Шаира Тураповна Баширова
Рождённая на стыке веков
– Всё! Бросайте метлу, пошли, – твёрдо сказала я.
– Как? Куда? Я не могу, мне площадь мести надо, – испуганно ответила Хадича.
– С этого дня, не надо. У меня жить будете и на заводе работать. Рабочие руки всегда нужны. Вот только купим что-нибудь поесть и пойдём, – оказала я.
У Хадичи просветлело лицо. Она тут же бросила метлу и взглянула на меня.
– Что? – спросила я.
– Там вещи мои… ну, в бараке. Нужно забрать. Старьё всё, но всё же, – виновато сказала Хадича.
– Не нужно ничего забирать. У меня есть несколько лишних вещей из одежды, да.... от Бахрихон опа тоже осталось. Я не стала продавать. Не смогла, – сказала я.
Она молча пошла за мной. Пройдя по скудным прилавках, мне удалось купить куриные потроха, макароны, немного крупы и даже сухари и три яйца. Правда немного, но это было везением. Стоял солнечный, осенний, воскресный день. Настроение, впервые за много лет, поднялось, я была рада, что встретила Хадичу. Она казалась мне таким родным человеком, хотя в кишлаке я и видела её всего пару раз, маленькой девочкой, когда она заходила к моей матери. Когда она зашла в комнату, то ахнула, с восторгом оглядываясь.
– И ты одна живёшь в этой большой комнате? – воскликнула она.
Большая комната, как она выразилась, была не такой большой. Но я представила, какой же была её комната в бараке, если она так говорит.
– Теперь с Вами будем жить. Кровать большая, поместимся. Теперь, Вы не будете спать на полу, на грязной курпаче, – ответила я, доставая узел из-под кровати.
– Курпача? Шутишь? Я на половике спала и этому была рада, что не на улице, – ответила Хадича, жадно посмотрев на продукты.
– Давайте, мы сначала поедим, потом бульон поставим из потрохов, а вещи и подождать могут, верно? – поняв её взгляд, сказала я.
Она с благодарностью улыбнулась.
– У меня стакан муки есть и немного масла, ещё давно брала. Мы сейчас размешаем муку с яйцами и попробуем пожарить. И несколько сухариков туда бросим. Я летом засушила листья смородины, чай заварим, – говорила я, тут же делая то, о чем говорила.
Хадича усталыми, но счастливыми глазами, с благодарностью смотрела на меня.
– Потроха сварить нужно, бульон отменный получится, – сказала я, сидя за столом вместе с ней.
– Может на завтра оставим? В один день все съедим, а завтра голодать будем? – сказала Хадича.
– Но до завтра потроха испортятся, нужно сварить. Лук, картошку, морковь положим. Вечером немного поедим и на завтра останется, воды побольше нальём, – ответила я.
– Как скажешь, дорогая. Я к голоду привыкшая, последние годы редко ела. А вот ты молодая, тебе голодать нельзя. Ещё деток нарожаешь. Замуж бы тебе, да за кого? А на заводе, где ты работаешь… ну, там нет хороших парней? Тебе сколько лет? Двадцать три, кажется? – спросила Хадича.
– Скоро двадцать четыре стукнет. Не думала я о замужестве, не до того. Да и были у меня и детки, и мужчина, только я боль такую ещё раз испытать не хочу, – сказала я, опустив голову и вспомнив сыночка, Бахрома.
– Ты слишком рано познала и материнство, и боль от утраты дитя. Но жизнь не стоит на месте, ты красивая, молодая баба. Ты должна быть счастлива. Ты и мужика настоящего не знала, только этот старик, Турсун бай и ублажал тебя. С молодыми не сравнить. Мне с мужем повезло, молодой и красивый, сильный и ласковый был. Да убили его, – всплакнула Хадича.
Я таких слов отродась не слышала, глядя на неё, я вдруг подумала, что ведь и она ещё молода. Сколько же лет? Сорок? А выглядела она много старше, похудевшая за эти годы, тоска в глазах, усталость в теле. Мама мне говорила как-то, что женщина расцветает при любящем муже, именно муже, не мужчине, об этом и мысли никто не держал.
– Ну что… пошли на кухню, бульон варить. Вечером есть будем. А устроитесь к нам на завод, обедать будете. Правда, с зарплаты вычитают, ну и пусть, правда? За то не голодная, горячая пища каждый день. Пошли. Вон, кастрюлю на подоконнике возьмите, – сказала я, с сожалением посмотрев на неё.
Готовили на керогазе, чайник, чёрный от копоти, ставили на примус. Поставив бульон, мы нарезали лук, морковь и картошку. Соль экономили, с трудом доставая на рынке. Вечером, бульон был готов, чувство голода от недоедания присутствовало всегда. Хлеба не было, оставались несколько сухариков, но мы и этому были очень рады, особенно Хадича. Налив немного бульона в алюминиевую кружку, я занесла Григорию. Мы часто делились едой, самой малостью, но делились. Хадича ела, уткнувшись в тарелку с бульоном. Раздался стук в дверь и заглянул Григорий. Увидев его, Хадича испуганно вскочила со стула и посмотрела на меня.
– Это сосед, Григорий. Я ему бульон занесла, хотя Вы и были против, – улыбнувшись, сказала я.
– Халида? Дочка? Тут жена просила занести тебе. У тебя гости? Не знал, думал, ты одна, мало принёс. Здрасте, – с виноватым видом, сказал Григорий.
Хадича села и кивнула головой.
– Здравствуйте, – ответила она.
Григорий поставил на стол тарелку, в которой лежали две жареные картошки и сверху покрошенный зелёный лук.
– Спасибо Вам, дядя Гриша, – провожая соседа к двери, сказала я.
– Ешьте на здоровье, – ответил Григорий, выходя из комнаты.
– Пируем? Смотрите, даже маслом полили, здорово! – воскликнула я, принюхиваясь к картошке.
– Надо же… – лишь ответила Хадича.
Что она имела ввиду, я не поняла. Но поев и убрав со стола, я наконец развязала узел и разложила на кровати вещи Бахрихон опа. Пару платьев, платки, нимчу ( безрукавка из чёрного бархата, на ватной основе), кауши и ботинки.
– Вот… носите на здоровье, – сказала я.
Хадича вдруг схватила одно платье и уткнувшись в него, разрыдалась. Я мешать не стала, наверное, понимая её чувства. Только и сама заплакала, обняв её за плечи.
– Всё, успокойтесь, Хадича опа. Теперь всё будет хорошо. Вот, гражданская война закончилась, теперь жизнь изменится к лучшему. Давайте спать, утром рано вставать, поглаживая исхудавшее плечо женщины, сказала я.
– Дай Аллах, Ленин, говорят, сказал, что землю крестьянам раздают, власть народная, но мы же тоже народ. Может в кишлак вернёмся? Нам же тоже землю могут дать? Как думаешь? Баев теперь нет, значит и землю, которая им принадлежала, могут раздать дехканам, – сказала Хадича.
– А мне некуда возвращаться, Хадича опа, да и Вам тоже, – ответила я.
– Как же некуда? У тебя в кишлаке дом от отца и матери. И мой дом наверное стоит… – с сомнением сказала Хадича.
Её дом, если так можно было назвать глиняную постройку, которая от дождей и снега, от ветра и времени, давно уже, наверное, развалилась, да и мой дом, тоже навряд ли сохранился.
– Я останусь, Хадича опа, привыкла уже. Да и Вам не советую возвращаться. Да и к кому? Нет у нас с Вами никого, – ответила я, расправляя постель.
Хадича промолчала, от усталости, её глаза туманились и закрывались. Мы легли, она тут же уснула. Ко мне сон не шёл. Воспоминания нахлынули на меня. Ничего хорошего в своей недолгой жизни я вспомнить не могла. Может только некоторые моменты… как добра была ко мне Бахрихон опа, когда я попала в дом Турсун бая, рождение сына, его радостные глазки, ну и некоторая доброта Турсун бая, властного и жестокого человека.
– Интересно, что стало с закопанным золотом.... – засыпая, пробормотала я вслух.
Утром, проснувшись, мы поели оставшуюся с ужина еду и побежали на завод. Хадича надела платье Бахрихон опы, нимчу и кауши. Для ботинок, осень была ещё тёплой. На работу Хадичу приняли сразу, правда, заявление за неё пришлось писать мне, она лишь крестик поставила, вместо подписи. Ей объяснили, что опаздывать и тем более, не придти на работу, нельзя, карается законом и очень строго. Я показала ей её рабочее место, где когда-то сидела Бахрихон опа и объяснила, что делать.
– Я всё поняла, не подведу тебя. Главное, есть работа, жильё и еда, – сказала Хадича и ловко принялась за работу.
В обеденный перерыв мы, с другими рабочими, пошли в столовую. Хадича с удовольствием поела суп из овощей и макароны, сваренные в воде и обжаренные с луком. Она была довольна, я видела это в её глазах.
Начало тысяча девятьсот двадцать четвёртого года, январь месяц. Зима выдалась холодная, шёл снег, когда на работе нам объявили митинг, собирая рабочих во дворе. Укутавшись в тёплые платки, вышли и мы с Хадичой. Трибуны не было, во дворе стоял старый грузовик, на который и залез начальник одного из цехов. Он плакал. Ничего не понимая, мы в ожидании стояли на холоде.
– Товарищи! Сегодня для всей страны, страшный день! Ушёл из жизни наш вождь, отец всех народов, товарищ Ленин. Почтим его память минутой молчания, – громко говорил мужчина.
В воздухе повисла гробовая тишина и только стоны и плач разносились отовсюду. Осознать, что же произошло, я никак не могла. Комсомолкой я не была, работала себе, ни во что не вмешиваясь, зная, что лишнее слово повлечёт за собой непредсказуемые последствия, так как многих тогда арестовывали за просто нечаянно обронённое слово. И слёз у меня не было, Ленина я лично не знала, только его портреты висели повсюду. Да и столько боли за свою короткую жизнь я перенесла, что плакать не было слёз. Хадича растерянно на меня посмотрела, в её глазах стояли слёзы. Долго мы ещё стояли на холоде, только через час нас отпустили. Что ж… как говорили в средние века:
– Король умер! Да здравствует король!
Ленин умер, на смену ему пришёл Сталин. А мне было всё равно, что один, что другой. Не знаю, но наверное, в моём сердце не было патриотизма, что ли. Жизнь продолжалась, мы продолжали работать, открывались лавки и магазины, появились давно забытые продукты. Сахар, соль, крупы, мясо. И даже одежда появилась в магазинах. Но участились аресты, приходя на работу, узнавали, что ночью арестовали того или другого, даже рабочие не оставались в стороне. Я лишь поражалась, за что? Такие простые, работящие, преданные партии и своему делу люди.
Появились комсомольские организации, устраивались митинги. Имя Сталина произносили шёпотом, уже было непонятно, кто друг, а кто подслушивает и доносит. Мы с Хадичой не вмешивались ни в разговоры, ни на собрания не ходили… и однажлы нас вызвали на одно из собраний. Мы в недоумении пошли, нельзя было не пойти. Комсомольская организация набирала силу и после коммунистической партии, была второй по мощи и силе. Мы, словно провинившиеся ученицы, стояли перед людьми.
– Вы почему в комсомол не вступаете? Рабочий класс не должен стоять в стороне от общественной жизни страны, – первый вопрос ошарашил меня и Хадичу.
Она побледнела и губы у неё задрожали, впрочем и я чувствовала себя не в своей тарелке.
– Так ведь возраст у нас, вроде, мы вышли из возраста, соответствущего комсомолу, – ответила я и тут же прикусила язык, подумав, что сказала лишнее.
На меня свысока смотрел молодой, высокого роста, довольно красивый парень, лет двадцати пяти, который был комсоргом на заводе.
– Рахматова? Ты сама себя слышишь? От коллектива отрываешься? Не место у нас единоличникам. Ты случайно не байская дочка, а? – прищурив глаза и сверля меня внимательным взглядом, ехидно спросил комсорг, котого звали Алексей Бурилин.
Фамилия ему соответствовала.
– Нет, товарищ Бурилин, мой отец бедный дехканин, всю жизнь батрачил на бая, – ответила я.
В душе было равнодушие или нет… безразличие. Я ведь знала, что не сделала ничего дурного. Но Хадича решила заступиться за меня, кто её просил?
– Она правду говорит, господин.... ой, товарищ… Бурилин. Её насильно за бая замуж отдали, она… – запинаясь, испуганным голосом говорила Хадича.
– Аааа… вот! Я так и знал! Байская жена, значит. С тобой всё понятно. А Вы? Что скажете о себе? – посмотрев на Хадичу, спросил Бурилин.
– Я? Я… это… я из бедной семьи, совсем бедной, – ответила Хадича, чем вызвала смех в зале.
– Тихо, товарищи! Тема сегодняшнего собрания очень серьёзная. В стране происходят преобразования и никто не имеет права стоять в стороне. Так что… Рахматова, даже и не знаю, что с тобой делать, – произнёс Бурилин таким тоном, словно объявил мне приговор.
А я молчала, да и что я могла ответить? Да, я была женщиной Турсун бая, любимой женщиной и скрывать это не было смысла. Любой в кишлаке подтвердит этот факт.
На собрании ещё много говорили, показывая на меня пальцем, кто-то пытался меня защитить, говоря, что я уже много лет добросовестно работаю на заводе. Кто-то возразил, сказав, что я могу являться личностью с тёмным прошлым, замаскироваться под рабочего на заводе… в общем, вопрос обо мне так и остался открытым. Перешли на другую тему, разрешив мне сесть, правда предупредили, что ещё вернуться к вопросу о том, чем я могу помочь партии, стране и вообще, не стоять в стороне от общественной жизни.
Вечером мы с Хадичой пришли домой и меня прорвало.
– Кто Вас просил говорить о том, что я была женщиной Турсун бая, Хадича опа? Вы знаете, чем могут обернуться Ваши слова? – воскликнула я.
– Но я хотела, как лучше, чтобы пожалели тебя. Ну прости, глупая я, не подумала, – с виноватым лицом, произнесла Хадича.
– Ладно, будем надеяться, что пронесёт, – ответила я, понимая, что она это сказала не со зла.
Но… не пронесло. Глубокой ночью, громко постучали в нашу дверь. Сев на кровати, мы с Хадичой испуганно переглянулись.
– Кто это, так поздно? – почему-то шепотом, спросила Хадича.
– Так стучали в дверь Матвеева, Василия Петровича. А теперь, никто не знает, что с ним и где он. Думаю, это из-за вчерашнего собрания и пришли за мной. Одна останетесь, Хадича опа. Я всему Вас научила, – сказала я, но сильный стук в дверь заставил меня подняться.
Открыв дверь, я отскочила от неё, так как грубо оттолкнув меня, в комнату вошли трое в военной форме.
– Кто из вас Рахматова? – спросил один из них, видимо, офицер(дсих пор не различаю чины и регалии).
– Я Рахматова, – сделав шаг вперёд, спокойно сказала я.
– От участи своей никуда не уйти, что написано на лбу, тому и быть, – я помнила эти слова матери, сказанные мне, когда меня, одиннадцати летней девочкой, увозили в дом Турсун бая.
– Сама покажешь, или обыск устраивать? – спросил мужчина.
– Вы скажите, что? Я не понимаю Вас… – попыталась я сказать, но сильный удар сапогом мне в живот, свалил меня на пол.
Застонав от боли, я прижала колени к животу и застонала. Хадича вскрикнула от ужаса и испуга.
– Халида! Прошу Вас, не бейте её, она ничего плохого не сделала! – закричала она и попыталась помочь мне встать.
Но её грубо от меня оттолкнули.
– Не беспокойся и твоя очередь придёт. Давайте! – приказал он своим людям, давая добро на обыск.
Хадича заплакала, я с трудом, превозмогая боль, поднялась и мы сели на кровать. Но нам грубо велели встать. В комнате, через полчаса, было всё перевёрнуто, но конечно же, они ничего не нашли, только старые и свежие газеты, которые я иногда покупала, чтобы учиться лучше читать.
– Ничего, товарищ капитан, – сказал один из его людей.
– Давай, Рахматова, собирайся, с нами поедешь, – сказал капитан безразличным тоном.
Я была в платье, взяла тёплый платок и надела поверх ситцевого платка на голову, надела нимчу и на ноги ботиночки, купленные на рынке. Обняв на прощание Хадичу, которая не переставая плакала, я сказала ей, чтобы она была сильной.
– Оставайтесь тут до моего возвращения, – шепнула я ей на ухо.
Сильный толчок в плечо, заставил меня пойти к выходу. Свежий, холодный воздух, ударил мне в лицо, я выдохнула и сделала глубокий вздох, будто в последний раз дышала свежим воздухом. Грубо подталкивая, меня провели к чёрной, крытой машине. Окна были закрыты фанерой и куда меня везли, я не видела.
Минут через сорок, машина остановилась, мне приказали выйти. Потом, через КПП, меня провели через длинный двор и провели по не менее длинному, тёмному коридору. Маленький кабинет, с бетонными, не белёными стенами, без окон, тусклая ламочка над столом с кучей бумаг и папок, за которым сидел мужчина, с редкими волосами, и такого маленького роста, что казалось, что за столом сидит ребёнок. Но большой нос, усы и очки под такими же редкими бровями, доказывали, что мужчине довольно много лет.
– Значит это ты байская жена? Мда… у бая губа не дура, – поднимаясь из-за стола, заложив руки за спину, разглядывая меня с головы до ног и подходя ко мне, произнёс мужчина.
– Не жена я была, а прислуга, – попыталась я себя защитить.
– Молчать! – визгливо закричал мужчина.
И я поняла, что никакие слова и оправдания мне уже не помогут.
Мне казалось, что всё происходит во сне, так было нереально, что я здесь нахожусь. Хотелось проснуться и облегчённо выдохнуть. Но сильный удар кулаком по лицу, заставил меня осознать, что всё происходит на самом деле. Во рту появился неприятный, тёплый вкус крови и боль, от рассечённой губы.
– Встать, байская подстилка! Встать! – завопил мужчина.
Я с трудом поднялась и села на привинченный к полу стул с металлическими ножками.
– Я сказал встать, сука, а не сесть! – его крик меня раздражал, в голове гудело от боли и непонимания – за что?
Я медленно встала. Мужчина подошёл ко мне вплотную и зыркнул глазами из-под роговых, с толстым стеклом, очков. Мне стало не по себе.
– А у бая губа не дура… раздевайся, – приказал он.
Я опешила от его слов и попятилась назад.
– Чего уставилась? Я непонятно говорю? Или по-русски не понимаешь? – с силой сдёрнув с моей головы платок, прошипел он мне в самое ухо.
– Но… как… я не могу… нет… – испуганно бормотала я.
– А с баем могла? Как он тебя ублажал, а? Вот так? – схватив меня и повалив на пол, сказал мужчина.
Я почувствовала терпкий запах из его рта, когда он стал меня целовать прямо в губы. Отбиваясь от него, я совсем обессилила, у меня онемели руки и ноги. Перестав сопротивляться, я зажмурила глаза.
– Вот так-то лучше. Ух ты! Какая у тебя кожа нежная, – произнёс он, елозя по моему телу шершавыми руками.
Платье моё было порвано, от стыда, я закрыла лицо руками и только одна мысль стучала в голове:
– Скорее бы это кончилось. О, Аллах! Прости меня.
Наконец, эта пытка закончилась, я лежала на полу совершенно обнажённая, сил хватило только прикрыть руками интимные места.
– Гоша! – натягивая на себя штаны, крикнул мужчина.
Дверь тут же открылась и в комнату вошёл верзила, под два метра ростом. Увидев меня раздетой на полу, он оскалил зубы.
– Ух ты! Ничего себе… Сладкая какая, – воскликнул он.
– Хочешь? Разрешаю, она твоя. Всё равно ей не жить, не пропадать же добру. Давай, – сказал мужчина, надевая на крупный, в прыщах нос, свои очки и внимательно посмотрев на меня.
– А то! Кто же откажется от такой? – расстёгивая гимнастёрку и быстро снимая штаны вместе с трусами, слащаво произнёс Гоша.
А мне почему-то стало всё равно, я убрала руки и отвернулась, закрыв глаза. Что происходило дальше, наверное, я и не осознавала, только сильная боль внизу живота, заставляла меня стонать. Долгие годы без мужчины, вызывали отвращение к происходящему. Большие, грубые руки, тискали моё тело, я едва вытерпела, чтобы меня не стошнило. В лицо дышало отвратительное лицо Гоши и тухлый запах изо рта, вызывал тошноту. За всем происходящим, с ухмылкой наблюдал тот, что был первым.
– Да не жалей ты её, сильнее, Гоша, давай! – с каким-то злорадством, кричал мужчина.
Закончив дело, Гоша поднялся.
– Давно у меня такой бабы не было. Спасибо Вам, Савелий Иванович, – довольно сказал Гоша.
– Чего разлеглась? Вставай и одевайся, допрашивать тебя будем, – более мягким голосом, сказал Савелий Иванович.
Стыда уже не было, я подумала, что перед скотом не стесняются. Чего уж теперь. С безразличием, я поднялась, надела лозим и рваное платье.
– Можешь сесть, – снисходительно сказал Савелий Иванович.
А я смотрела на Гошу, который засучивал рукава. Я было подумала, что после полученного удовольствия, мужчины будут более добрыми.
– Давай, Рахматова, рассказывай, про бая, про то, как ты маскировалась долгие годы под советского гражданина, работая на заводе. Все свои делишки рассказывай, – сев за свой стол и откладывая в сторону бумаги, лежавшие перед ним, сказал Савелий Иванович.
– Вы ошибаетесь. Меня в одиннадцать лет в услужение баю отправили. А на заводе я просто работала, – ответила я.
– Хм… значит, по хорошему признаваться не хочешь? Жаль, не хотелось бы калечить такое красивое тело. Гоша? Давай, – с безразличием сказал Савелий Иванович.
Гоша оскалил зубы и с такой силой ударил меня по лицу, что я скатилась со стула. Но Гоша тут же схватил меня за плечи и усадил обратно. Следующие удары я переносила, сжав зубы, но стон непослушно вырывался из груди. Не удержавшись, я вновь упала, подняться сил не было. Наверное, Гоше было не привыкать, но поднимать он меня не стал, он стал меня пинать сапогами. И делал он это с каким-то злорадством, улыбаясь. Так поступают садисты, которым доставляет удовольствие причинять боль и страдание другому.
Видимо, я потеряла сознание, тела своего я не ощущала, всё было словно в тумане, удар сапога пришёлся и по лицу, глаз закрылся, да и вторым глазом я почти ничего не видела, только смутные очертания. Когда пришла в себя, почувствовала холод от бетонного пола. Попыталась встать, не получилось, тело меня просто не слушалось. Не знаю, сколько я так пролежала, день, два.. а может больше. Раз в день приносили заплесневелый кусочек хлеба и воду. Есть не могла, раны и кровь на губах, засохли, причиняя страшную боль. Тело было в синяках и ссадинах, платье было разорвано основательно.
– Хоть бы я умерла, отмучилась бы, – подумала я, когда железная дверь с шумом открылась.
– Рахматова? На допрос, – услышала я.
– Значит, слышу, – подумала я, пытаясь подняться.
Солдат, что стоял надо мной, видя моё состояние, нагнулся и помог мне встать.
– Спасибо, – пробормотала я с трудом, пытаясь взглянуть на парня.
– Да расскажи ты им, что они просят, убьют ведь, – с сожалением сказал солдат, с винтовкой за спиной.
– Умоляю! Застрели меня! Я не выдержу больше. Я ни в чём не виновата, поверь мне, – хриплым голосом, сказала я, пытаясь схватить его за руку.
– Да ты что? С ума сошла? Меня самого потом расстреляют. Иди за мной, – ответил он, отдёргивая руку и снимая с плеча ружьё.
Я, прихрамывая на одну ногу и волоча за собой другую, пошла за ним, с ужасом думая, что со мной всё опять повторится, насилие и побои. Но меня не допрашивали. Савелий Иванович был сердит и малословен. Меня сковал страх от мысли, что они вместе с Гошей опять будут измываться надо мной. Но он брезгливо оглядел меня и протянул два листа бумаги, исписанные от руки.
– Подписывай и ты свободна. Ошибка произошла, директор завода приходил, ходатайствовал за тебя, характеристику принёс, за подписью рабочих. Вот здесь и здесь, – корявым пальцем он указал мне, где я должна подписать.
Услышав, что меня отпускают, я быстро поставила четыре подписи на двух бумагах, не читая их. Да и не смогла бы я прочесть, глаза так заплыли от побоев и ударов сапогами Гоши, что я почти ничего и не видела. Посмотрев на бумаги, Савелий Иванович убрал их в папку.
– Дежурный! – крикнул он и тут же дверь открылась и зашёл тот же солдат, что привёл меня.
– Уводи, – коротко сказал Савелий Иванович.
– Меня отпускают? – с надеждой спросила я.
– Размечталась. Ты только что подписала себе срок. Пошла отсюда, – сказал Савелий Иванович.
Я медленно побрела к выходу, волоча ногу. Несколько дней меня не трогали, я смогла понемногу есть и пить, глаза стали видеть. Наверное, я оказалась живучей, но синяки и ссадины проходили, я потеряла счёт времени, окон в камере не было, откуда-то сверху просачивался свет, но не надолго. Потом опять всё погружалось во тьму. В углу стоял наземный унитаз, откуда шел тухлый запах, к которому я никак не могла привыкнуть.
Через несколько дней, за мной пришли двое солдат и вывели во двор, где стояла крытая машина. Мне приказали лезть в неё, через пару часов езды, меня вывели и я увидела, что нахожусь на вокзале. Там же, на платформе, под усиленной охраной солдат, стояли заключённые, моё рваное платье прикрывала ватная, из чёрного бархата нимча, защищая от холодного ветра.
Меня подтолкнули к заключённым, стояли мы примерно час, потом нас погрузили в душный вагон, без сидений и полок. Хорошо, народу было столько, что можно было сесть на пол. Ехали семь суток, кормили, словно скот, мучила жажда и усталость от происходящего. В разговор между заключенными, я не вмешивалась, сна почти не было, да и ложились по очереди, иначе никак, места не хватало.
В общем, доехали мы, не ведая куда, а когда вышли из вагона, увидели вокруг снег и почувствовали жуткий мороз. Нас провели за огороженное высоким забором пространство с вышками с четырёх сторон забора и без конца лающими собаками, готовыми сорваться и кинуться на нас, которых крепко держали на цепях. Там же, стояло несколько человек. Через строй солдат, нас провели к баракам, куда зашли две женщины в форме. Несколько женщин устало сели, но окрик одной из женщин, заставил их подняться.
– Сидеть не положено. Здесь вы теперь будете жить, как шли против советской власти, так и жить будете. Работать будете в пошивочном цехе, спецодежду шить. Непослушание, строго наказывается. А теперь, каждая выберет своё место, которое будет за ней до конца срока.
А когда этот конец? Ведь мне даже не сказали, сколько лет мне дали. Но мне было всё равно. После того, что со мной сделали два зверя, жить не хотелось. Ночью, когда все уснули, я сняла с головы платок и привязала один конец к верхней ножке нар, второй конец завязала вокруг шеи и залезла на край нар, чтобы спрыгнуть оттуда. И когда я это сделала, платок вокруг шеи затянулся, я стала задыхаться, ноги болтались, ударяясь о нары, я прочла молитву и попросила прощения у Всевышнего за содеянный грех.
Вдруг я почувствовала, как кто-то резко поднял меня, платок на шее ослаб и моё тело непослушно упало, но не на бетонный пол, меня просто положили на нары.
– Что же ты делаешь, дурочка? Да разве ж так можно? Ты ещё так молода, придёт время и ты выйдешь отсюда и будешь ещё счастлива, – прижимая мою голову к груди, ласково и убаюкивающе говорила какая-то женщина.
Я заплакала.
– Зачем Вы меня спасли? Я не хочу жить. Не нужно было, – всхлипывая, говорила я.
– Успокойся. Что бы ни случилось, надо жить, девочка, – ответил тот же голос.
Я подняла голову и взглянула на неё.
На меня смотрело лицо молодой русской женщины, с синими, как ясное небо глазами.
– Тебя как зовут-то? – спросила она, скупо улыбнувшись.
– Халида, – ответила я, вытирая ладонью лицо от слёз.
– Красивое имя. За что тебя арестовали? Впрочем, можешь не говорить. Многие тут ни в чём не виноваты, – ответила она на свой вопрос.
Мы говорили вполголоса, да нас бы и не услышали, все спали, как убитые.
– Я правда не виновата, просто работала на заводе, спокойно жила себе. И вдруг вмиг всё изменилось. А ещё… меня… надо мной… – я не смогла договорить.
– Тебя Савелий допрашивал? – спросила женщина.
Я кивнула головой.
– Понятно. Тот ещё зверь. Ничего, придёт время и на него управа найдётся. И Гоша этот… таких бы к стенке, да нет, арестовывают таких, как мы с тобой. А ты забудь обо всём, иначе, покоя тебе не будет. На вот, сними своё рваньё, надень вот это, – сказала женщина, доставая из своего узла фланелевое платье, отрезное по талии, с круглым воротником и длинными рукавами.
Как она догадалась, что произошло со мной, я не знаю, скорее всего, я была не единственной, попавшей в лапы этим извергам.
– Меня Даша зовут. Придётся привыкать к новой жизни, иначе смерть. А здесь мы – враги народа, – сказала Даша, которой на вид было лет сорок, с русыми, чуть с проседью волосами, сложенными на затылке в пучок, светлой кожей, улыбчивым лицом и добрыми, синими глазами. Я никогда таких глаз не видела.
– Тётя Даша, а Вас за что? – осторожно спросила я.
– Ну какая я тебе тётя? Это я из-за жизни такой выгляжу старше своих лет. Тебе вот сколько лет? – спросила Даша.
– Двадцать шесть, – ответила я.
– Ну… я тоже подумала, что ты старше. Мне весной только тридцать девять исполнится. Так что, называй меня без всякой тёти, а то я старухой себя чувствую, – улыбнувшись, сказала Даша.
А я поражалась, как эта женщина может ещё улыбаться, после всего, что перенесла и с восхищением на неё смотрела.
– Ладно, спать давай, утром рано нас поднимут и на работу погонят. Хорошо ещё, лес валить не заставляют, – поднимаясь, сказала Даша.
Я полезла наверх и быстро сняв с себя рваное платье, надело то, что дала мне Даша. Мягкая ткань, будто обняла моё уставшее тело. Глаза закрывались.
– И чтобы больше никогда не вздумала повторить попытку самоубийства. Жизнь у тебя одна, другой уж не будет, – посмотрев на меня снизу вверх, сказала Даша.
Уснуть в эту ночь не получалось, хотя глаза закрывались от усталости.
– Значит, Даша знает их, Савелия этого и этого зверя Гошу. Может спросить у неё? Страшно. И никому верить нельзя, – думала я.
Мысли ушли к Хадиче.
– Как она там.... эх, Хадича! Два твоих слова и что я перенесла? Ты меня в ад бросила. Сколько мне здесь мыкаться? Как она там одна? Не пропала бы, такая непрактичная, наивная, – наконец засыпая, подумала я.
Но меня разбудил крик. Кажется, я только закрыла глаза.
– Быстро встать! Чего разлеглись? Работать пора! – кричала надзирательница.
– Халида? Вставай, иначе накажут, – сказала Даша, тронув меня за плечо.
Я быстро спустилась вниз и надела старую обувку. Даша скептически посмотрела на мои кауши.
– Эээ, здесь в таких не сможешь и дня проходить. Ладно, пошли. Может нам выдадут свою одежду и обувь, – сказала Даша.
Но сразу, на работу нас не повели, в каком-то помещении, образовалась очередь из таких же, как мы. За столом сидели две женщины и что-то записывая в журнал, выдавали каждой из нас нижнее бельё, телогрейку и такие же штаны, добавляя ботинки, не спрашивая размеры. Но перед тем, как переодеться, нас обыскали, грубо раздев догола, потом приказали пройти в душевую. Вода оказалась холодной, кое-как, ёжась, женщины искупались. Полотенец не было, пришлось вытираться, кто чем мог. Наконец, одевшись и завязав на головы одинаковые платки, нас провели в так называемую столовую, похожую на барак, в который нас поселили. Казалось, отовсюду дует холодный ветер. На столах уже стояли алюминиевые тарелки и в них, что-то вроде каши, которая была уже холодной. Видимо, она подгорела, есть было тяжело, но голод подпирал. Многих после той каши просто стошнило. Я сдержалась, Даша тоже.
Потом, нас повели в цех, впрочем и он не отличался от барака. Учить не стали, велели шить. Даша постаралась сесть рядом со мной, я благодарно на неё посмотрела.
– Ну что? Начинается новая жизнь, которую мы должны выдержать, – сказала она, показывая мне, как нужно шить. Монотонная работа, особого умения и не требовала, швы, швы… к концу рабочего дня, рябило в глазах. Разрешалось вставать только по нужде. Туалет находился на улице, ряд будок с дыркой, обшитых досками. Правда в обед, все строем прошли в столовую. Так же, в тех же тарелках, на столах стояло варево из макарон и картошки. Но есть было можно.
