Шаира Тураповна Баширова
Рождённая на стыке веков
– Даша… я спросить хотела… откуда ты их знаешь? – шёпотом спросила я, не поднимая головы от работы. Разговаривать во время работы запрещалось. У стены стояли надзирательницы, меняясь через несколько часов.
– Оттуда, откуда и ты. Они такое со мной творили, называя и шлюхой, и стервой. Хорошо пронесло, не забеременела, – так же шёпотом, ответила Даша.
При этих её словах, меня словно кипятком облили. Несмотря на жуткий холод, я покрылась потом. А вдруг меня не принесёт, что тогда? Лучше смерть, чем рожать от этих нелюдей.
– Знаешь… когда первым на мне брыкался этот изверг, Савелий, я чуть не расхохоталась. Перед глазами стояла его бородавка на переносице, покрытая волосиками и гусиная шея. И этот запах изо рта, ещё немного, я бы на него и вырвала, да нечем было. А Гоша, это ещё тот садист. Силён, бык, всё ничего бы, да изощрённые действия, больно было очень, чуть нутро моё не порвал… гад, – спокойным голосом говорила Даша.
А я вдруг всё вспомнила… и бородавку с волосами, и шею, покрытую, словно кожа гуся и этот запах… ужасный и вонючий, вызывающий отвращение и тошноту. Вспомнила действия Гоши, который всё время скалил зубы, получая удовольствие, аж кричал, правда матом. Уж на что Турсун бай был жестоким и своенравным, но с ним я чувствовала себя женщиной, хотя и была ещё совсем девчонкой.
Шли дни, я стала привыкать к новым правилам и тяжёлой работе, от которой перестаёшь чувствовать спину и пальцы. Но через месяц, я поняла, что беременна. Ночью, когда я плакала от отчаянья, проснулась Даша. Сев на лежаке, она посмотрела наверх. Не увидев меня, позвала. Нагнувшись, я посмотрела на неё.
– Спустись-ка, – попросила она.
Спустившись, я села рядом с ней, утирая руками лицо от слёз.
– И что опять случилось? Чего ночью плачешь? Дай угадаю… ты беременна? – вдруг став серьёзной, спросила Даша.
Я аж плакать перестала.
– Но… как ты узнала? – с удивлением спросила я.
– А чего тут узнавать. Месяц, как мы здесь, а вчера тебя стошнило после ужина… ну что? Месячных нет? – спросила Даша.
Опустив голову, я лишь кивнула.
– Понятно. Ребёнок, это конечно счастье, но не в таких условиях. Да и не оставят его тебе, откормишь год грудью и всё, отправят в детский дом. Потом ищи – свищи. Что делать будешь? – даже не вспомнив, от кого будет этот ребёнок, спросила Даша.
– Как что? Я не хочу этого ребёнка. Ты хоть понимаешь, кто его отец? Хотя и я не знаю, который из них, – пробормотала я растерянно.
– Можно и догадаться. Это ребёнок Гоши, Савелий стар, чтобы иметь детей, его семя давно высохло. Из последних сил барахтается на бабе, – говорила Даша.
А я, широко открыв глаза, с изумлением смотрела на неё.
– Да какая разница, кто отец? Как ты так можешь? И тот и другой нелюди, зачем мне иметь от зверя дитя? – повышая голос от негодования, возразила я.
– Тише, не шуми. Услышат. В том, что они звери, ребёнок не виноват. Ты его родишь, а не они. Подумай. Когда-нибудь ты выйдешь отсюда, одна на белом свете. А так, может найдёшь малыша, когда выйдешь отсюда. Вырастет, опорой тебе будет, – спокойным голосом говорила Даша, будто мы и не находились в таком ужасном месте.
– Убивать в утробе дитя – это грех, Аллах не простит меня. Но как подумаю… мне страшно, Даша! – уронив ей на грудь голову, сказала я, опять заплакав.
– Шшш… успокойся. Если веришь в своего Аллаха и боишься его гнева, рожай. Да и аборт здесь опасно делать, осложнения могут быть. Думаешь, здесь квалифицированные врачи есть? Вроде бабки повитухи, два урока медицинских курсов и всё. Умереть можешь, тебе это надо? – поглаживая меня по голове, тихо, убаюкивающе, говорила Даша.
Я не знала, что делать. Но уже ненавидела внутри себя этого ребёнка, представляя лицо Гоши и боясь, что ребёнок может перенять его жестокость и не дай Аллах, его черты.
– Утро вечера мудренее, давай спать ложиться, утром вставать рано, – выпуская меня из объятий, сказала Даша.
Я нехотя поднялась и полезла наверх. К удивлению, уснула тут же. Утром вспомнила, что я беременна, сердце отчаянно сжалось. Тяжело вздохнув, я спустилась на пол и стала одеваться. Весь день была, словно на иголках. После прогорклой каши, меня стошнило, надзирательница брезгливо посмотрела на меня, когда я вернулась в столовую.
– Что? Дома только колбасу ела, что от каши рвёшь? – громко спросила она.
Я молча села на место, но нас тут же подняли и погнали на работу. Тошнота не проходила, в обед всё повторилось и после ужина тоже. Ко мне подошла надзирательница.
– Ты чего это всё от еды нос воротишь, а? Ты случайно не обрюхатилась? А? Отвечай! – крикнула она при всех.
Я готова была сквозь землю провалиться, не зная, что ответить.
– Гражданка начальница? У неё несварение желудка, пройдёт, – быстро подойдя к нам, сказала Даша.
– А тебя кто спрашивает? Защитница нашлась, тоже мне. Быстро, пошли отседа! – фыркнула надзирательница.
Мы с Дашей быстро ушли.
– Так ведь я этого долго скрывать не смогу. Скоро живот расти будет. Тогда что? – спросила я Дашу.
– До родов ещё далеко, придумаем что-нибудь, – обнадёжила меня Даша.
По моим расчётам, если я всё-таки оставлю ребёнка, он должен будет родиться летом, в июле месяце, об этом я и сказала Даше.
– Летом скрыть будет невозможно, что делать, ума не приложу, – с каким-то равнодушием, сказала я.
– Ты думаешь, тут лето бывает? Ошибаешься, так… чуть потеплеет на пару недель и всё, – ответила Даша.
– Откуда ты всё знаешь, Даша? Мы же вместе приехали, – спросила я.
– Так ведь Сибирь! Чего тут знать, – ответила Даша.
Это слово я слышала впервые, наивно думая, что погода везде одинаковая.
– Не поняла… – растерянно произнесла я.
– Земля большая, Халида. Есть континенты, как Африка, даже в некоторых штатах Америки не бывает зимы, сплошное лето, жара. А тут вот, Сибирь, да такая ширь! – задумчиво ответила Даша.
– Ты прежде кем работала? Ну, пока сюда не попала? – спросила я, удивляясь, откуда она всё знает.
– Учительницей младших классов, – ответила Даша.
– Так… за что же тебя арестовали? Профессия такая хорошая, мирная, детишек учить, – спросила я, всё больше удивляясь.
– За что? Да директор у нас был… тот ещё сволочь. Приставал ко мне, так я ему и влипила пощёчину. Вот он и написал на меня донос, в отместку, так сказать. Я же при учителях его ударила, когда он незаметно ущипнул меня за… ну, за мягкое место, – улыбнувшись, ответила Даша.
– Вот гад! А муж, дети у тебя есть? – спросила я.
– Были и муж, и дочка, муж с войны не вернулся, с гражданской, дочка умерла в четыре года. От пневмонии, – рассказала Даша.
Погрустнев, я вспомнила Бахрихон опу и Мирзу.
– Похожие судьбы… – пробормотала я.
Но Даша меня не услышала, задумавшись о своём.
Шли дни, похожие один на другой, монотонно шло время. Аборт я делать побоялась, подумав, будь что будет. Наступило лето, а у меня живот на восьмом месяце беременности. Рано познав материнство, рожать я не боялась, пугали последствия. Если я очень хотела родить, когда носила Бахрома, своего второго сына, этого, я уже ненавидела в своей утробе. Решила, родится и грудь не дам, сразу перевяжу, как это когда-то сделала мне Бахрихон опа, когда первого моего ребёнка, даже не показав мне, придушили и унесли на кладбище.
Как и говорила Даша, я до последнего скрывала свою беременность, но это было не так просто. Втягивая в себя живот, я даже перевязывала его. Только схватки начались неожиданно, на сроке в семь с половиной месяцев. Правда, я могла ошибаться, но тем не менее, меня заставили поднять готовую спецодежду в мешке и отнести на склад. Даша с тревогой меня проводила. Но отпросившись в туалет, пошла за мной. Я дошла до самого склада, вдруг, внизу живота, словно что-то оборвалась. Выронив мешок, я упала на бетонный пол и схватилась за живот.
– Аааа! Ай, как больно! – вырвался у меня крик.
– Что с тобой, Халида? – стараясь поднять меня, воскликнула Даша.
– Очень больно… – простонала я.
– Ещё почти два месяца есть, неужели преждевременные роды начались? – испуганно воскликнула Даша.
– Что здесь происходит? – раздался крик надзирательницы.
Опешив, мы взглянули на неё, не зная, что ответить. Женщина подошла ближе и с удивлением посмотрела на мой живот, который я столько месяцев тщательно скрывала.
– Каналья! Да ты на сносях! Вот потаскуха! Когда же ты успела обрюхатиться, да и от кого? Здесь кроме начальника лагеря, да часовых и мужчин нет. Или… ты уже была беременна, когда пришла сюда? – вопила женщина.
– Я… меня… меня изнасиловали… я не хотела… – мямлила я, превозмогая боль.
– Вы ведь тоже женщина, у неё схватки, она может прямо здесь родить, помогите, – взмолилась Даша, поддерживая меня.
– Да я в жизни не смогла бы забеременеть от кого попало. Пусть сдыхает здесь. Что я начальнику скажу? – надзирательница была растеряна и явно помогать не хотела.
А мне просто хотелось, чтобы меня оставили в покое.
– Хорошо, я сама приму у неё роды. Это не так сложно, просто… чистую бы простынь и хотя бы горячую воду, – сказала Даша, подкладывая под мою голову мешок, который я выронила.
– Хорошо… ждите здесь, я сейчас вернусь. Она в любом случае родит, чего уж теперь, помогу, – ответила вдруг надзирательница, понижая голос, словно боялась, что её услышат.
Её долго не было, Даша вытирала пот с моего лица, а я терпеливо переносила жуткую боль. Наконец, железная дверь склада с шумом открылась и вошла надзирательница, держа в руках простыню. Следом шёл часовой, с ведром горячей воды в руке. Они подошли ближе.
– Давай, Лёша, помоги перенести её в укрытие, чтобы никто не увидел. Помоги им, а я присмотрю, чтобы никто не вошел, – сказала надзирательница.
Женщина была высокого роста, плотного телосложения, с грубыми, почти мужскими чертами лица, а в военной форме, ещё больше походила на мужчину.
– Пусть и он уйдёт, я не смогу при мужчине, – слабым голосом попросила я Дашу.
– Глупости не говори. Он поможет мне. Одна я не справлюсь, – ответила Даша.
Я смирилась, да и выхода другого не было. С пола я поднялась сама, с трудом передвигая ноги, я прошла за стеллажи с готовой продукцией. Лёша, со знанием дела, взял пару мешков и положил на пол, куда я и легла. Начались роды, сжимая между зубами угол платка, я терпела боль, стесняясь Лёшу, особенно, когда начинались потуги. А он спокойно смотрел, как я рожаю. Потом вынул из кармана ножницы, из другого кармана чекушку водки, открыл и облив ножницы, передал Даше, чтобы та перерезала пуповину.
– Крови много, что делать будем? – услышала я голос Лёши.
Было такое впечатление, что он принимал роды каждый день.
– Сейчас место выйдет, может крови меньше будет, – ответила Даша.
Кто родился, я не знала, да и спрашивать не хотела. Закрывались глаза, я так обессилела, что не могла шевельнуть даже пальцем.
– Давай, милая, потужься ещё раз. Халида? Не засыпай, открой глаза, слышишь? – громко сказала Даша.
Я послушно открыла глаза и сделала последнее усилие.
– Ну вот.. .молодец. Лёша? Простыню порви на части, в одну заверни ребёнка, остальные дай мне, – сказала Даша.
Лёша послушно исполнял всё, что говорила Даша. Я, видимо, ушла в глубокий сон, который нарушил плач ребёнка. Открыв глаза, я увидела, что ребёнок лежит рядом со мной, надо мной стоят Даша и надзирательница, Лёши не было.
– Она очнулась. Пусть ребёнка покормит, разорался тут, – почему-то мягким голосом, сказала надзирательница.
– Он мне не нужен, – отвернувшись от ребёнка, ответила я, поняв, что родился мальчик.
– Халида? Девочка моя, малыша покормить надо, смотри, как он плачет. А хорошенький какой! Только очень маленький. Недоношенный, надеюсь, выживет, – с сомнением сказала Даша.
– Тебе два дня отдыха, больше не смогу тебя прикрывать. И так ты скрывала свою беременность, но доложить начальству я обязана. Что скажет, не знаю. А пока, покорми ребёнка, не помер бы, – сказала надзирательница, с жалостью посмотрев и на меня, и на ребёнка.
– Спасибо. И простите меня… испугалась я очень, – произнесла я.
– Что же… если лагерь, все звери, что ли? Я тоже женщина, понимаю. Имя надо дать малышу. Как назовёшь? – спросила женщина, нагнувшись над малышом.
Она пальцем провела по нежному личику ребёнка.
– Сладенький. Что же ты родился так не вовремя, да не в том месте, а? А мамка кормить тебя не хочет, да? Вот вырасту и стану сильным и смелым, да? – сюсюкала надзирательница и я впервые увидела её скупую улыбку.
Даша посмотрела на меня и с недоумением пожала плечами.
Кажется, женщина заметила, что мы удивлены, выпрямившись, она посмотрела на нас.
– А ты молодец, не думала, что справишься. И Лёша молодец, другой бы в обморок упал, увидев роды. Ладно, пойду я. А ты, Кузнецова, иди в цех, тебе я не могу отдых дать. Пошли, – сказала надзирательница, ещё раз взглянув на малыша.
– Вечером увидимся, – шепнула Даша и быстро пошла к выходу.
Я посмотрела им в след и взглянула на ребёнка. Он потешно сунул палец в рот и с усердием сосал его, вызывая у меня улыбку.
– И что мне теперь с тобой делать, а? – пробормотала я, вглядываясь в личико малыша, стараясь понять, на кого он похож. На головке густые, чёрные волосики, чёрные глаза и очертание бровей, картошечкой носик и пухленькие губки. Я облегчённо вздохнула. Гошу и тем более Савелия, малыш совсем не напоминал. Скорее, ребёнок был похож на моего отца.
– Слава Аллаху, надеюсь и характером в дедушку пойдёшь, – тихо говорила я, будто ребёнок меня понимал.
С усилием, я приподнялась и взяла его на руки. Грудь он взял сразу, жадно припав к ней, но молока не было, я знала, что оно появится позже, как было с Бахромчиком. Малыш заёрзал и не получив желаемое, заплакал.
– Ничего, так терпению научишься, – прошептала я, поглаживая его чёрные волосики.
Вдруг, дверь склада со скрипом открылась и я увидела надзирательницу, с двумя молодыми людьми в форме. Испугавшись, я инстинктивно прижала ребёнка к себе.
– Ты не бойся, Рахматова. Начальнику я доложила, но сказала, что знала обо всём. Он приказал перевести тебя в лазарет на пару дней, вместе с ребёнком. Там фельдшер у нас, хороший доктор, из города недавно направлен, пусть осмотрит тебя и ребёнка. Мало ли что… столько крови было, ужас. А я тебе молока принесу и еды отдельно. Видать, в титьках пусто, а? А малышу есть надо. Давайте, парни, помогите, – оглянувшись на часовых, сказала надзирательница.
Вот, поистине, человек познается в трудные моменты. Я и подумать не могла, что эта мужеподобная женщина, окажется столь добра ко мне.
– Спасибо Вам, – лишь ответила я.
В общем, ребёнка она подняла сама, с умилением вглядываясь в его личико, а парни помогли мне, поддерживая с двух сторон, они перенесли меня в лазарет. Хорошо, рабочее время и во дворе никого не было, только часовые и стояли на вышках. Я наконец легла на кровать, настоящую, железную кровать, с мягкой подушкой и простыней. Меня укрыли покрывалом и положили рядом ребёнка.
Доктор, пожилой мужчина лет семидесяти, в белом халате на тучном теле, в такой же шапочке, нагнулся ко мне и сильно нажал на низ живота. Я вскрикнула от боли.
– Хорошо… кажется, чисто. Удивительно, в таких условиях и без последствий. Молодец, девочка, но противовоспалительное эти два дня будешь принимать. А пока, я укол тебе сделаю, – будто разговаривая сам с собой, бормотал доктор.
Потом, он размотал пелёнку и оголил ребёнка. Вынув из кармана трубочку, приложил к его груди и долго слушал, водя трубочкой по всей груди ребёнка.
– А ты уверена, что он недоношенный? – посмотрев на меня, спросил доктор.
– Ну да… это произошло в октябре месяце, ну… когда меня… – от стыда покрываясь краской, ответила я.
– Ну? А сейчас какой месяц? – спросил доктор.
– Июль… кажется… – промямлила я растерянно.
– Да нет, милая барышня, не кажется тебе. Ребёнок родился в срок, ну, минус неделя. Практически, малыш здоров. Ладно отдыхай, я сейчас укол сделаю, у меня как раз шприцы вскипели и таблетки принесу. Какая это у тебя по счёту беременность? – остановившись и посмотрев на меня, вдруг спросил доктор.
– Третья, – ответила я.
– Боже ж мой! Когда же ты успела? Молодая ведь совсем, – удивился доктор.
– Но детей нет, они умерли, – ответила я.
– Ну этот не умрёт. Вон как глазки блестят, жить хочет, – наконец уходя, сказал мужчина.
Вечером, пришла Даша, но она была не одна, первая вошла надзирательница, держа в руках миску, завёрнутую в вафельное полотенце, посеревшее от частых стирок хлоркой.
– Как вы тут? На вот, поешь. Офицерский ужин, с нашей столовой взяла. Гречка с котлетой, небось, давно такого не ела? Даша, поставь и молоко на тумбочку. Парню расти нужно, – наклоняясь над малышом, сказала надзирательница.
Такой мы её никогда не видели, даже лицо нам показалось симпатичным. Было удивительно, что она так по-доброму ко мне отнеслась, всегда суровая, с командным голосом, привыкшая приказывать, проявила чувства к ребёнку.
– Спасибо Вам, товарищ надзирательница. Что бы я делала, если бы не Вы, – искренне сказала я.
– Что ты меня всё надзирательницей называешь? Катя я и тоже женщина. Ладно, мне на пост пора, а ты, Даша, побудь ещё немного и в барак возвращайся. Иначе, мне выговор может быть. Да… как сына-то назвала? – почти у выхода, обернувшись, вдруг спросила она.
Я взглянула на Дашу и пожала плечами.
– Да ещё никак. Может имя своего отца ему дать? Абдулла. Что скажете? – спросила я, осмелев.
– Хм… Абдулла? Имя какое-то басмаческое. А по-русски назвать не хочешь? – вернувшись, спросила Катя.
– Мой отец всю жизнь батрачил, к басмачам мы отношения никого не имеем. Да и у бая, куда меня насильно в одиннадцать лет привезли, я прислугой была, – ответила я.
Вдаваться в подробности о том, что мой отец примкнул к банде Турсунбая и что я была его любимой женщиной, я не стала.
– Ну, как знаешь. Пусть будет Абдулла. Нужно документ о его рождении писать. Ты ведь знаешь, что он будет с тобой только год, потом его отправят в детский дом. Ну, я пошла, – наконец направляясь к выходу, сказала Катя.
– Ты поешь, остынет. Молоко у тебя уже есть? Ты кормила ребёнка? – спросила Даша, присаживаясь на табуретку.
– Молока пока нет, только светлая жидкость. Ты со мной поешь, нам хватит, – разворачивая серое полотенце, сказала я.
– А я только что ела, ешь сама. Вот, молока попей, кипячёное. Тебе сейчас есть нужно, чтобы молоко для сына было, – ответила Даша.
Я жутко проголодалась, но поделила котлету пополам и гречку отделила для Даши.
– Если ты не будешь есть, я тоже не буду. Знаю, как и чем ты ужинала, – сказала я.
– Спасибо, Халида, я только попробую. Пахнет аппетитно, давно не ела котлет и гречку. Но сначала ты поешь, ложка всё равно одна, – сказала Даша.
Я села на край кровати и быстро съела свою половину еды, запивая тёплым молоком. То ли от еды, то ли время пришло, но в груди закололо, я вдруг почувствовала некий прилив. Взяв на руки ребёнка, я дала ему грудь, к которой он жадно припал. К удивлению, прилив и правда оказался обильным, молоко аж потекло между губ малыша и захлебнувшись, он закашлялся. Мы с Дашей засмеялись, чего не было со дня нашего прибытия сюда, а то и раньше.
– Здорово! Значит молочная ты баба, это хорошо. Вроде грудь у тебя не большая, но есть женщины и с большой грудью, а молока кот наплакал, – сказала Даша, с удовольствием доедая из миски гречку и половину котлеты.
– У меня и с первым сыном молока было много. Сама удивлялась. Послушай, почему Катя решила мне помочь? Я не ожидала от неё такой доброты, вот и еду принесла, – спросила я у Даши.
– Сама была удивлена. Но я слышала, что у неё сын трагически погиб в одиннадцать лет, зимой в лесу замёрз. Как и зачем он там оказался, никто так и не понял, но поговаривали, что мстили ей за что-то и мальчонку из взрослых кто-то в лесу оставил замерзать. После этого, от неё и муж ушёл, ушёл и сгинул. Никто его после того случая в деревне не видел. Это было в начале двадцатых, – рассказала Даша.
– Понятно… жаль её. Тоже матерью была, значит, – задумавшись, ответила я.
– Мне пора, дорогая. Я только завтра вечером смогу прийти. Но здесь и завтрак, и обед дают. Ну… пока, Абдулла! Внук дехканина, – целуя малыша в пухлую щёчку, сказала Даша.
Правда говорят, если раз дала ребёнку грудь, уже отказаться от него не сможешь. Я с умилением смотрела, как смачно малыш сосёт. Улыбнувшись, я погладила его по головке.
– Сыночек мой… мой Абдулла… мы с тобой забудем, кто стал причиной твоего рождения, правда? Никто нам не нужен. Ты мой сын и только мой. Я навсегда выкину из памяти тех, кто так измывался над твоей мамой. Клянусь тебе в этом. Ты никогда не услышишь их имён, – тихо говорила я, облокотившись о спинку кровати и засыпая.
Через два дня я вышла из лазарета. Но нужно было работать наравне со всеми. Правда, Катя разрешала прибегать в барак каждые три часа и кормить малыша. На удивление, словно понимая, где и в каких условиях мы живём, Абдулла был спокойным ребёнком, а я всё больше проникалась к нему нежной, материнской любовью, ужасаясь при мысли, что скоро его у меня заберут. А вечерами, к моим нарам подходили женщины, чтобы поиграть с сыном.
Неумолимо время шло к расставанию с ним и когда ему исполнился годик, рано утром, перед самой работой, в барак зашла Катя в сопровождении двух людей, среди которых была незнакомая женщина, как оказалось, сотрудница детского дома и сопровождающий её солдат. У меня ёкнуло сердце, не удержавшись, я заплакала, прижимая сына к себе.
– Катя? А как же я найду его потом? Куда его увозят? Он же ещё такой маленький. Может быть мне разрешат ещё год быть с ним? – в отчаянье спрашивала я.
– Рахматова! Много вопросов задаёшь. Всё! Прощайся с сыном, – строго крикнула Катя, мельком посмотрев на присутствующих.
– Халида? Ты знала, что его у тебя заберут, закончится срок заключения, мы его обязательно найдём. Передай Абдуллу им, – тихо говорила Даша, сев рядом со мной и обняв за плечи.
Скрепя сердце, я протянута ребёнка женщине, сотруднице детского дома.
Она отдала Кате бумагу и вместе с солдатом вышла из барака. Я со слезами провожала их взглядом. И когда они ушли, Катя подошла ко мне и нагнувшись, сказала.
– Его везут в Архангельск, в детский дом номер два. Так что, ты без труда сможешь его найти. Под твоей фамилией, имя ты сама ему дала. Так что успокойся и смирись.
Я оторопело смотрела на неё.
– Катенька! Но я даже не знаю, где сама нахожусь, вот уже скоро второй год, – воскликнула я.
– Наш лагерь находится в Соловках. Дальняя Сибирь. Всё, мне идти нужно, да и вам тоже. Даша? Перевяжи ей грудь, чтобы молоко пропало, – сказала Катя, поворачиваясь к женщинам, готовым идти в столовую, а оттуда на работу в цех.
– Чего копошимся? Быстро на выход! – крикнула Катя.
Все молча побрели следом за ней. Опять пошли монотонные дни, без тепла и лета, которое было в наших солнечных краях. Молоко пропало через неделю, правда, в первые дни поднялась температура. Я была благодарна Даше за то, что она всегда была рядом. Очень тосковала по сыну, прижимая к лицу его распашонку, которую сама сшила. На ней ещё едва сохранился его запах.
А Катя… с ней мы после рождения сына как бы сблизились, правда, она становилась другой, когда мы оставались одни. При всех она была строгой и требовательной надзирательницей. Иногда, она приносила нам с Дашей что-нибудь вкусненького, конфеты или печенье, редко, перепадало и мясное, чуть-чуть, но всё же. Она под предлогом какой-нибудь работы, уводила нас с Дашей в свою комнатушку, в конце территории, где мы говорили до полуночи, пили чай с печеньем и конфетами. Эти редкие вечера скрашивали нашу серую жизнь, давая отдых и телу после тяжёлого трудового дня и душе, в которой, казалось и света не осталось.
Даша часто говорила, что человек привыкает ко всему:
– Нужно радоваться, что мы ещё сюда попали, а не на валку леса.
– Я привыкла, Даша, ведь я и не жалуюсь. Только по сыну скучаю. Думала, не смогу принять его, зная, чей он сын, хотя и сама не знаю, который из этих зверюг, его отец. Наверное, материнское чувство – самое сильное чувство на свете. Как он сейчас? Что ест? Во что одет? Не холодно ли ему, зимы вон какие лютые, – заплакав, отвечала я.
– В детском доме ему намного лучше, чем было бы здесь. Ты вечно на работе, он бы один оставался? Сама подумай, что бы он тут ел? Баланду, которую мы ежедневно едим? – приводила Даша мне аргументы, чтобы я смирилась.
А я и смирилась. Что я могла?
– Ему летом три года исполнится, – тяжело вздыхая, ответила я, с тоской посмотрев в её глаза.
– А какой у тебя срок-то? – вдруг спросила она.
Четыре года не интересовалась, а тут…
– Я не знала… но осмелилась спросить об этом у Кати. Она моё дело открыла… в общем, не знаю, что она там прочла, но спросила, кто такой этот Турсун бай. Про отца моего спросила. Я и сказала ей правду, что прислуживала у бая с одиннадцати лет. А отец мой – бедный дехканин, – не смея смотреть в глаза единственной подруги, ответила я.
– Рассказывай правду, не чужие мы. Я же тебе всё выложила, – с серьёзным видом сказала Даша.
И я, задумавшись, наконец посмотрела на неё и всё рассказала, ничего не утаивая.
– Ну ты даёшь, подруга! – только и сказала она, с удивлением глядя на меня, когда я закончила рассказывать о своей жизни.
Что она имела ввиду, я так и не поняла.
– Катя сказала, что срок у меня семь лет, – сказала я.
– У меня девять лет, за антисоветскую агитацию детей на уроках. Представляешь? Детям, которым и по десяти лет не было! – вспылила Даша.
– Успокойся. Я без тебя не уйду. Поселюсь в ближайшей деревне и буду ждать, когда ты выйдешь, – сказала я, крепко обнимая Дашу.
– Какая деревня, дурочка? Здесь за сто километров нет никаких поселений. Только за лагерем, общежитие для работников и всё, – усмехнувшись, ответила Даша.
– Как нет? Мы что, в пустыне живём? – удивилась я.
– Скорее, тайга вокруг, станция правда недалеко, но поезда только раз в год новых поселенцев привозят, – сказала Даша.
– Тогда попрошу, чтобы мне срок продлили. Вместе пришли, вместе и уйдём отсюда, – твёрдо заявила я.
– Ещё три года тебе сидеть, мне пять. Дожить надо. Спать давай, поздно уже, – сказала Даша, укладываясь спать.
Я полезла наверх. Потом уже, лёжа, я опустила голову и посмотрела вниз, на Дашу.
– Ты слышала, что рассказала нам Катя? Бедная, тоже столько перенесла, – шёпотом произнесла я.
Но Даша мне не ответила, заложив руки под голову, она, кажется, задумалась о чём-то своём.
Я легла, сна не было. Вспомнила, что намедни нам рассказывала Катя. Ей было всего тридцать два года, но жизнь состарила её лет на десять.
– Я жила с матерью в деревне Заречная, это за четыреста километров отсюда. Отец пил, впрочем, как и все мужики в деревне. Выпив, устраивали кулачные бои с поножовщиной. Каждый вечер кто-то погибал или был ранен, впрочем, прожив не больше двух недель, тоже умирал. Моего отца тоже не минула эта участь. Мать была готова к тому, что однажды и его убьют, задира был ещё тот. А пьяному море по колено. Допетушился, короче. Похоронили его и дальше стали жить. Женихов в деревне днём с огнём, как говорится, а девок – пруд пруди. Вот я и подалась в город, когда мне шестнадцать лет стукнуло. Мать не плакала, ей кормить меня было нечем, да и самой есть тоже нечего было.
Одиннадцатый год, в то время в деревне от голода стали умирать люди. В городе я устроилась работать в столовую, куда заходили в основном солдаты и офицеры. Посуду я мыла, на стол подавала.
Там и познакомилась с отцом своего сыночка, Митеньки. Звали его Борис, видный такой был, а я молодая совсем, несмышлёная девчонка. Меня гордость разбирала, что такой парень, военный, вдруг посмотрел на меня. Думаю, видели бы меня девчонки из деревни, обзавидовались бы, небось. Голову потеряла, а он меня с работы дождался, поздно было уже, повёл куда-то, ну… деревянный дом в два этажа, тишина. В общем, девственность мою этот Борис и поломал. Я же поверила ему, когда он мне в любви признавался да жениться обещался, – Катя очень долго рассказывала, а мы с Дашей слушали, затаив дыхание.
Перед этим, Катя принесла бражки, так мы её и выпили, голову вскружило. Я то никогда не пила спиртного, а тут разнесло.
– И женился, в его казарме, нам комнатушку дали. Неплохо жили, молодая была, тут забеременела. Борис рад был, только сказал, что рано нам детей иметь, время смутное, подождать бы надо. Да я не согласилась, подумала, будь что будет. Родился у нас мальчик. Борис, правда, часто уезжал, так прожили мы с ним шесть лет, до самой революции. Вот в первый год и сгинул мой Борис, белые с красными… а я понять ничего не могла. Тогда я уже работала в офицерской столовой, сын, Митенька, рядом со мной, оставить некому, зато сыт и в тепле.
Осталась я одна, барак, в котором мы с сыном остались после смерти мужа, в один день сгорел, хорошо, я с Митенькой на работе была. Мыкалась я мыкалась, на ночь и в столовой оставались, стулья сложим и ложимся.
Решила я в деревню свою вернуться, всё-таки родилась я там, да и дом после матери остался. Дом не дом, избушка покосившаяся. Крыша над головой. Тогда все куда-то бежали, местные бои могли для любого закончиться смертью. Вернулась я, значит, в свою деревню, там советская власть, раскулачивание, виселицы стоят с телами. Жутко было. Но жить было надо, есть чего-то. Там председателя выбрали, сказали, жизнь налаживаться будет. Я, значит, к председателю в помощницы и пошла, из города всё ж вернулась, писать и читать могу. А красноармейцы дальше с боями ушли, в лесах бандиты. И однажды, поздним вечером, окно разбили, я и понять ничего не успела, а председатель убит и меня тяжело ранили. Видать, подумали, что убили, а сын со мной рядом всегда был, вместе домой уходили, так его схватили… Митеньку моего, в лес увели и оставили.
Утром пришёл отряд красноармейцев, председателя схоронили, меня в область, в больницу. Я сына спрашиваю, нет его, говорят, нигде. Нашли только через несколько дней, в лесу замёрз, – Катя замолчала.
Потом вытерла украдкой глаза и не поднимая головы, продолжила.
– Я оклемалась, дом заколотила досками и ушла. Вернулась в город и к начальнику. Так мол и так, муж красноармейцем был, сына погубили бандиты, меня ранили, что дальше делать, не знаю. Не долго думая, меня направили сюда. Слышала, как начальник, значит, говорил насчёт меня. Мол, потеряла всех и очерствела, самое место в лагерях работать. С тех пор и работаю тут. Никого у меня не осталось, вот такая судьба у меня, значит, – закончив свой рассказ, Катя наконец подняла голову и мутным взглядом посмотрела на нас.
Мы с Дашей шевелиться боялись и не моргая смотрели на неё.
– Кочегар наш, Василий… одинокий мужчина, положительный такой, пьёт в меру. Замуж меня зовёт. Говорю ему, зачем я тебе, не красивая я, да и огрубела тут. А он… он говорит, что красота ему не нужна, а с ним я мягкой стану. Вот и думаю… годы идут, а так, может ребёночка рожу. Что скажете? – с надеждой посмотрев на нас, спросила Катя.
