bannerbannerbanner
полная версияРусский смысл

Сергей Юрьевич Катканов
Русский смысл

Полная версия

Русских мыслителей монархистов толком не прочитали, не услышали, а то и вовсе проигнорировали. С монархической теорией можно спорить, но нельзя же делать вид, что её вовсе не существует. Между тем, широкие политизированные массы определяют своё отношение к монархии просто анализируя определенный период русской истории, причем с опорой на информацию из советского учебника. Отношение к монархии формируется по типу: «Если при царе Николае, при царе Иване, при царе Горохе было то, что нам не нравится, значит монархия нам не нужна». Нас губит то, что мы не любим теорию, а потому оказываемся неспособны отделить своё отношение к идее, как таковой, от отношения к конкретно-историческому воплощению этой идеи. Монархизм – это принцип, и надо сначала определить своё отношение к принципу, а потом уже говорить о том, насколько косо и криво он был реализован на практике. Трудно найти собаку без блох, но надо же понимать, что собака и блохи – не одно и тоже. А у нас, когда вспоминают о собаке, говорят почему-то только о блохах.

Впрочем, с широких масс и взять нечего, но когда такой сильный теоретик, как Александр Дугин, определяет своё отношение к перспективе реставрации монархии на основании отношения к романовской эпохе, это уже невозможно понять. Он пишет: «Возврат к царской геополитике таит в себе страшную угрозу. В последние полвека царствования Романовых внешнюю политику правящего дома определяли проанглийские и профранцузские проекты, ради которых Россия вмешивалась в самоубийственные конфликты на стороне своих естественных геополитических противников. Русское православие в романовскую эпоху довольно далеко отстояло от идеала Святой Руси. Самодержавие всё больше утрачивало сакральное значение … Прямая апелляция в наших условиях к реставрации уваровской триады скорее всего приведет к восстановлению того худосочного и в большей степени того демагогического компромисса, который на практике скрывался за этими тремя принципами в позднюю романовскую эпоху … Попытка следовать позднеромановской славянофильской линии в наших условиях не может привести к хорошему результату. И даже сама апелляция к дореволюционной России несет в себе потенциально самоубийственные политические мотивы, намного более опасные для русского народа, нежели проекты советской реставрации».

Это вообще не понятно о чем, а в итоге делается очень конкретный вывод: лучше советская реставрация, чем реставрация монархическая. Сначала мы слышим скорбный плач о том, как далеко Романовы ушли от Святой Руси, а потом нам говорят, что лучше вернуться к государственному атеизму, чем к Святой Руси.

Полностью согласен с тем, что «проанглийские и профранцузские проекты» российской монархии были губительны для нашей страны, но я не понимаю, при чем тут монархия, как форма правления? Беда в романо-германском иге, под которым мы и до сих пор благополучно пребываем, а вовсе не в том, что Россия была монархией.

Вспомнив про уваровскую триаду, Дугин предпочел заняться футурологией, рассуждая о том, к чему приведет апелляция к ней, но почему-то ни слова не сказал о содержании триады. «Православие. Самодержавие. Народность» – это принципы. Они хорошие или плохие? Если они хорошие, то остаются таковыми независимо от того, кто и каким содержанием их когда-то наполнял, и каким содержанием они могут наполниться сейчас. Давайте говорить об их смысле, чтобы не впасть в «худосочный компромисс». А если это плохие принципы, тогда давайте говорить об этом. И уже после этого будем сравнивать позднеромановскую и постсоветскую эпохи.

Я не понимаю главного: почему мы думаем, что если речь идет о реставрации монархии, значит мы говорим о возвращении в позднеромановскую эпоху? Монархия – это идея, это принцип. Если Романовы исказили этот принцип, то устранять надо искажения, а не сам принцип. Если самодержавие «утратило своё сакральное значение», то надо вернуть ему это значение, а для начала вернуть самодержавие. И причем тут «славянофильская линия», как будто ни какой иной линии быть не может? Давайте разберемся, что из наследия славянофилов нам пригодится, а что нет, но это не о самой монархии. Монархия может существовать в разных формах, так давайте говорить о том, какая форма для нас предпочтительнее. И начать действительно лучше с того, чем была плоха позднероманская монархия. Но этот разговор возможен лишь после того, как мы определим своё отношение к монархии, как таковой. Сначала надо определиться с идеологией, а потом уже с политикой, а смешивая две эти темы, мы и сами запутаемся, и всех запутаем.

Дугин делает вывод: «Нет и не может быть единой политической формы, наилучшей для всех времен и народов, пора угаснуть этому мечтательному и беспочвенному предрассудку». То есть Александр Гельевич, не подвергнув ни какому критическому анализу монархическую теорию, поплевав только для острастки в дом Романовых, в итоге кроме прочего фактически объявляет приверженность монархическому принципу предрассудком.

Но бывают чудеса и почудеснее тех, которые продемонстрировал наш любезный евразиец. В своё время церковная комиссия по канонизации царской семьи особо подчеркнула, что это не означает канонизации монархии. С тех пор иные иерархи, как завидят икону царской семьи, так сразу и говорят, что канонизация монархии тут не причём.

А мне вот хотелось бы задать нашим отцам и владыкам ряд простых вопросов. Бог-то существует во всяком случае, в этом вы, очевидно, не сомневаетесь? И в существовании Божьего Промысла, надеюсь, у вас нет сомнений? И с тем, что Господь Вседержитель имеет абсолютную власть над миром вы тоже, наверное, не будете спорить? Тогда мы либо признаем власть Бога, и это можно назвать боговластием, либо отказываемся её признавать, и это в конечном итоге оборачивается дьяволократией. Выбор между боговластием и дьяволократией вам, очевидно, не сложно будет сделать? И тогда, пожалуйста, назовите мне хоть одну форму боговластия, кроме монархии. Из известных нам политических систем только монархия признает верховную власть Бога.

Бог действительно не учреждал ни какой конкретной политической модели в качестве обязательной для всех людей. Бог просто любит людей и зовет их к Себе в вечную радость. Бог не требует от людей послушания, Он просто предлагает им его, как условие спасения души. Так же любящий отец ждет послушания ребенка не для того, чтобы утвердить свою власть, а потому что иначе ребенок погибнет. Погибнет и целый народ, если откажется от послушания Отцу Небесному и объявит самого себя источником собственной власти и заявит, что будет подчиняться только самому себе.

Если понять, что принципы боговластия и народовластия несовместимы, взаимоисключающи, тогда станет ясно, что нет необходимости в канонизации монархии, всем, кто верит в Бога, ни чего другого просто не остается, выбирать не из чего. Мысль о том, что монархия устарела – это логический абсурд, просто потому, что Бог вечен.

Соборность

Наши патриоты постоянно носятся с «соборностью», как с одной из специфических русских ценностей, с удовольствием противопоставляя её западному индивидуализму, но забывая объяснить, чем соборность отличается от колхозности. В постсоветской России, где двое или трое собираются во имя народное, там и колхоз посреди них, со всем его курением и говорением. Да ведь и Запад при всем своем индивидуализме не только не отрицает коллегиальность, но и настойчиво её утверждает в форме парламентаризма.

В чем же специфика собственно соборности? Митрополит Иоанн (Снычев) писал: «С точки зрения внутреннего «регламента», соборные решения признаются подлинными, если приняты всем собором единогласно и не противоречат догматам Церкви. Этот принцип коренным образом отличает собор от иных представительных собраний, на которых вопросы решаются арифметическим большинством голосов. Собор принимает к решению любые несогласия, даже если они исходят от незначительной группы или одного участника. Несогласия разрешаются до тех пор, пока путем свободного рассуждения соборяне не приходят к взаимопониманию. Иначе говоря, собор не может принять законного решения, поправ при этом мнение сколь угодно незначительного меньшинства несогласных».

«Если соборность предполагает в качестве своей необходимой основы наличие органической общности мировоззрения (т.е. цель соборов есть всеобщее примирение и объединение в рамках некоторой общей идеи), то коллегиальность являет собой простое «механическое» внешнее сотрудничество».

«Если соборность предусматривает нравственную цельность и монолитность соборян, которая одна лишь делает возможным доверие нации к самодержавному монарху, ощущение гражданского долга, как религиозного переживания, мистического призвания, то коллегиальность напротив представляет собой систему тотального недоверия. В основе такой рационалистической системы лежит убеждение в том, что все люди по природе своей недобросовестны, и лишь взаимный контроль членов коллегии друг над другом позволяет избежать печальных следствий людских пороков и страстей».

Всё вроде бы понятно, но … не понятно ровным счётом ни чего. Определения владыки Иоанна – очень глубокие и тонкие, но теория подобна пряже – где тонко, там и рвется. Представим себе, что мы решили созвать Земский собор. Первым делом надо будет объяснить людям, чем собор отличается от парламента или какого-нибудь народного собрания. Объяснить предельно четко, коротко и конкретно. Какие базовые принципы мы можем вычленить из объяснений владыки Иоанна? Первое. Собор принимает решения только единогласно. Второе. Собор требует единства веры. Третье. Собор имеет целью созидание органического единства, а не простую победу большинства над меньшинством. Об этом же, кстати, писал Лев Тихомиров: «Соборное начало имеет своим смыслом целостное действие какой-либо коллегиальности». Это, пожалуй, всё. В словах о «религиозном переживании и мистическом призвании» больше поэзии, чем конкретного значения. А отвергая демократическое убеждение, что «все люди по природе своей недобросовестны», чем мы можем его заменить? Утверждением, что все люди добросовестны? Но это не правда.

 

Я, кажется, что-то начинаю чувствовать. Собор как бы должен стремиться к созданию из соборян единого организма, некой сверхличности, имеющей цельное, нечленимое восприятие проблем, а не победы над оппонентами. Но чувствовать мало, надо формулировать. От тонких, ускользающих, едва уловимых смыслов мы должны придти к чеканным формулам, которые для всех понятны и исключают двойственное прочтение, иначе собор со всей неизбежностью превратится либо в заседание парламента с его «буйством глаз и половодьем чувств», либо в колхозное собрание, а колхоз есть специфическая советская форма коллективной безответственности, где каждый мнит себя хозяином земли, но ни за что не хочет отвечать.

Что надо сделать для того, чтобы собор стал собором, и каковы признаки того, что это получилось? Владыка Иоанн писал: «строго говоря, особенность собора, как одновременно духовного и юридического акта, заключается в том, что окончательным свидетельством его истинности и богоугодности является лишь зримое благотворное влияние соборных решений на жизнь общества, а не те или иные формально правовые признаки».

Подлинно так. Иначе говоря, собор познается по плодам. Только по прошествии времени добрые плоды собора могут свидетельствовать о том, что собор получился, что это был действительно собор, а не колхозное собрание. Если результат демократической процедуры безупречен настолько, насколько безупречно подсчитаны голоса, то результат собора сразу после его окончания ни когда не известен. Бывали соборы, которые потом объявляли «разбойничьими». Но это потом. А сразу казалось, что всё в порядке. Тут ни какая безупречность соблюдения процедур не гарантирует результата. Вот, скажем, сто человек хором читают молитву, и ни когда не известно, молятся ли они на самом деле, или только произносят слова.

Но в чём самый главный, смыслообразующий признак собора? В чем его цель и смысл? Вспомним, что определения вселенских соборов содержали формулу: «Изволилося нам и Духу Святу». То есть, собственно, «изволилося нам» ровно постольку, поскольку это угодно Святому Духу, то есть Богу. Вселенские соборы были коллективным поиском Истины, а не философскими дебатами, где что-то может зависеть от силы аргументов и красноречия полемистов. Истину о Боге может открыть только Бог, значит, соборяне собирались не для того, чтобы спорить о Боге, а чтобы услышать голос Бога. Совместная молитва тут значила куда больше, чем аргументы и красноречие. Определения соборов – это голос Бога. На этом держится вся наша вера. Вне этой веры ортодоксии просто не существует.

И поместные соборы, даже если на них рассматривались не вопросы Истины, а частные вопросы церковной жизни – это поиск Божьей воли. Собор – это способ определения, чего именно хочет от нас Бог. Собор – своего рода модель Церкви, а Глава Церкви – Христос, Он и глаголет через соборные определения, если люди искренне к этому стремятся. Если же соборяне только на словах ищут Божьей воли, а на деле ищут лишь торжества собственной воли – собор не получается, и тогда его решения не принимаются, они оказываются отторгнуты жизнью, потому что в них нет Божьего, а есть только человеческое, причем – не лучшее. Если, скажем, на Поместном Соборе избирают патриарха, то Избиратель только Один – Бог, а соборяне пытаются выяснить, что хочет от них Бог, а не переспорить людей с другим мнением.

Очень интересна была процедура выборов патриарха на Поместном Соборе 1918 года. Сначала каждый мог предлагать любую кандидатуру, потом провели голосование, выявив трех кандидатов, набравших наибольшее количество голосов. А потом пригласили святого старца и предложили ему из трех бумажек с именами кандидатов выбрать одну. Старец вытянул имя епископа Тихона (Белавина), хотя по голосам лидировал митрополит Антоний (Храповицкий).

Конечно, соборяне молились о том, чтобы Господь просветил их разум, конечно, они стремились не настоять на своём, а стать инструментами Божьей воли. Но они не рискнули полностью положиться на чистоту своей молитвы, на то, что сумели в своей душе четко разграничить «Божье веление» и «многомятежное человеческое хотение», они решили довериться жребию, чтобы Бог их поправил, если они ошибаются. И Бог их поправил. И время подтвердило, что, несмотря на все блистательные качества владыки Антония, Русская Церковь нуждалась тогда в патриархе несколько иного склада, в таком, как святитель Тихон.

Итак, демократическая процедура – это способ выяснить народную волю, а соборная процедура – способ выяснить Божью волю. В этом их принципиальное, корневое отличие. Остальное – частности.

Чем же земские соборы отличаются от церковных? Насколько мне известно, ни кто, ни где, ни разу не утверждал, что церковные соборы – это одно, а земские соборы – это совсем другое. Поэтому я был так удивлен, обнаружив у Льва Тихомирова следующие мысли: «Истинная монархия почти не может существовать без присутствия около себя «голоса земли», каких-либо «совестных людей» той или иной формы «земского собора»… А между тем, земский собор – учреждение демократическое. И однако, составляя для монархии огромную потребность, он ни чуть не дает верховной власти – демократии».

Несмотря на авторитетность этого суждения, продолжаю пребывать в уверенности, что земский собор учреждение отнюдь не демократическое, а теократическое. Приведу простой пример. Когда в 1613 году земский собор избрал царя, от кого Михаил Романов получил власть: от Бога или от народа? Если от народа, тогда с тех пор у нас правильной монархии не было вообще, народ фактически получил значение источника власти и царская власть стала делегированной от народа. Если же царь получил власть от Бога, тогда как можно называть земский собор учреждением демократическим? Если через собор проявила себя воля Божия, тогда собор получает значение боговластия, а отнюдь не народовластия. Весь вопрос в том, чего искали соборяне – своего или Божьего. Понятно, что на соборе хватало бурления людских страстей, понятно, что там сшибались чисто человеческие интересы и мнения, и каждый тянул одеяло на себя. Но это проявление человеческого несовершенства, люди могут, прикрываясь Божьей волей, просто думать о том, какой царь им выгоднее. Но так же ведь и самодержец порою может выступать в роли самодура, обслуживая собственные прихоти или интересы олигархических групп, вместо того, чтобы пытаться следовать Божьей воле. Тем не менее, мы вместе с Тихомировым продолжаем считать, что смысл монархии именно в том, чтобы царь следовал Божьей воле. А если это не всегда бывает так, то лишь в силу человеческого несовершенства. Потому и не в раю живем, что все мы, включая царя, порою бываем очень скверными исполнителями Божьей воли даже тогда, когда искренне к этому стремимся.

Так же и с собором. Если он порою являет собой буйство «многомятежных человеческих хотений», то это не определяет смысл собора, это относится к его недостаткам. А сам смысл собора именно в том, чтобы выяснить, что хочет от людей Бог, кто будет угоден Богу в качестве царя, и так далее. К сожалению, на Руси есть вечевая традиция, и мы можем соскользнуть в эту сторону, но если собор превратится в вече, он перестанет быть собором.

Вы думаете, это теоретические тонкости, в которых не много смысла копаться? А вот представьте себе, что мы решили реставрировать монархию и созвали с этой целью Земский собор. Если мы будем понимать смысл собора так, как понимает его Тихомиров, избранный соборянами царь ни чем не будет отличаться от президента. Получивши власть от «учреждения демократического», он окажется фактически подчинен народной воле. Ведь имеющий власть всегда зависит от того, от кого он получил власть. Вот такие милые «пустяки».

Но дальше я вообще перестал понимать Льва Александровича. Он пишет: «Так соборное начало в Церкви стремится дать целостное выражение мнения и действия всей Церкви … В Земских Соборах это начало имеет целью выразить мнение всей нации».

Похоже, Тихомиров и церковные соборы понимает в смысле демократическом? Неужели, когда в Символе веры мы называем Церковь соборной, мы имеем в виду Церковь демократическую? А как ещё понимать утверждение, что «соборное начало в Церкви стремится дать целостное выражение мнений…»? Осмелюсь напомнить, что Глава Церкви – Христос, а у Христа ни по какому поводу нет и не может быть ни каких «мнений», потому что Христос есть Сама Истина. И либо мы пытаемся приблизиться к Истине, и собор нам в этом помогает, и тогда мы в Церкви, либо собор превращается в «обмен мнениями», и тогда это дело уже не богочеловеческое, а чисто человеческое.

Так же и с Земским Собором. Если это способ выразить «мнение всей нации», тогда это просто демократия. Каким же ещё словом называется стремление нации жить согласно собственному «мнению»? Либо мы понимаем собор, как способ постижения Божьей воли, которая не зависит ни от каких человеческих «мнений», и тогда цель собора совсем не та, о которой говорит Тихомиров.

Мне кажется, я понимаю, откуда у Льва Александровича появились такие мысли. Похоже, он создал теорию, опираясь на практику, а на практике земские соборы у нас действительно понимались, как «голос земли», как учреждения, при помощи которых царь советовался с народом. Нет ни малейшего сомнения в том, что такие учреждения нужны, и что без них «истинная монархия почти не может существовать». Царь должен слышать свой народ в лице «каких-либо совестных людей», но вовсе не обязан поступать по их воле. Эти «совестные люди» не имеют власти над царем, они вообще не имеют ни какой власти, а зовут их действительно для «обмена мнениями», что само по себе безусловно есть благо. Речь идет о совещательном органе при особе монарха, каковой, конечно, должен быть, и каковой часто в нашей истории получал название собора, но собором по сути не являлся. Нельзя же брать церковное понятие и переводить его в гражданский оборот с совершенно другим значением. Церковные соборы ни когда ни чего не «советовали», они не были голосом «выборных людей», они являлись голосом Церкви в её мистическом значении, то есть голосом Христа. Поэтому совещательные учреждения при особе монарха нельзя называть соборами, хотя такая традиция есть. Вообще, теорию опасно создавать, опираясь исключительно на практику, потому что практика пестрит благоглупостями.

Итак, Земский Собор есть инструмент боговластия наряду с особой монарха, и в этом смысле он есть учреждение монархическое. Монархия получает необходимую устойчивость, когда наряду с единоличным проводником Божьей воли – царем, действует так же коллегиальный проводник Божьей воли – Земский Собор.

Элита

Подлинная монархия невозможна без подлинной аристократии, составляющей особое сословие. Именно аристократия являет собой главную опору трона. И вот тут мы вынуждены признать, что на Руси ни когда не было настоящей аристократии, и в этом была главная слабость русской монархии.

Русская монархия как таковая была едва ли не лучшей в мире, потому что являла собой наиболее внятный и законченный образец боговластия. Несмотря на полное отсутствие монархической теории, царь и народ понимали смысл царской власти одинаково, как власть дарованную Богом ради служения Богу, в этом царь и народ были едины, и это было не только политическое, но и духовное единство – подлинное чудо государственного строительства.

Русская монархия далеко превзошла Византийскую, связанную с римским образцом пожизненного диктатора и имеющую очень смутные представления о династичности. На Руси ни какой наглый солдат, будь он всех храбрее и всех умнее, ни когда не мог провозгласить себя царем, русское монархическое мышление было изначально строго династическим. Русское сознание избежало соблазнов западного абсолютизма, когда власть короля понималась, как делегированная народом, хотя Петр I по сути провозгласил именно абсолютизм, но русский народ, похоже не узнал об этом, оставаясь в уверенности, что царь правит милостью Божией, а не милостью народной. И ни когда русское самодержавие не было восточной деспотией, где источником власти падишаха по сути является его собственная воля. Русские люди всегда знали, что как они подчиняются царю, так и царь подчиняется Богу.

Но вот что касается аристократии, то она у нас словно списана с восточных деспотий. Русский боярин относился к царю примерно как сатрап к падишаху. Перед царем боярин готов был ползать на брюхе, регулярно предоставляя государю все необходимые доказательства собственного ничтожества, а вот «людишек» боярин топтал конем, они для него – грязь. Перед царем боярин унижался, не считая это проблемой, а народ боярин унижал, находя в этом удовольствие. Это всегда так: любят унижать других только те, кто и сам склонен к холуйству и раболепству. Главная проблема русского боярина, псевдоаристократа – хронический недостаток человеческого достоинства.

Настоящий аристократ готов отдать за государя жизнь, но он не встанет перед ним на колени, потому что на колени он встает только перед Богом. Настоящий аристократ пожертвует для государя всем, но он не станет перед ним унижаться, а потому и сам не склонен унижать подвластных ему людей. Настоящий аристократ – это подчеркнутое личное достоинство, чуждое холуйству и раболепству. Своё достоинство аристократ полагает равным монаршему, но принимает положение вещей, и служит трону не за страх, а за совесть. Аристократ исполнен смирения, но чужд человекоугодия. На тонком ощущении грани между смирением и человекоугодием и строится настоящая аристократия.

 

И где вы видели у нас такую аристократию? Русская псевдоаристократия выросла из торговой олигархии, это её родовая травма. Наши удельные князья, а позднее – бояре несут на себе явный отпечаток низменной торгашеской психологии (Подробнее об этом в моем очерке «Что значит быть русским?») Позднее, в имперский период, что-то начало меняться, русское дворянство начало приобретать некоторую аристократичность за счет того, что впитало некоторые европейские идеалы. Парадокс, правда? Запад, воспринимаемый нами, как источник всяческой заразы, влиянием своим облагородил русское дворянство. Пушкин, желая подчеркнуть благородство и великодушие Николая I, сказал: «Наш государь – настоящий рыцарь». Видите как – рыцарь. В русском языке подходящего слова не нашлось. Но какая разница, из какого языка слово, если понятие за ним скрывается хорошее. Православие выражено и сформировано тоже не нами, но оно стало нашим. Так почему бы и рыцарству не стать нашим, особенно если учесть, что Запад давным давно утратил рыцарское начало, оно кроме русских сегодня уже ни кому не может быть интересно.

Итак, Русь создала лучшую в мире монархию. Европа создала лучшую в мире аристократию. Совмещение принципов русской монархии и европейской аристократии – наш идеал. Ещё Константин Леонтьев писал: «Германские народы развили в течение своей исторической жизни такие великие образы аристократичности …, что мы должны же сознаться: нам в этом отношении до них далеко». «Русское дворянство нужно, нужен особый класс русских людей, более других тонкий и властный, более других рыцарственный («чувство чести»), более благовоспитанный, чем специально ученый и т.д.»

Рыцарственность строится на двух основных принципах – чести и благородстве. Об этом Иван Ильин: «Во всяком государстве и при всяком строе власть должна принадлежать лучшим людям. По своей цели и по своему существу государство аристократично … Государство, не умеющее выделить лучших граждан, обречено на прострацию и вырождение. При всем этом критерий, по которому выделяются лучшие граждане, не условен, не относителен и не спорен: это способность к бескорыстному служению духу … Политическое благородство – не то же самое, что «древность рода» и «знатность» или тем более богатство, это есть благородство воли и правосознания … Основные формулы чести: «быть, а не казаться», «служить, а не прислуживать», «честь, а не почести», «в правоте моя победа»».

Понятия благородства и чести – очень тонкие, эфирные, трудноуловимые. Об этом мой очерк «Песни меча и молитвы», и трилогия «Рыцари былого и грядущего». Повторяться сейчас не буду, скажу только, что человеком чести, человеком благородным очень трудно стать, весьма желательно родиться в той среде, где рыцарственность разлита в воздухе, где «чувство чести» – это шестое чувство человека. Благородному человеку не надо объяснять, что это такое, в нем это закреплено на подсознательном уровне.

Иван Ильин, который прав во всем остальном, недооценивает «древность рода». Подлинная аристократичность наращивается в роду из поколения в поколение – по небольшой черточке, по маленькому оттенку восприятия реальности, по всё новым и новым особенностям мышления и чувствования. В этом значение древнего рода. И вот мы уже видим человека иного качества, такого, какого нельзя добиться простым воспитанием. Это закрепляется даже на генном уровне – у аристократов другие лица, не говоря уже о том, что взгляду, улыбке, повороту головы аристократа невозможно подражать.

Человек может захотеть стать космонавтом, академиком, маршалом и при наличии необходимых способностей и надлежащем упорстве он осуществит свою мечту. Но нельзя захотеть стать аристократом и стать им. Если человек чувствует, что в его душе живет аристократическое начало, пусть совершенно неразвитое, пусть затравленное демократическим воспитанием и сильно замутненное образом жизни, тогда – вперед. Пусть такой человек развивает в себе благородство натуры и чувство чести, опираясь на образцы подлинного аристократизма, пусть эту кропотливую работу над собой продолжат его дети и внуки, и тогда может быть при благоприятном стечении обстоятельств правнук этого человека станет аристократом.

Настоящая аристократия может быть только наследственной, потому что аристократы это не просто лучшие люди, это люди другого качества. Аристократию нельзя отобрать из общей массы людей, её можно только воспитать, вырастить, потратив на это ну хотя бы лет сто. Если, конечно, для начала аристократов наберется, хотя бы на роль воспитателей. Всё это невероятно сложно. Из ста плебеев не сделать одного патриция. Из тонны стекла не сделать алмаз.

Царь может отобрать из среды народа самых умных и талантливых, самых честных и справедливых людей, и это могут быть действительно лучшие люди страны, но это не будет аристократия, а править должна именно аристократия. Не говоря уже о том, что ни великий ум, ни железная воля, ни самые возвышенные устремления не могут сделать человека царем. Нужна царственность. Особый вид харизмы. Человека с такой харизмой можно отыскать только в древнем аристократическом роду. Вот ещё почему монархия и аристократия тесно связаны. Если династия прервалась, родоначальника новой династии можно найти только в среде аристократии, а в нашем случае для начала ещё придется отыскать аристократию.

Тогда только и состоится монархия, когда состоится то, о чем писал барон Юлиус Эвола: «Истинный король хочет иметь подданных, являющихся не тенями, не марионетками, а личностями, воинами, живыми и могущественными существами. Его гордость заключается в том, чтобы чувствовать себя королем королей».

Гордость современных президентов, особенно на Западе, в том, чтобы чувствовать себя главными плебеями, их особый шик в том, чтобы подчеркивать свою принадлежность к сословию, которому не дано править. Современные общества уже настолько эгалитарны, что разговор о наследственной аристократии вызывает лишь хлопанье ресницами. «Имеет значение не знатность, а личные достоинства» – эта убогая мыслишка стала аксиомой общественного сознания. И ни кому не объяснить, что для управления страной нужны такие личные достоинства, которые дает только знатность. И ни кто не хочет видеть, что когда знатность отвергли, ни какие личные достоинства не только не восторжествовали, но и оказались окончательно втоптаны в грязь.

Чернь с упоением смакует истории об аристократах-придурках, которые ни чего из себя не представляют и «способны только кичиться заслугами предков». Чернь не может понять, что любая популяция неизбежно проявляет признаки вырождения, и если мы видим аристократа-вырожденца, это ни как не опровергает аристократического принципа. Чернь сентиментально грустит, вспоминая о прошлом, когда «достойные люди» не могли «пробиться наверх» только потому, что «не были знатными». Чернь не интересуют бесчисленные примеры того, что вот как раз достойные люди у всех народов и во все эпохи пополняли ряды аристократии, пусть сначала формально, но их потомки становились настоящими аристократами. Сословные перегородки ни когда не были непроницаемы, аристократия всегда нуждалась в «свежей крови» именно для того, чтобы предотвратить тенденции вырождения. Да, аристократия может вырождаться, но эгалитарное общество само по себе является продуктом вырождения.

Рейтинг@Mail.ru