Шаира Тураповна Баширова
Рождённая на стыке веков
За столом сидел тот мужчина, что приехал на чёрной машине. Его совершенно лысая голова сверкала, от падающих через большое окно лучей солнца. Он постоянно вытирал платком свою лысую голову. Довольно упитанный, в костюме, он приподнял на лоб очки и посмотрел на Мирзу.
– Что у тебя? Разве ты не должен сейчас стоять за станком? – басовитым голосом спросил он.
– Владимир Иванович, у нас висит объявление, требуются сборщицы и упаковщицы. Вот, эти женщины пришли устраиваться на работу, – уверенно сказал Мирза.
– Ну… и иди в отдел кадров, чего до меня пришёл? – надевая очки, сказал Владимир Иванович.
– Я был там, Ваша подпись нужна,– ответил Мирза.
– Да, я знаю. Пусть пишут заявление, я подпишу. А ты работать иди, нам квартальный план сдавать, – громко сказал Владимир Иванович.
– Идём, Бахрихон, – сказал Мирза и быстро пошёл к выходу.
В отделе кадров, куда мы пришли с Мирзой, нас попросили написать заявление о принятии ученицами в сборочный цех. Я растерянно посмотрела на Бахрихон опу.
– Я писать не умею, – сказала Бахрихон опа Мирзе, который нервно ёрзал на месте.
– Вот что… мне работать надо. Вам всё объяснит Мария Васильевна. Никуда из цеха не уходите. В обед, это в два часа дня, я зайду за вами, в столовую пойдём, заводскую, – сказал Мирза и быстро вышел.
Мы с Бахрихон опа дружно посмотрели на Марию Васильевну, с короткой стрижкой светлых волос, худощавая женщина высокого роста, лет тридцати семи, с продолговатым лицом, с острыми глазами, она велела нам сесть, что мы послушно и сделали.
– Работнички. Даже писать не могут, а на завод работать идут, – скептически оглядев нас, сказала она, на чистом узбекском языке.
Мы молча ждали, правда, совсем не понимая, чего.
– Татьяна! – вдруг крикнула Мария Васильевна, от чего я вздрогнула и испуганно оглянулась. В просторную комнату, со множеством папок и бумаг в шкафах, вошла молоденькая девушка с длиной косой.
– Звали, Мария Васильевна? – спросила Татьяна, подойдя к столу.
– Садись за стол, пиши заявления, опять пришли неучи, – сказала Мария Васильевна, закуривая папиросу.
Татьяна быстро села и на двух листах написала за нас заявление. Мария Васильевна намазала палец Бахрихон опа чем-то чёрным и заставила приложить палец к бумаге, к заявлению, значит. А мне разрешили просто поставить крестик, что я с трудом и сделала.
– А теперь, отведи их в сборочный цех, скажи Семёнычу, пусть им всё покажет, – сказала Мария Васильевна.
Татьяна вывела нас во двор и мы, пройдя его, зашли в цех, там стоял шум моторов, лязг и крики людей. К нам подошёл пожилой мужчина, в чёрной, засаленной одежде из сукна и фуражке.
– Мирза забегал, сказал мне про них. Ты можешь идти, дальше я сам, мне не привыкать, – сказал Семёныч.
Татьяна тут же ушла. Семёныч стал нам говорить что-то на русском языке, а мы тупо смотрели на него, ничего не понимая. Кажется, он понял это и позвал паренька, узбека. Тот быстро подошёл и стал переводить нам слова Семёныча.
Так, Бахрихон опа и я были приняты на работу, мы должны были складывать готовые запчасти в ящики. Работа была не трудная, отдельное помещение в цеху, где работали многие женщины. В два часа, за нами пришёл Мирза. Я думала, что упаду в обморок от голода. Он вывел нас из цеха и пройдя двор, мы вошли в небольшое здание, запах еды ударил в нос. Посадив нас за стол, Мирза пошёл к стойке, где взял для нас суп и макароны. Я с жадностью быстро всё съела, без хлеба, его просто не было. Бахрихон опа, из своей тарелки, положила мне несколько штук макарон, я с благодарностью на неё посмотрела. Я не знаю, купил ли Мирза нам еду, или её рабочим раздавали бесплатно, но наконец, я сытно поела.
– Вечером, картошки купим, повезёт, может и хлеб найдём. Хорошо, тут можно овощи найти, – сказал Мирза.
К работе, мы с Бахрихон опа были привыкшие, но весь день сидеть, нагнувшись над ящиками… к вечеру, у меня в глазах рябило. Как и сказал Мирза, мы на местном базаре купили картошки, он тратил свои деньги, покупая огурцы и помидоры.
– Стойте здесь, я знаю, где можно хлеб достать, – почему-то почти шёпотом, сказал Мирза.
Его не было минут двадцать, наконец, он вышел из-за будки и подошёл к нам.
– Достал, пошли домой, сегодня пируем, – весело сказал он.
Придя домой, мы сварили картошку, нарезали огурцы и помидоры. Бахрихон опа задумчиво сидела, потом, посмотрев на меня, обратилась к Мирзе.
– Мы обуза Вам на шею, Мирза. А ведь в кишлаке у неё золото закопано, – тихо сказала Бахрихон опа.
У Мирзы округлились глаза.
– Тише говори! И у стен есть уши, какое золото? Вы с ума сошли? Да вам за это головы оторвут, – говорил он.
У меня от страха затряслись руки.
– Как оторвут? За что? – чуть не плача, спросила я.
Увидев, как я испугалась, он взял меня за руку. Я её тут же отдёрнула, кроме Турсун бая, ни один мужчина не прикасался ко мне. Мирза тут же убрал руку.
– Ну… это я так, утрирую. Но за решётку точно посадят, – поправил он себя.
– За решётку? За какую решётку? – ещё больше испугалась я.
– Забудьте о золоте, нет его и никогда не было. А деньги я почти не трачу, сочтёмся, не при капитализме живём, – сказал Мирза, увидев, как мы с Бахрихон опа испугались.
Так прошёл мой первый рабочий день.
От усталости и след простыл, меня очень напугали слова Мирзы и я никак не могла унять дрожь в руках и теле. Я представила себе, что люди в военной одежде откопали моё спрятанное золото и отрывают мне голову, потом решётка… Но как за решётку, я не понимала.
– Ты чего так испугалась, а? Да пошутил я, просто Вы мне о золоте сказали, больше никто не должен знать. Понимать надо, какое сейчас время, – сказал Мирза, виновато взглянув на Бахрихон опа, которая сидела с бледным лицом и со страхом смотрела на Мирзу.
Но есть всё равно хотелось, поэтому, выдохнув, я взяла картошку в руки и стала чистить от кожуры. К чаю, Мирза из кармана достал кусочки сахара.
– Смотрите, что я купил. Смородиновый чай с сахаром, ммм… мечта! – почему-то понюхав кусочки сахара и закрывая от удовольствия глаза, сказал Мирза.
Мы с Бахрихон опа оторопело смотрели на него, ведь в доме Турсун бая, сладостей всегда было вдоволь. Но вкус сладкого чая и правда был в удовольствие. Поев, мы легли, Мирза вышел покурить.
– Зря Вы ему сказали, опажон. А вдруг… – шёпотом начала говорить я.
– Он столько добра нам делает, я и подумала, что твоё золото немного поможет сытно жить. Ты же видела, как он хлеб достал и сахар. Не забывай, если бы не он, где мы сейчас были. Вон, неизвестно, что с Хадичой и её дочкой, может их и в живых уже нет, – так же шёпотом, почти в самое ухо, шептала Бахрихон опа.
От её слов, мне стало невмоготу. Я сжалась и заплакала.
– Ты чего? Я же сказала, может быть. Живы они, не волнуйся, – обнимая меня и прижимая к себе, сказала Бахрихон опа.
Вернулся Мирза и раздевшись, лёг, правда, стесняясь нас или смущать не хотел, но брюки он не снимал. В объятиях единственного мне близкого человека, я уснула.
Ночью мне снились кошмары, моя оторванная голова, кровь и решётка… правда, что такое решётка, я не знала, в кишлаке и двери-то не запирались, какие решётки. Воровства и в помине не было, за воровство, без сожаления, могли отрубить руки. Но решетка во сне была, у Турсун бая я зиндан (яма, для непокорных, покрытая сверху решёткой) видела и замученных в яме людей, без пищи и воды, с ранами и язвами. От них, люди часто умирали в зиндане, потому, что о них просто забывали. Было невыносимо жаль их, хотелось хоть украдкой накормить и напоить их. Но однажды, Турсун бай увидел меня с кувшином воды в руках, я тихонько пробиралась в конец двора, за виноградники. Его крик меня остановил. Может ему кто-то пожаловался, что я иногда ношу заключённым воду и еду, не знаю.
– Халида! – крикнул он, от чего испугавшись, я выронила глиняный кувшин из рук и он разбился, разливая воду по пыли.
– Ещё раз увижу, сама будешь сидеть в зиндане. Никогда не смей идти против моей воли. Ты мать моего наследника и я прощаю тебя, – подойдя ко мне, строго сказал Турсун бай.
Утром, Бахрихон опа меня разбудила. Было шесть часов утра.
– Вставай, опаздаем на работу, нельзя опаздывать, – сказала она, тормоша меня за плечо.
Мирзы в комнате не было, Бахрихон опа быстро взяла с пола курпачу и сложив её, положила на кровать.
– Пошли умываться, – сказала женщина и взяв полотенце со спинки железной кровати, пошла к выходу.
ГЛАВА 2
В это время дверь открылась и вошёл Мирза, вплотную столкнувшись с Бахрихон опа. Женщина так испугалась, что нечаянно оказалась в объятиях Мирзы и вскрикнув, покраснела до самых ушей. Но Мирза улыбался и не торопился отпускать её, пока она сама не отпрянула от него. Мы быстро вышли и пошли к туалету, Бахрихон опа, опустив голову, загадочно улыбалась. Я вдруг догадалась, что ей нравится Мирза, а она ему. Бедная женщина, не познавшая в свои тридцать четыре года ни любви, ни мужской ласки, даже себе боялась признаться в своих чувствах. Я промолчала, чтобы не смутить её ещё больше.
Умывшись, мы вернулись в комнату, на столе стояла холодная картошка, сваренная вечером и несколько маленьких кусочков хлеба. На кусочке газеты, лежало немного соли. Мирза нам объяснил, когда я у него спросила, почему кусочки бумаги, что лежат в туалете, исписаны, сказав, что это газета. Понемногу, Мирза терпеливо нам всё пояснял. Мы с Бахрихон опа, словно просыпались от долгого сна тьмы и незнания.
Второй рабочий день был не таким долгим и тяжёлым, нам выдали пропуска и сказали, чтобы мы получили новые документы, удостоверяющие наши личности. Для этого, нам дали выходной, после десяти дней работы. Мирза, ранним утром, отвёл нас в какое-то учреждение и сам ушёл на работу. Мы ждали начала рабочего дня и когда, наконец, пришла женщина, заведующая этим учреждением, мы прошли за ней. С письмом с завода и нашими старыми документами, нам выдали новые, проблем не возникло.
Как вернуться обратно домой, мы примерно знали, да и Мирза, показывая рукой, куда идти, наглядно нам это объяснил. Мы с Бахрихон опа без труда нашли дом и зашли в комнату. Времени до вечера было много, мы решили наконец искупаться, прибраться в комнате и постирать вещи. Но мыла не было, правда, Бахрихон опа нашла вязкую жидкость в банке, она вроде пенилась нашли и таз и убрались, и постирали, и картошку сварили на обед и ужин. Вечером, с работы пришёл Мирза и был приятно удивлён.
– Я молока раздобыл, представляете? И крупу принёс, кашу сварим. А то картошка уже надоела, – сказал он, ставя на стол банку с молоком и кулёк из старой газеты с крупой.
Каша оказалась очень вкусной, за ужином, Мирза и Бахрихон опа переглядывались, смущённо улыбаясь друг другу, а я отводила от них взгляд, делая вид, что ничего не замечаю. Собрав посуду, я ушла на кухню вымыть её и оставила их одних. Я посуду вымыла быстро, но возвращаться не торопилась, а когда вернулась… остолбенела, открыв дверь, хорошо, посуду не выронила, шум бы стоял ужасный. Ведь посуда была алюминиевая. Стучаться меня не учили, по- простому открыла дверь и вошла, а Мирза и Бахрихон опа целовались. Они меня не увидели, вернее, не услышали. Я тут же снова прикрыла дверь и вернулась на кухню. Присев на стул у окна, я почувствовала укол ревности.
– Получается, теперь я лишняя. И куда мне идти? Никому я не нужна, – слёзы сами полились из глаз.
Вытирая тыльной стороной руки лицо, я стала ругать себя.
– Они молодые и заслуживают быть счастливыми. Что это я? – вслух произнесла я и положив посуду на стол, вышла из кухни. Пройдя мимо двери комнаты Мирзы, я направилась к выходу. Было темно, но тепло, весна выдалась очень тёплой. Я побрела прочь от дома, куда? Тогда я не думала об этом. Вдруг, подняв голову, я увидела забор, в темноте и не поняла, что это может быть. Я просто села на землю и прислонившись к забору, закрыла глаза. Меня, глубокой ночью, разбудил взволнованный голос Бахрихон опа.
– Халида! Девочка моя, что ты тут делаешь? Я же чуть с ума не сошла. Мы с Мирзой всё вокруг обегали, еле тебя нашли, – говорила она, сев на корточки возле меня.
Открыв глаза, я увидела Мирзу, он стоял надо мной и с тревогой смотрел на меня.
– Вставай, пошли домой. Чего у кладбища сидишь? – потянув меня за руку, сказала Бахрихон опа.
Я отдёрнула руку и испуганно посмотрела на него.
– Как кладбище? Я не знала… – вскочив с земли, я попятилась от забора.
Как оказалось, я пришла к Боткинскому кладбищу и села у его забора.
– Ладно, пошли. Откуда было тебе знать, – сказал Мирза, взяв меня под руку.
– Отпустите меня, я не пойду. Какой дом, опажон? Нет у меня никакого дома, – ответила я, опять отдёргивая руку.
– Что значит нет? Не хочешь же ты на улице ночевать. Мой дом – твой дом и дом Бахрихон. Пошли, девочка, утром рано на работу идти, отдохнуть надо, – ласково сказал Мирза.
Бахрихон опа, кажется, поняла, что я их видела, когда они целовались, опустив голову, она тихо, с виноватым видом, произнесла:
– Ты прости меня, Халида, но… но… Мирза просит, чтобы я замуж за него вышла и я согласилась. Мы ничего постыдного не делали поверь.
– Вот и хорошо, желаю Вам счастья, тем более, не хочу Вам мешать. Оставьте меня! – с обидой в голосе, воскликнула я.
Вдруг, показалось четыре человека в военной форме.
– Ну вот, ночной патруль, – испуганно сказал Мирза.
– Что значит патруль? Нас за решётку бросят? – прячась за спину Бахрихон опа, со страхом спросила я.
– Никуда нас не бросят. Мы рабочий класс, у меня пропуск в кармане и документ о моей личности тоже. А ваши документы где? – посмотрев на нас, спросил Мирза.
Давая нам документы, нас предупредили, что в такое неспокойно время, документы должны быть всегда при нас. Я вытащила свои из кармана, Бахрихон опа тоже приготовила свои, мы стали ждать. Четверо мужчин, увидев нас, подошли ближе.
– Кто такие? Предъявите документы! – громко, властным голосом сказал один из них.
Мы тут же протянули свои документы. Мужчина, потребовавший документы, вынул из кармана фонарь.
– Миша? Посвети, – сказал он.
Другой парень взял из его рук фонарь и включив его, приблизил к документам, которые внимательно изучал мужчина, кажется, главный среди них. А я с удивлением смотрела не на мужчин, нет. Меня заинтересовала квадратная штучка, которая горела без спичек и огня в руках Миши.
– Ночь на дворе, почему здесь оказались? – возвращая нам документы, спросил мужчина и взяв из рук парня фонарь, направил на нас.
Я зажмурилась от света.
– Сестра наша заблудилась, мы едва её нашли. Она в городе недавно, ещё не знает ни улиц, ни дорог. Мы уже уходим, – сказал Мирза, пряча свои документы в карман.
– Ещё раз повторится, арестую Вас всех. Идите домой, – сказал мужчина и развернувшись, ушёл, трое других пошли за ним.
– Пронесло, пошли, – сказал Мирза.
Возражать я уже не стала и смиренно пошла за ними.
– Завтра поговорю на заводе, чтобы комнату тебе дали, – сказал Мирза.
Утром, перекусив, мы пошли на работу. Мирза, как и обещал, поговорил насчёт комнаты для меня, ему сказали, что отдельной комнаты нет, можно поселить в общую, с девушками. Я согласилась, да и как не согласиться? Я вообще была удивлена, что дают жильё просто так, бесплатно.
Так называемое общежитие, находилось рядом с домом, где жил Мирза и осталась жить Бахрихон опа. Вещей у меня было немного, собравшись, я перешла жить в комнату, где жили уже семь девушек разной национальности, среди которых были две русские девушки, три узбечки, одна татарка и девушка из Казахстана. Тогда для меня не очень было понятно, как эти девушки оказались в Ташкенте, но спрашивать было неудобно, да и зачем? Какое это имело значение. Жили девушки дружно, говорили и на русском языке, и на узбекском. Постепенно и я стала говорить на русском языке, который казался мне очень красивым.
Шли дни, я словно влилась в коллектив, ели мы вместе, на работу и с работы ходили вместе. Вместе с ними, я стала посещать вечернюю школу, но я не знала ничего, даже букв. Но желание учиться, было сильным и через год, я могла писать и читать.
Так прошёл год, Бахрихон опа вначале навещала меня день-через день, а потом всё реже и реже. Однажды, прибежал Мирза и сообщил, что Бахрихон увезли в больницу. Но на лице была такая радость, что я удивилась.
– Как в больницу? Она что, заболела? – воскликнула я.
– Да нет, я только что из больницы, у меня сын родился! Просто, Бахрихон просила тебе сообщить, – широко улыбаясь, говорил Мирза.
Наконец я, осознав, что моя любимая опажон родила, что она стала матерью, очень обрадовалась.
– А можно к ней? Я хочу её увидеть, – вскочив с места, спросила я.
– Сегодня уже поздно, не пустят к ней, можно перед работой сходить, рано утром, – сказал Мирза.
Мирза и пришёл ранним утром, держа в руках горячее молоко в банке.
– Вечером к соседке зашёл, у неё коза есть, сказал, что жена родила, вот она мне немного утром и налила, вскипятив, – сказал Мирза.
Девочки, узнав о рождении малыша, дали мне несколько кусочков сахара и немного хлеба. Поблагодарив их, я быстро вышла следом за Мирзой. Через окно, я видела счастливое лицо Бахрихон опа. Мне оставалось только порадоваться за неё.
Тем временем, доходили слухи о гражданской войне, тысячи добровольцев записывались на фронт. Тогда я впервые услышала незнакомые мне слова: белые, красные, Четверной союз, Антанта, интервенция. Гражданская война затянулась, борьба с басмачами тоже длилась долгое время, мы работали на износ, с лозунгами "Детям голодающего Поволжья." Голод доходил и до нас, хлеб стал на вес золота, продукты достать было очень трудно, почти невозможно. Экономя их, мы буквально падали от голода.
Ещё через год, умерли две девушки, с которыми я проживала. От голода, началось малокровие, истощение организма и за два месяца двоих девушек не стало. В те годы, похороны были не редкость, часто, люди падали прямо на улице. Правда, рабочим завода выдавали талоны на мизерный кусочек хлеба и мы могли в обед поесть суп, правда и супом это варево назвать было трудно, но и это придавало хоть немного силы.
Ташкент стал местом, куда привозили голодных детей из Поволжья и не только. Тут хоть можно было поесть фрукты, которые поспевали всё лето.
Я часто захаживали к Бахрихон опа, проведать её и малыша, которого назвали Бахром. Мирза был счастлив и я видела, как он нежно и ласково обращается и с женой, и с сыном. Как и многие другие, Мирза попросился на фронт, но его не отпустили, сказав, что и в тылу нужны люди. Бахрихон опа с волнением ждала, какой придёт ответ и облегчённо вздохнула, узнав, что Мирзу на фронт не отпустили. От частого недоедания, молоко в груди опажон просто пропало, заворачивая в прозрачную тряпочку крошки хлеба или кусочек варёных макарон, она давала сосать малышу.
В девять месяцев, ребёнок заболел диспепсией, рвота и постоянный понос не дали шанса на выживание. Мальчик умер на руках опажон. Видеть горе и отчаянье Мирзы и Бахрихон опа, было невыносимо.
– Лучше бы я умерла, уже второго хороню. За что? Ангелочек мой, Бахромчик… – рыдала бедная женщина.
Мирза не плакал, но со дня смерти сына, он замкнулся в себе и вновь попросился на фронт.
– Не уходи! Не оставляй и ты меня, умоляю! – зарыдав и упав перед мужем на колени, кричала Бахрихон опа.
– Пойми, это мой долг. Береги себя, любимая, я обязательно вернусь. Халида, переходи жить обратно к нам, не оставляй её одну, – сказал Мирза, поднимая с пола жену и крепко обнимая её.
– Не беспокойтесь, я не оставлю её, – пообещала я.
Собрав вещмешок, ранним утром, Мирза ушёл. Бахрихон опа бежала следом за ним до самой улицы, до большой дороги, а когда он скрылся за углом большого дома, обняв меня, зарыдала.
– Он не вернётся, Халида, никогда не вернётся, – произнесла она, рыдая.
– Что Вы, опажон? Он уйти не успел, а Вы его уже похоронили! Нельзя так, слышите? Нельзя! – в отчаянье, закричала я.
Но Бахрихон опа меня не слышала, от истощения и нервного потрясения, она обмякла в моих объятьях и сползла на землю, потеряв сознание. Мимо проходили двое мужчин, увидев нас, они быстро подошли и подняв на руки Бахрихон опа, занесли её в комнату, где и положили на кровать. Всю ночь Бахрихон опа бредила и горела, словно угли. Я испугалась, испугалась, что могу потерять её.
В эту ночь, я не сомкнула глаз, накладывала на лоб Бахрихон опа мокрую тряпочку, но жар не проходил, бред тоже. Она всё звала то сына Бахрома, то мужа Мирзу. Свет на ночь выключали, да и давали его редко, как впрочем и воду. Хорошо, лунный свет хоть немного освещал комнату, да и к темноте привыкаешь. Что делать, я не знала, Бахрихон опа то теряла сознание, то приходила в себя и вновь начинала бредить. Вызвать скорую помощь, да такой в городе в те годы и не было. Я не знала, что делать. Выйдя в коридор, я заплакала, было уже раннее утро.
Открылась дверь напротив и вышел сосед, пожилой мужчина, работающий на заводе. Он был в старой, посеревшей майке и в широких шароварах чёрного цвета. Я отвернулась, чужой мужчина, раздетый, мне стало не по себе, хоть он и годился мне в отцы. Но Турсун бай тоже был такого же возраста, мужчина есть мужчина.
– Халида? Что случилось? Ты почему в такую рань тут стоишь, да ещё и плачешь? – спросил он меня.
– Моя опажон заболела, горит вся и бредит, – ответила я, заплакав ещё сильнее.
– Это Бахрихон, что ли? А что же ты раньше не зашла? Мы же люди, всё- таки, соседи. А вдруг ночью она померла бы? Ты бы так и сидела над ней? А ну-ка, пошли, – сказал сосед, которого звали Григорий.
Я стеснялась обращаться к нему по имени, он был много старше меня, да и русский, язык-то я уже знала, так как в городе говорили в большинстве на русском языке. Я быстро вошла следом за ним в комнату. Григорий подошёл к кровати и пощупал лоб Бахрихон опа.
– Дааа, дело кажется серьёзное. Вдруг воспаление лёгких? Слушай, у меня есть знакомый доктор, старый еврей, он жену мою, Марию, ну ты её знаешь, так вот, он её вылечил два года назад. Тоже высокая температура была. Я попрошу Махмуда, у него арба есть, ты жди, я доктора сюда привезу, Бахрихон трогать не будем, – сказал Григорий.
На то, что Григорий был в майке, я уже внимания не обращала, тем более, мужчины в доме утром всегда так и выходили в туалет и умываться, порой, даже и без майки.
Я кивнула головой, согласившись и он тут же вышел. Его не было часа два, уставшая, ведь не спала всю ночь, я кажется уснула, облокотившись о спинку кровати, над изголовьем Бахрихон опы. Дверь с шумом открылась, разбудив меня, я вскочила с кровати и отошла в сторону, когда в комнату вошёл Григорий в сопровождении мужчины, много старше его, с саквояжем в руке, в поношенном чёрном пальто и шляпе.
– Вот, Самуил Давидович, об этой женщине я Вам и говорил, – сказал Григорий, подходя к кровати.
Бахрихон опа то ли спала, то ли опять была без сознания. Самуил Давидович вынул из кармана пальто очки и надев их, снял пальто и шляпу. Он тут же открыл саквояж и вытащил трубку.
– Подними ей платье, я должен послушать лёгкие, – сказал старый еврей.
У меня глаза на лоб полезли. Я с ипугом посмотрела на доктора и Григория, который спокойно поднял широкое, узбекского покроя, платье Бахрихон опы.
Я отвернулась, стало жутко стыдно.
– Халида, это доктор, а я уже стар, да и жена у меня Сейчас главное, чтобы она выздоровела, брось эти условности. Твоя помощь понадобится, – сказал Григорий.
Пришлось повернуться и ждать, что скажет доктор. А он долго слушал, передвигая трубку, потом поднял голову и посмотрел на меня.
– Эта женщина твоя мать? – спросил Самуил Давидович.
– Нет, но она заменила мне мать, – ответила я на ломаном русском языке, который давался мне с трудом.
– Понятно. У неё истощение организма, её в больницу везти надо. На этой почве, отёк лёгких, ей бы бульона попить, да где сейчас петуха взять? Хотя бы его потроха достать, – сказал Самуил Давидович.
Потом он отвёл в сторону Григория и что-то долго ему говорил. И по мере того, как старый еврей говорил, лицо Григория мрачнело.
– У неё совсем недавно сын умер, маленький совсем. Да и муж на фронт ушёл. Вот она и… – слышала я голос Григория.
Закончив говорить, они подошли к кровати.
– Махмуд ждёт, я позову его, чтобы он помог донести женщину до арбы. Самуил Давидович, Вы же тоже поедете? Мне на работу опаздывать нельзя, вот, Халида сама поедет, – сказал Григорий.
– Но и мне на работу идти, иначе, сами знаете, что за неявку будет, – растерявшись, сказала я.
Григорий конечно знал, за неявку давали расстрел, да что неявку, могли расстрелять за пятиминутное опоздание. Это называлось диверсий.
– Ничего, я сам отвезу больную в больницу, иначе, она просто умрёт. Надеюсь… довезём, – с сомнением в голосе, сказал Самуил Давидович, от чего у меня ноги и руки похолодели.
Григорий позвал Махмуда, который жил на соседней улице и вместе с ним, вынес Бахрихон опа во двор. Я быстро шла следом, неся в руках одеяло. Постелив его на дно арбы, я отошла в сторону, чтобы не мешать. Мы с Григорием остались и провожали взглядом удаляющуюся арбу, куда с трудом уселся и Самуил Давидович.
– А после работы я смогу в больницу сходить, проведать опажон? Только я не знаю, куда идти, в какую сторону, – грустно посмотрев на Григория, сказала я.
– Самуил Давидович повёз твою опажон в больницу, где сам работает, в военный госпиталь. После работы, вместе сходим, ты не найдёшь, – возвращаясь в дом, ответил Григорий.
Не знаю, как прошёл рабочий день, все мои мысли были о Бахрихон опа. Меня с детства учили молиться и я всё время повторяла слова молитвы и просила Аллаха не забирать у меня мою опажон, ведь кроме неё у меня никого на свете не было.
В обеденный перерыв, несмотря на мучивший меня голод, аппетита не было, но я поела, понимая, что могу заболеть. Складывая детали запчастей в ящик, я делала это машинально, руки работали, а мысли были далеко. Вечером в цех зашёл Григорий.
– Халида? Чего сидишь? Смена закончилась, пошли скорее в больницу, до темна надо домой вернуться, иначе может задержать ночной патруль, – громко сказал он.
Оглянувшись, я увидела, что в цеху почти никого не осталось, поднявшись с ящика, я побрела к выходу. Вымыв масляные, в мазуте руки, которые со временем почернели, так как и мыла не было, только солярка и керосин, он немного смывал черноту с рук, мы вышли через проходную на улицу. Григорий оглянулся, в поисках проезжавшей арбы. В те годы, арба, запряжённая ослом или в лучшем случае, старой лошадкой, была почти единственным транспортом для передвижения по городу. Маленькие автобусы, появились много лет спустя, к концу двадцатых годов.
Но мы напрасно приехали в больницу. Когда мы с Григорием нашли Самуила Давидовича, он нам сообщил, что Бахрихон опа умерла, так и не придя в сознание. У меня подкосились ноги, Григорий едва меня удержал, не дав упасть.
– Сильное истощение организма, плюс воспаление лёгких. Да и сердечко у женщины было слабое. Сейчас это, к сожалению, не редкость, много людей умирает. Примите мои соболезнования. Простите, мне на операцию идти. Всего доброго, – быстро сказал старый еврей и развернувшись, ушёл.
Григорий с грустью посмотрел на меня, а я ничего вокруг не видела.
– Держись, дочка, время сейчас такое, что же делать. Пошли, Халида, скоро патруль выйдет на улицы, чего уж теперь, – ласково погладив меня по голове, сказал Григорий.
Я была ему благодарна, что он сейчас, в такую минуту, был рядом со мной.
– Спасибо Вам, – тихо произнесла я, тяжело вздыхая.
– А мне за что спасибо? Я ничего не сделал. Жаль Бахрихон, хорошая была женщина, добрая, – сказал Григорий и направился к выходу из кирпичного, старого здания.
Я ничего не ответила, говорить, сил не было. Бессонная ночь, весь день на работе,сказывались, я падала от усталости. Но при слове была, меня вдруг прорвало и я заплакала, громко, не стесняясь.
– Поплачь, сердешная, легче на душе станет. Пошли быстрее, вон, арба стоит, домой доедем, – сказал Григорий.
Как доехали до дома, не помню, уткнувшись в платок, который я сорвала со своей головы, я всю дорогу проплакала. Григорий был прав, перестав плакать, я почувствовала облегчение. Оправдывала смерть опажон тем, что вокруг действительно умирали люди.
Попрощавшись с Григорием, который давал мелочь арабакешу, я прошла в дом и зашла в комнату. Не ужиная, я тут же легла. Впрочем и есть было нечего. Чувства голода не было, очень хотелось спать и я уснула.
Где и как похоронили мою любимую опажон, я не знаю, на это не было времени и я совсем не подумала об этом. Паника охватила меня, я осталась совсем одна, что меня ждёт впереди, я не знала.
Звучали новые имена: Будёный, Колчак, Врангель, Махно, Котовский. Имя Ленина было у всех на устах, вера, что придёт новая жизнь, вселяла надежду.
Шли дни, похожие один на другой, я так же работала, изнемогая от голода и усталости. От Мирзы вестей не было, я надеялась, что он вернётся и я освобожу его комнату. Эшалоны с продуктами, мешками зерна и муки, отправлялись в Поволжье, с лозунгами: "В помощь голодающим детям Поволжья". Но не все эшелоны доходили, сформированные банды из белых и басмачей, нападали на эшалоны и уничтожали провизию, просто сжигали.
В двадцать третьем году, наконец закончилась гражданская война, прошёл ещё год, от Мирзы так вестей и не было. Однажды, получив зарплату, я зашла на рынок. Вдруг меня окликнули, я с удивлением повернулась и увидела Хадичу. Но она была одна, дочери Хафизы рядом с ней не было. Увидев её, я бросилась ей на шею, словно увидела родного человека. Она тоже, плача, обнимала меня.
– Халида! Как же я рада тебя видеть! Девочка моя, как ты исхудала. И не удивительно, сколько лет голод повсюду. А Бахрихон где? Как она? – спросила Хадича.
Я, остолбенев, посмотрела на неё.
– А… а её нет. Нет больше моей опажон. Умерла она, вот от голода и истощения и ещё от горя и умерла, – заплакав, ответила я.
Хадича заплакала следом за мной.
– Вот она, жизнь. Моей Хафизы тоже больше нет. Я потеряла её через год, как мы приехали. Много раз пожалела, что приехала сюда. Но потом подумала, что на всё воля Всевышнего. Раз забрал мою дочь здесь, забрал бы и там. Как ты поживаешь? – перестав плакать, спросила она.
– Как и все. Работаю на заводе, живу в комнате от завода, – ответила я.
О том, что Бахрихон опа вышла замуж и родила, я говорить не стала. Зачем? У неё своих проблем хватает.
– Хорошо. Повезло тебе, – искренне ответила Хадича.
– А Вы как? Работаете? Где живёте? – спросила я.
Хадича опустила голову.
– Лучше сказать, выживаю. Приютила меня одна женщина, добрая такая. Увидела, что сплю под прилавком на этом рынке и взяла к себе. В бараке живём, впрочем, как и многие другие. Здесь ей и помогаю. Она дворником работает, вернее… я за неё работаю. Место жилья, вернее, место, где можно переночевать, отрабатываю, – с горечью ответила Хадича.
