.
Фабия сморщила лицо, вглядываясь в сторону куда я указывал:
– Что, что там такое?
– Девочка!
– Какая девочка?
– Та, что собирает деньги.
Фабия вытянула шею.
– Что у ней такое?
– Рука, её левая рука!
Она долго вглядывалась в ту девочку, пытаясь понять что так удивило меня.
– Рука как рука, – наконец ответила она, повернувшись ко мне.
– Разве ты ничего не видела?
– Что, скажи, я должна была видеть? – непонимающе произнесла она.
Я был обескуражен. Посмотрев по сторонам, я не заметил, чтобы кто-то кроме меня удивлялся на девочку. Буквально ещё через минуту я увидел, как девочка возвращается. Пройдя мимо меня, она как-то странно улыбнулась мне и направилась дальше к колоннаде. И опять чудеса: её левая рука была прежней, словно ничего не происходило.
После этого случая я подумал: боги, должно быть дурачатся, вызывая такие видения… если, конечно, это были они.
***
Вернусь, однако, к рассуждениям Фабии. Через несколько дней после того дня она увлечённо рассказывала мне про эрос и прагму, о которых прочла у Аристотеля. Эрос, пояснила она, основан на желании, а прагма – на рассудке Эти два вида любви должны уравновешивать друг друга подобно противоположным краям шеста канатоходца, который должен сохранять баланс, двигаясь по канату, и это неперменно должно происходить в движении, ибо если канатоходец будет стоять на месте, он упадёт. Сам же канат, сказала она, это жизненный путь двух людей, соединённых брачными узами.
Я не мог не восхититься такому остроумному поэтическому сравнению, в котором крылась глубокая аллегория.
Думаю, Фабия неспроста сказала мне об этом: она так говорила о себе. В иносказательной форме она давала понять мне что она сама хочет, и что ждёт в ответ. Как я говорил, она могла, но не хотела соблазнять меня, подталкивая к браку; она хотела быть честной и намекала, что моё решение должно быть рассудочно. Но я колебался. Я медлил. Я молчал, ибо, как я сказал раньше, моё чувство к ней было очень противоречиво – противоречиво, как она сама. Я стоял на месте с трудом балансируя. И, поскольку она видела во мне лишь страсть (о которой я думал как о любви), это не отличало меня никак от других. Она ждала, когда моя страсть уляжется и уступит место рассудку, который уравновесит это подобно шесту в руках канатоходца, который остановился… но лишь на время, чтобы продолжить путь.
Far
Я упоминал, что в венах моей жены течёт сабинская кровь. Таким образом, я буквально «похищал сабинянку» как гласило старинное предание – что стало предметом шуток среди моей родни, ибо по традиции в разгар пира и веселья мужу надлежало взять жену, положить её на плечи слово пастух козу и, неважно сколько ты выпил, твёрдой походкой направиться в покои.
Плиния призналась, что переволновалась накануне свадьбы.
Приготовления римской невесты – крайне утомительный ритуал. Традиция требует соблюсти все детали и формальности, а в её случае на латинские традиции накладывались сабинские.
В свадебных приготовлениях моей невесты особо усердствовали её родственницы, каждая из которых, похоже, считала себя сведущей больше чем другая. Неразбериха и разногласия между женщинами затянули дело: начавшись с рассветом, приготовления закончились едва ли не в полночь, и Плиния едва не забыла снять лунулу и положить её на ларариум.
Все римские девушки до свадьбы носят медальоны в виде лунного серпа. Считается, что лунулы дают защиту от порчи и сглаза. Они – символы покровительства богини Лýны, которая хранит наших девственниц, и которая сродни греческой Селене. Вечером, накануне дня свадьбы невеста должна снять с себя лунулу и положить на домашний алтарь. Если она этого не сделают до полуночи, лары внушат ей тоску по отчему дому.
Лунулы носят все незамужние девушки и девочки с пяти лет. В «незамужних девочках» нет оговорки, ибо римские законы разрешают браки для женщин с двенадцати лет. Среди знати ранние браки не приветствовались, и я лично не помню, чтобы среди моих знакомых невеста была младше шестнадцати, а жених – восемнадцати, чего не скажешь о простолюдинах; там такое сплошь и рядом. Девочки-жёны, перед тем как уйти в дом мужа, так же клали на домашний алтарь свои лунулы и, вдобавок, должны были сжечь все свои домашние игрушки. Непросто для детской души. Но таковы наши обычаи.
Ещё кое-что о наших обычаях, вспоминая приготовления Плинии.
Так, чтобы сабинская жена была плодовитой, по их поверью волосы девушке расчёсывали на пять рядов, хотя у латинян их расчёсывали на шесть. Число 5 считалось у них сакральным. Каждая прядь волос символизировала добродетель. Примечательно, однако, не как это делалось, а чем – наконечником копья, которую они называют curis. Предмет этот у них передавался из рода в род как реликвия. Разумеется, он давно затуплен. Я видел его, он вправду очень древний. Кажется, ему более двухсот лет? Теперь он наш, и Плиния хранит его в шкафу в спальне. Она рассчитывает передать его нашей дочери. Она хочет,чтобы у нас ещё родилась дочь. Я, признаться, плохо представляю как можно расчесать женские волосы затупленным наконечником копья, хотя, например, Гекатей утверждал, что галльские ведьмы причёсываются пятерней и, якобы, для этого цели на левой руке растят ногти, которые мажут костяным клеем и красят в красной краской – смею утверждать, что длинные ногти более удобны как гребень, чем сабинский наконечник копья. Впрочем, тётка Плинии была ловка и быстро управилась. Так я убедился, что легенды не лгут, и сабиняне действительно хорошо владеют копьями – в том числе в качестве гребней.
На этом ритуалы невесты не заканчивались. В каждый ряд волос невесты должны быть вплетены 5 шерстяных нитей 5-и цветов: красного, зеленого, голубого, жёлтого и белого. И на каждой пряди нужно сделать 5 витков. Сделать это должна девочка 5-и лет от роду. После этого 5 женщин, сменяя одна другую, должны уложить волосы невесте, произнося 5 благодарственных гимнов богине Фидес. Затем приступали к одежде. Там было ещё запутанней: длина платья, цвет и тип материала. Платье должно быть исключительно белое (хотя сабиняне допускали голубой цвет) и из цельной ткани без швов, и обязательно до щиколоток, а покрывало поверх него только оранжевое. На голову невесте водружался венок из цветов. Синие, жёлтые и белые цветы там допускались, но только не красные. Красные цветы в венок вплетать запрещалось – отчего, мне невдомёк. Далее был пояс невесты, и непременно с пятью узлами. Эти узлы завязывались на нём по кругу цветными шерстяными нитями, как и нити в волосах, и тех же цветов. Узор этих узлов был крайне сложный. Обычно узлы вязала мать невесты, или та женщина, кто была старше и хорошо знала её. По сути, это было узловое письмо – сабинская тайнопись, назначенная не для глаз людей, а для пенатов, хранителей очага в доме мужа. Искусство свадебного узловязания очень ценилось, ибо с помощью узлов зависело как пенаты прочтут историю о невесте: насколько она будет правдива, настолько они к ней и будут относиться… и так далее, всего не перескажешь. Воистину, приготовления римских невест мудрёны.
…то ли дело женихов. В день накануне свадьбы к нам в дом пожаловало шестеро самых уважаемых членов нашего рода. Мне было велено встать в атриуме у бюста Ветурия Мамура, нашего пращура и первого жреца Марса. Сами они с важным видом расположились полукругом вокруг меня. Нараспев произнеся гимны Марсу, каждый взял ивовый прут обёрнутый алой лентой и, затем, один из них приказал мне обнажиться. После того как я снял тунику и стоял нагой, каждый по очереди хлестнул меня по туловищу, восклицая «время!». Затем я обнялся с каждым, после чего они разошлись. На этом, приготовления римского жениха заканчивались.
Теперь стоит сказать о свадебном обряде. У нас существует несколько видов таких обрядов, и они разнятся по древности и происхождению: чем выше происхождение, тем будет сложнее и торжественней обряд. Первые Ветурии были жрецами и оружейниками. Так пошло, что древний свадебный обряд люди нашего рода продолжают соблюдать неукоснительно. Он называется фар (far) в честь сорта дикой пшеницы. Какая связь между женитьбой и этим словом мне до сих пор неясно – может, разве лишь та, что после окончания церемонии молодожёны должны съесть по куску хлеба, испечённого из такой пшеницы…
Благоприятное время для обряда считается полдень. На Капитолий к храму подходили семьи жениха и невесты. Они должны были подходить разными путями, либо не в одно и то же время; по крайней мере, ни в коем случае не видеть друг друга перед свадьбой, даже если это свидетели и родня, не говоря о брачующихся – это считалось дурной приметой.
Все они встречались у ступеней храма, чтобы начать торжественное шествие. Так было и у нас.
***
Гай Корнелий Бальб, верховный понтифик, шёл впереди, чуть сзади шли двое фламинов с дымящимися чашами, в которых курился ладан. Далее шло трое людей, которые несли чаши с водой. За ними трое, которые несли чаши с огнём. После них шёл я с пятью моими свидетелями. За мной Плиния со своими свидетелями. Замыкали шествие трое людей с миртовыми ветвями. Именно так. Все должны были идти строго в таком порядке.
Мы проследовали к алтарю. Перед тем как верховный понтифик скажет что угодно богам, следовало произвести гадание. Если свадебный обряд это ритуал, то гадание – ритуал в ритуале.
Одетый в бело-пурпурную трабею, нас встречал авгур. Это был старый и опытный авгур. Здесь же на привязи стоял белый ягнёнок, который встретил нас весёлым блеянием и удивлённо на нас глазел… ещё не зная о своей судьбе.
Процедуру гадания мы переняли у этрусков. Все предыдущие ритуалы: подготовка к свадьбе, процессия и клятвы верности – были не так важны, как это гадание, ибо лишь от него зависела судьба брака. Это было самым волнительным, самым роковым моментом всей церемонии, потому что никто не знал как оно закончится. Всё зависело от опыта авгура, и от самого животного, по которому он будет гадать. И, разумеется, от воли богов. Если бы в печени ягнёнка авгур обнаружил изъяны: белые волокна, вздутия, уплотнения или то, что напоминало зловещий символ – это было неблагоприятным знаком. Боги не благоволили бы нашей свадьбе. Тогда всё напрасно, и свадьбу пришлось бы перенести на неопределённое время, в том числе отменить пир и распустить гостей. Спустя три месяца, не раньше, следовало снова испытать судьбу. И снова будет подготовка к свадьбе. И будут опять накрыты столы для пира и приглашены гости. И та же самая церемония, и те же гимны. И опять всё до момента гадания…И если и во второй раз авгур увидит неблагоприятные знаки, это окончательно и бесповоротно. Третьего раза не дано. Это означает, что боги не благоволят жениху и невесте, и этому браку не суждено состояться.
Я с большим сожалением говорю об этом. Не мне только, но многим другим кажется это пережитком старины и крайне несправедливым как этрусское суеверие может в одну секунду разлучить любящих людей и перечеркнуть их судьбы. Но таковы римские устои.
…Издав предсмертное блеяние, ягнёнок застыл. Его большой чёрный зрачок безразлично смотрел в небо. Авгур вынул нож из его шеи, чтобы снова вонзить в живот. Сделав широкий разрез, он отложил нож. Тело ягнёнка ходило волнами пока он нащупывал внутри печень. Наконец, нащупав, он уцепился и вытянул её. Стоял июнь, но первый месяц лета был холодным. Его рука была по локоть в крови и от неё шёл пар – в ладони авгур сжимал небольшой красный кусок. Запах ягнячьей крови и внутренностей доносился до нас. Мы с Плинией сидели на ступенях, покрытых медвежьей шкурой, в то время как остальные присутствующие стояли. Авгур положил печень на серебряное блюдо. Затем взял нож и разрезал её надвое. Сейчас он будет гадать. Стояла тишина, лишь тихо пощёлкивало горящее масло в чашах – а нас, словно бич, «щёлкал» каждый его вздох; каждое движение его бровей и поворот головы. Он гадал по внутренностям, а мы гадали по нему. Он исследовал кусок ягнячьей плоти, расправляя её красными от крови ладонями и вглядываясь туда как в свиток, где были написаны буквы, ведомые лишь ему одному. А мы исследовали его лицо и пытались прочесть его мысли. Он гадал по печени. Мы гадали по его сердцу. Потому что из его сердца будет исходить желание сделать нас счастливыми или несчастными…
Наконец старый авгур закончил, вздохнул и отложил чашу. Затем сделал нам знак подняться и подойти. Мы тут же встали и подошли. Его лицо было серьёзно, даже я бы сказал, напряженно. Глядя на его лицо, ко мне и Плинии стали подступать тревожные предчувствия. Усугубляя их, он, кажется, нарочно держал долгую паузу, которая нам казалась пыткой. Затем он посмотрел на каждого и произнёс «добрые знаки». И уже громче: «добрые знаки!», на сей раз с улыбкой. Свидетели радостно закричали. Я засмеялся. Плиния закрыла ладонями лицо. Мы были счастливы. Авгур макнул средним пальцем в кровь ягненка и прочертил линию от лба до переносицы носа сначала мне, затем Плинии. Боги благоволили нам.
После того как мы произнесли клятвы верности и съели ритуального хлеба, понтифик накрыл покрывалом голову и взглянул на меня. Я уже знал что мне нужно говорить. Я спросил «скажи, где ты теперь и какое теперь твоё имя?». Неважно как её звали. Она ответила как то предписывал наш обычай: ubi tu es Lucius, ibi ego sum Lucia.
Где ты Луций, там и я, Луция.
О геометрии лжи в симметрии отношений
Позже я узнал, что у Фабии было очень сильное чувство ко мне. Никто не виноват, что всё вышло по-другому; тем более я не испытываю даже малейших угрызений совести за то, что выбрал не её. Ибо из дальнейших поступков Фабии, я понял, что та её часть, которую я отторгал, возобладала и подчинила всё хорошее, что восторгало меня в ней. Однако не буду забегать вперёд.
Повторюсь, что двадцати годам Фабия сделалась одной из первых красавиц Рима. Знатные и богатые семьи сватали своих отпрысков к ней, и те порой стояли в очереди подобно женихам Пенелопы. Фабия говорила, что после того как её отец ослеп, он чаще стал советоваться с матерью и братом. Отец её, также, хорошо знал, что мы встречаемся. Я, в свою очередь, знал, что её отец прекрасно относится ко мне. В один из визитов наши отцы решили это обсудить. Я был недалеко. Стоя за деревом в саду я ненароком это подслушал, когда они проходили мимо. Я отчётливо услышал фразу из уст Марка Амбуста: «Пришло время. Боги благоволят нашим детям».
Теперь я могу сказать: есть слепцы, которым боги, подобно Тиресию, открывают дар пророчества, ибо пророчество – тот же род зрения. Марк Фабий Амбуст не был одним из них. Он знал свою дочь хуже, чем я.
До всего же вышеописанного – то есть, желания наших отцов породниться – я уже упоминал, что Фабия никогда не вела себя со мной так, как с прочими молодыми людьми; это их, богатых, но порой недалёких и лишённых остроты ума, она своим поведением дразнила, затем ставила впросак и зло высмеивала. Мне было жаль их, часть из которых я знал лично, ибо попасть под язык Фабии и не выглядеть глупо было сложно – но, вместе, было страшно любопытно слушать её рассказы о кавалерах, ибо она не делала из этого тайн для меня.
Вот одна такая весёлая история, которую я перескажу по памяти её же языком:
«… мне сразу стало ясно кто он, и дальнейший разговор для меня уже не имел смысла, если бы не дурацкие правила этикета, требующие провести с ним некоторое время, прежде чем попрощаться. Клянусь венцом Селены, я уже научилась по лицу обнаруживать присутствие ума в таких: его сладострастные глазки, оттопыренная нижняя губа и привычка покачивать головой для придания значимости своим словам показывали, что он туп и самодоволен, при том настолько уверен, что я именно его хочу в мужья, что я просто не смогла отказать себе в удовольствии повеселиться. Я не стала разубеждать его…
– Знает ли благородный Гней, что многие из молодых людей мечтают заслужить моё расположение? – спросила я.
– Конечно, о Фабия.
– На что ты готов ради меня, Гней?
– На всё, богиня.
– Не кощунствуй. Боги мстительны. Они могут наказать смертью, если девушек называют богинями.
– И пусть, и пусть. Я готов умереть за тебя, божественная Фабия!
– Вот слова настоящего мужчины, – похвалила я.
Я подвинулась вплотную.
– Никто мне не говорил этого. Обними же меня, славный Гней.
Он вытянул руку и с силой прижал меня.
– О, какое объятие. Но умей сдерживать свою страсть, Гней…
Он, часто дыша, ослабил объятие.
– Ты умеешь хранить секреты? – сказала я и таинственно посмотрела ему в глаза.
Он закивал.
Вздохнув, я прошептала ему на ухо:
– Признаюсь тебе, я очень порочна. Я участвовала в оргиях Волупии. Да будет тебе известно, Гней, Волупия наделила меня даром неуёмной любовной страсти. Мне нужен не просто любовник, мне нужен самый пылкий любовник в Риме. Готов ли ты быть им? Готов ли утолить мою страсть, Гней, хватит ли у тебя сил?
Я видела, как слыша мой шёпот, он прерывисто дышит, лицо его краснеет, а глаза блестят похотливым блеском. Он сглотнул слюну и пробормотал:
– Клянусь всеми фавнами земли… смогу, царица. Смогу, прекраснейшая Фабия. Я приму снадобье, которое увеличит мою мужскую силу вдвое.
Я одобрительно кивнула.
– Это славно. Но ни одно снадобье не сравнится с Дарами Сатира. Это семена мне привезли из Каппадокии. Сила их огромна, мужчина съевший их получит похоть Луперка и мощь Приапа.
Я взяла со стола мешочек, и развязала его:
– Когда они начнут действовать, ты сам почувствуешь это. В доме лишь только мы, да пара слуг. Родителей нет. Мы уединимся, чтобы сполна разделить нашу страсть.
Гней задрожал от восторга.
– С радостью. C радостью, божественная Фабия. Ты увидишь, я не подведу тебя.
– Дай же мне свою ладонь, славный Гней.
Он вытянул руку и я высыпала в неё все семена мешочка:
– Съешь эти семена. Одной пригоршни будет довольно.
– Ты сводишь меня с ума… – бормотал он, набив щёки и жуя. – Я готов на всё. Скажи – и я умру за тебя, богиня.
И тут мрачная догадка мелькнула на моём лице…
– Стой, стой… ты уже проглотил это? – Я выпучила глаза.
– Да, да, о чудная Фабия.
Я ахнула.
– О, Гней, Гней. Прости меня, я вспомнила, но не успела тебя предупредить… О, боги, – возопила я громко, закрыв лицо. – Горе мне! Я всё перепутала! Я взяла Слёзы Стикса вместо Даров Сатира.
– Что такое Слёзы Стикса? – поморщился он.
– Яд! – произнесла я шепотом с ужасом на лице. Сначала у того, кто это ест, гниют внутренности, потом мутнеет разум.
Он оторопел.
– Значит… я умру?
– Да, – произнесла я обречённо. – Но прими это с достоинством, славный Гней. Да будет твой путь в Мир Теней лёгок. И горе мне, я буду до конца вымаливать у богов прощение за свою ошибку! – Я вскинула руки вверх и всхлипнула.
Испарина появилась у него на лбу. Он надул щёки и сплюнул на пол остатки.
– Что же ты наделала! – вскричал он чуть не плача. – Дай мне гусиное перо, чтобы я мог пощекотать глотку и исторгнуть это вон!
– Поздно, Гней, поздно. Это действует очень быстро. Мне так жаль! Но будь мужественным. Не ты ли мне сказал, что готов умереть за меня?
– Но я не хочу умирать за тебя! – заорал он так что, что задрожала ваза с цветами, а у меня чуть не лопнули перепонки.
И тут Гней испустил смрадный запах.
– Вот, это начинают гнить твои внутренности, – погрозила я пальцем. – Немедленно выпей воды, чтобы замедлить действие.
И он тут же выпил воды, от которой слабительное действует лишь сильнее…»
После её рассказа я хохотал до коликов в животе. Были у Фабии в запасе и другие истории, с которыми она делилась со мной, не скупясь на подробности. Но, думаю, о разговорах с действительно достойными юношами, Фабия предпочитала умалчивать.
Так или иначе, все эти встречи-смотрины ни к чему не привели. Она так и не выбрала себе жениха, а её кавалеры не получали того, что ожидали. Её родители всё больше и больше злились на неё, но Фабия оставалась Фабией…
Когда она узнала о Плинии, то подумала, что я переменил к ней отношение, так как расценил её поведение как лицемерное: делая всё, чтобы распалить во мне страсть, она оставалась неприступной – из чего Фабия сделала вывод, что у меня просто лопнуло терпение и я пошёл искать девицу посговорчивей. Так она решила. Узнав же о моих встречах с Плинией, она приревновала к ней – и именно через это чувство ревности обнаружила, что на самом деле сильно любила меня. Плиния, обычная незнатная девушка из плебейского рода, которой далеко до её красоты, изысканности и ума сумела переманить меня, полагала она. Для таких, как Фабия, осознать это было крайне унизительно. Если бы всё это произошло, когда у Фабии была уйма женихов, из которых ей было что выбрать, а со мной была неопределённость, она бы не придала значения. Но слухи про её характер быстро разносились по Риму, и молодые люди уже думали дважды, прежде чем посвататься за неё. Фабия поняла, что ей либо нужно переменить себя, чтобы найти супруга, либо определиться в отношениях со мной. Первое для неё оказалось труднее второго, ибо для этого ей бы пришлось подстраиваться, а со мной она была самой собой. Я же, как я сказал раньше, стоял на месте и «балансировал на канате».
… Но вот я встретил Плинию. Фабия, узнав о ней и сопоставив с собой, решила, что та не идёт ни в какое сравнение с ней, и если уж Луций позарился на неё, значит было только одно: эта девица затащила его в постель. Луций будет обязан взять её в жёны, чтобы избежать скандала. Такая мысль о, якобы, низости Плинии не давала ей покоя; при том, Фабия, считая себя благородной, думала, что сама давно бы могла сто раз соблазнить меня, но не пользовалась этим. Ревность, которую она обнаружила в себе, распаляла её всё больше и больше. Вскоре она решила положить конец неопределённости. Она сама отправилась к Плинии для разговора.
Об этом я случайно узнал от её брата. Децим стоял поодаль, всё видел и слышал. Он рассказал, что Фабия приходила к ним в дом. И по тому как он это описал, я понял, что Фабия сделала это нарочито, выказывая своё происхождение и состоятельность: четверо рабов несли её лектику, в которой она возлежала как знатная матрона, пятой была рабыня с опахалом; пеплум Фабии был расшит золотом и схвачен на плечах двумя персидскими фибулами, инкрустированных изумрудами по полторы тысячи денариев каждый. Весь её надменный вид говорил о том, что она делает честь посещая их скромный дом, в котором она никого не считает себе за ровню.
Известие, что Фабия заявилась в дом Орестиллов было неприятно мне. В тот же день от Фабии пришёл раб с запиской для меня. Фабия в записке призналась, что пришла к Плинии чтобы «прояснить вещи» и заодно «открыть ей глаза на себя». Открыть глаза на себя! Кто-то другой мог бы принять это за несколько ничего не значащих фраз. Но я-то знал как это переводилось с её языка. Это означало поток желчи и насмешек, запас которых в Фабии был неисчерпаем. Я только мог представить что чувствовала бедняжка Плиния! Самое же скверное было то, что Фабия всё перевернула. Это я уже узнал позже. Она сказала Плинии, что мы давно уже любовники, и у нас вот-вот будет свадьба. После этого разговора Плиния ушла в слезах. Она поверила этой лжи.
Я пришёл к ней, чтобы расставить точки раз и навсегда. Я пришёл, также, – неважно что она сама хотела мне сказать – услышать зачем она явилась туда, чтобы унизить Плинию; а то, что это было намерение именно унизить и ни что больше, мне было совершенно ясно. И прежде Фабия делала поступки от которых мне было не по себе, но этот перешёл всякие рамки, и теперь у меня совершенно изменилось мнение о ней.
***
Она догадалась что было причиной моего плохого настроения, но не подала виду, как будто ничего и не произошло. В этот вечер она была изысканно одета и умащена, словно это было назначенное свидание. Её левое плечо стягивал серебряный браслет в виде змеи с крохотными глазами-изумрудами, который служил ей талисманом. Дом был пуст. Я узнал, что родители, забрав почти всех рабов, уехали на виллу.
В этот раз я демонстративно сел напротив, а не рядом как раньше.
Фабия сквозь силу улыбнулась.
– Мне казалось, что мы всегда были друзьями, Луций. И даже больше, чем друзьями. Но ты скрыл это, хотя у меня не было тайн от тебя. Я рассказывала тебе о всех, с кем я встречалась… – начала она.
– Ты рассказывала уже зная, что они не годятся тебе, – перебил я. – Ты говорила это после того, как всё заканчивалось. Найди ты себе пару – и ты не сказала бы мне ни слова. Потому что то, что было между вами, было бы слишком лично для чужих ушей.
– Ты хочешь сказать, ты нашёл себе пару?
– Да.
– Ты в этом уверен?
– Да.
Она промолчала и опустила глаза.
– Даже если это так, – сказала она вздохнув, – я не заслужила, чтобы не знать этого. Ты прекратил всякое общение со мной, будто мы и не были знакомы.
– Если ты имеешь в виду только это, прими мои извинения. К тому же я две недели был болен. Теперь скажи, для чего ты пришла к ней?
Она промолчала. Встав с кушетки, она сделала несколько шагов и встала спиной ко мне, глядя в окно. Был вечер. Солнце клонилось к закату. Фабия умела хорошо делать скульптуры, но не лучше Гелиоса: лучи закатного солнца, бьющие из окна, идеально высекали её формы под полу-прозрачным платьем. Она не оборачивалась.
– Очевидно, я поступила дурно, – наконец произнесла она после паузы.
– Так оно и есть.
– Я прошу простить меня.
– Я постараюсь. Хотя намеренную ложь трудно простить, Фабия. Ты говоришь о дружбе, но ты солгала мне, солгав ей …
– Я солгала ей потому, что не могла лгать себе, – резко оборвала она меня и обернулась.
– Ты хочешь сказать… – Наши глаза встретились. В них я вдруг прочёл то, что подтвердило мою мысль. – Это так? Ты в этом уверена?
Она кивнула и, глубоко вздохнув, отвернулась.
Это было правдой. Это не было её игрой.
Я тоже вздохнул.
– Прости, мне очень жаль. Я этого не знал. Но теперь уже поздно. Теперь уже ничего не изменишь.
– Почему?
– Ты знаешь почему. Это не зависит от нас.
– Я знаю, у меня множество недостатков. Если боги сделали меня такой и хотят, чтобы я испытывала отвращение к себе, как мне быть? Но я знаю, что они дали мне и достоинства. Когда приходит чувство, ты не знаешь почему это так. Это просто происходит и всё. Скажи, чем она лучше меня?
Она обернулась и подошла ближе. Я продолжал сидеть.
– Ты сама только что сказала: это просто происходит и всё. Ты сказала: боги. Наверно, такова их воля.
Она усмехнулась.
– С каких это пор ты стал набожным, Луций Капитул? Это не боги, это ты. То есть, она…
– Послушай…
– Я недооценила её. Она совсем не простушка; она хитра и ловко использовала твои слабости…
Я было думал, она сожалеет. Но эти слова опровергли мои мысли. В её фразе, при всём, мог быть и пробный камень как я отвечу на её подозрение.
– Так вот оно что, – усмехнулся я. – Если у парня и девушки разного достатка и звания может быть что-то помимо ложа, это не укладывается в твоей голове?
Я вполне бы мог ей солгать. Но она знала, что я не стану лгать. По лицу Фабии было видно: моё хоть и косвенное признание, что я не спал Плинией, всё же возымело действие. Однако это не изменило отношения к ней в целом.
– Даже если это так, – задумчиво проговорила Фабия, – даже если это так, она – не то, что тебе нужно. Она совсем не для тебя.
Её назидательный тон лишь подлил масла в огонь.
– Не хочешь ли ты сказать, что мне следовало спросить тебя о своём выборе, или ты знаешь меня лучше, чем я сам?
– Я женщина, Луций. И когда одна женщина видит другую женщину, она видит то, что сокрыто от глаз мужчины.
– И что же ты увидела?
Фабия посмотрела на меня. В её взгляде сквозило недоумение: слишком искреннее, однако, чтобы принять его за подлинное даже по меркам патрицианского умения лицемерить.
– Только дочь винодельщика с большими глупыми глазами. Только это, – произнесла она, адресуя это не мне, а как бы всем – как актёр бросающий реплику публике.
Я с досадой вздохнул.
– У тебя все глупы кто добр, простодушен и имеет задних мыслей. Ей далеко до тебя. Ей не пришло бы голову так лгать…
– Счастье, которое ты ищешь с ней, обманчиво, Луций Капитул. Ты ищешь тепло и заботу. Но ты поймешь, что такая жизнь не будет твоей.
– Что ты несёшь, Фабия?
– Ты пытаешься обмануть себя, ища семейное счастье. Но семейное счастье ещё не всё между женщиной и мужчиной. Между избранными женщиной и мужчиной, – многозначительно прибавила она.
Её туманные слова не столько запутали, сколько добавили раздражения.
– Не много ли ты на себя берёшь, предрекая мне судьбу?
Она изогнула брови:
– Скажи, как ты видишь себя, скажем, этак лет через тридцать? Уютное гнёздышко, курица-жена под боком и ты, старый, подстригающий ножницами розы. Званые обеды. Походы на ристалища. Идиллия. Но, вспоминая свою жизнь, ты осознаешь, что мало чего добился и стал лишь одним из них.