Станислав Борисович Малозёмов
Разбежались линии руки
Вот моя деревня
Ах, жизнь, копейка медная,
А сам я не обласканный,
Хоть жил совсем небедно я
С подругой незатасканной.
Хоть жил ещё недавно я
Без лишней сбоку проседи,
Вернула меня в давнее
Берёза среди просеки…
В моей деревне сломанной,
Где все дядь Васи вымерли,
Да тихо так, как вытерли
Строку в страничке скомканной.
А кто не помер – пропитый,
А кто родился – вымахал.
Да как-то сразу прожитый,
Как будто поле выпахал.
И под берёзой скорченной
От мрачного безлюдия
Небедностью испорченный
Дышу уставшей грудью я,
А по душе как веником
Из той берёзы сломанной,
По памяти разменянной,
По памяти истоптанной:
Ведь все дядь Васи померли,
Спились дядь Миши гордые.
И кто куда – кто по миру,
А кто поближе к городу,
Поближе, понадёжнее,
Где хлеб растёт буханками.
Где сам живешь не ежиком
И дети не подранками.
А ставни в окнах сыплются
И крыши ветром слизаны.
А позови – откликнется.
Хоть сверху ли, хоть снизу ли.
Хоть из земли, хоть с неба ли…
Куда от жизни деться-то?
Как из далёкой небыли
Мое простое детство.
И всхлипов нет по родине,
Все хрупко, все под богом мы…
Живу небедно, вроде бы,
Перед своим порогом…
Наплевать на дешевые темы.
Мы за Родину пели и пили.
Да и будем еще, если те мы,
Да и будем. Пока не забыли.
Проходит всё
Проходит всё. И девочки созревшие
В меня уже не попадают глазками,
Тошнит по вечерам от сигарет.
И крики раздражают во дворе…
И листья не волнуют облетевшие,
Облитые посмертно всеми красками,
Которых для живой природы нет.
Которых для живых в природе нет…
Друзья мои, придавленные семьями,
Квадратными стреноженные метрами,
Давно не вылезают из берлог,
Голов не студят, не сбивают ног.
Субботами горды да воскресеньями,
Да жёнами до неприличья верными,
Понятными, как книжный эпилог.
Понятными, как книжный эпилог…
А по ночам беснуется бессонница
И просятся на волю откровения,
Случайно не уснувшие во мне,
И я отдам их редкой тишине…
И пусть она строкой моей заполнится,
Чтоб пожила строка хотя б мгновение.
Мне этого достаточно вполне.
Мне этого достаточно вполне…
Цепляюсь я потасканными нервами
За всё, что на пути моём валяется,
А намертво никак не зацеплюсь.
И, кажется, напрасно тороплюсь…
Мне всё же не догнать ушедших первыми,
Туда, откуда вновь не возвращаются.
Так лучше не немного задержусь.
Так лучше я немного задержусь…
Ах, гостиница
Ещё кусок луны в окне топорщится,
Рассвет ещё нескоро, но уже
Гоняет швабру шустрая уборщица
На нашем загрязнённом этаже.
И я не сплю, а мой сосед по комнате
То стонет, то покойницки молчит.
Он видит сны в своём дремучем омуте,
А я – в двери торчащие ключи.
Ещё петух не пел, хоть гимн исполнили,
И грохот щвабры всем мешает спать.
Я надеваю брюки на исподнее
И застилаю тёплую кровать.
И слышится мне то, что мне завещано
Во снах лишь слышать, в тех, что впереди,
Как шепчет мне в моей постели женщина:
– Куда так рано ты? Не уходи…
Какой тут сон! И вот идём мы бережком,
И нервы новым днём напряжены.
И гладит меня утро добро, бережно
Руками чьей-то, не моей жены…
Чемодан, вокзал…
На вокзале что ни поезд,
То привет из дальних мест.
На вагонах пыль степей и грязь обочин.
Тот, кто дальше едет – занят,
Ест и пьёт он, пьёт и ест
Хоть уже не может есть, и пить – не очень.
Страшно пахнет на перроне
Пятидневной колбасой,
А из тамбуров несёт прогорклым салом,
И в тринадцатом вагоне
Тётка мрачная с косой
Ждёт – когда уже начать. Косить навалом.
Хоть недолгая стоянка,
Но народ бежит в буфет,
Закупает наперёд
Портвейн и яйца,
Потому как до столицы километрам счёта нет,
Без портвейна можно просто не добраться.
На вокзале что ни поезд,
То усталый тепловоз.
Ни яйца ему, ни курицы, ни водки,
Ни телушки, ни полушки, ни рубля за перевоз.
Только тридцать тысяч вёрст
В четыре ходки.
Что ни поезд у перрона,
То такая злая грусть:
В пятнах чая возле окон все вагоны,
А внутри весёлый, пьяный
И давно небритый груз
Ждёт рывка на полустанки, перегоны…
Этот поезд на вокзале
Будто старая змея.
Зашипит, вздохнёт нутром и с места тронет
Сотни фантиков конфетных,
Пробки, скорлупа и я
Остаёмся на большом пустом перроне…
На вокзале что ни поезд,
То всегда не для меня,
Я хожу сюда страдать и волноваться:
Вот уносятся составы, каждый раз меня маня,
Мне бы с ними….
Только некуда податься.
Я жил
Я жил как рыба в коммунальной сырости
И лёгкий воздух детства пил всей кожей
Я засыпал с надеждой утром вырасти,
Но, к счастью, просыпался всё такой же
Большая блажь непуганой провинции:
Оркестр духовой в центральном сквере…
И к танцплощадке, где не продавиться
Я был приговорён как к высшей мере.
Потом прошло побольше, чем полжизни,
И вот осталось меньше, чем хотелось…
И что куда от жизни этой делось?
И духовой оркестр всё сыграл…
Ах, как тогда легко бежалось из дому
Под пьяный хрип страдающей сурдинки,
И каждый вечер тихо перелистывал
Моих минут весёлые картинки
За танцами, за драками да спорами
До будущего было далеко.
Но тополя старели над заборами
И чаще хоронили стариков.
Мелькали люди разные и странные,
А песни пелись глупые да лёгкие,
А флаги были всюду очень красные
И звали далеко края далёкие.
Свободой пах портвейн в столовой «Белочка»
И стоила свобода рупь да двадцать,
И в день раз пять меня бросала девочка,
С которой не хотелось расставаться…
Оркестр духовой играл «Фламинго»
От «Шипра» вяли клумбы и подруги…
Мы пальцы в кровь расписывали «финками»,
С тех пор не забывая друг о друге…
Всё было хорошо, легко и молодо,
Играла кровь и жизнь бежала рядом.
И не было ни жарко мне, ни холодно,
А было всё путём и всё как надо….
И вот прошло побольше, чем полжизни,
И вот осталось меньше, чем хотелось.
И что куда от жизни этой делось?
И духовой оркестр всё сыграл…
Бархатцы
Крутнуть бы всё назад, года в пятидесятые,
Ещё войной помятые, как морда с похмела.
И в нищетой проклятые, в года пятидесятые
Вернуться бы обратно бы, чтоб память ожила.
Обуться бы, одеться бы, как одевало детство
И тихо оглядеться бы и отсидеть сполна
В той жизни час коротенький на той облезлой родине,
С которой родом, вроде бы, которая ушла.
Ушла она, а, может, прогнала,
И не простит седых моих волос,
Хоть жизнь моя, спалённая дотла,
Зовёт меня назад, туда, где рос.
Там бархатцы цвели до самой поздней осени,
Как будто крошки бросили под зиму для сорок.
В тепле ли, на морозе ли во времени, как в озере,
За десять лет, за восемь ли проплыл я детский срок.
И стали мышцы жёсткими, усов пробилась шёрстка…
Забыв, что не подростками нас мама родила,
Мы на задворках взрослые шабили папиросами,
Не мучаясь вопросами.
А родина ушла…
Ушла она, а, может, прогнала?
И не простит седых моих волос,
Хоть жизнь моя, спалённая дотла,
Зовёт меня назад, туда, где рос.
Попёр я дальше всех, друзей терял, как деньги я.
И стали все отдельные в могилах к сорока…
От водки ли, от дури ли друзья мои зажмурили,
И детства не вернули им, а я хожу пока…
Весной сажаю бархатцы на безразмерной даче,
Но запах их всё дальше, как прошлые дела…
И всё, как надо, катится, но в том, наверно, разница,
Что бархатцы всё нравятся, а молодость ушла.
Ушла она, а, может, прогнала?
И не простит седых моих волос.
Хоть жизнь моя, спалённая дотла,
Зовёт меня назад, туда, где рос…
Элегия
Как долго ждал меня мой дом,
Тепло своё храня.
Давно другие жили в нём,
А он всё ждал меня.
Всё те же песни ветер пел в натопленной печи,
Всё те же открывали дверь ключи…
Но то не эхо давних снов
Домой меня звало.
Надежда, вера и любовь,
И старых стен тепло.
За что же прошлое всегда так долго помнит нас?
Зачем же мы нужны ему сейчас?
Но видно век короче дня,
Отпущенного в путь…
И тех, кто в доме ждал меня,
Всей жизнью не вернуть.
И будет дом стоять сто лет, но сколько ни зови,
Там нет надежды больше, веры и любви.
Что не сплю по ночам?
Что не сплю по ночам
Объясняет легко медицина,
Мол, не надо ложась, никогда ни о чём вспоминать.
Всё понятно врачам.
До чего же простая причина!
Но опять улеглась моя память со мною в кровать.
Закрываю глаза
И она меня тащит обратно
И добра и тепла, заморочивших голову мне.
Лет на двадцать назад,
Где не сытно, не гладко, не ладно,
Где горели до тла
Дни мои на счастливом огне.
Дай мне, память, опять
Ото сна на полночи отбиться.
Я ещё отосплюсь: ночь без утра не так далеко.
Я боюсь не узнать
Улетевшие в прошлое лица,
И уже не боюсь,
Что забыть их мне будет легко
Как бы иронические:
Сторож
Шёл ночью сторож мимо дома
Номер сорок два.
Сторож был не шибко пьяный,
Просто шёл едва.
Он бутылку выпил дома
Со своей женой.
Он давно не пил давно уж,
Только с ей одной.
А вот в этом самом доме
Номер сорок два
Проживала с другом Колей
Колина жена.
Он в окне был виден, Коля,
Со своей женой.
И выпивал бутылку, что ли,
Только с ей одной.
– Как же так, – подумал сторож.
– Вот тебе и на!
Очень жаль, что Маня всё же
Не моя жена!
А была бы если б, Маня,
Ты моей женой,
Мы сейчас бы выпивали
Лишь с тобой одной.
Постучал, конечно, сторож
Сразу к ним домой.
Говорит: – Хотел бы выпить
Тоже по одной.
Только ты, Микола,
Можешь выйтить покурить,
Я жеть только с ей одной
Собираюсь пить.
Отнесли потом уж люди
Сторожа домой.
Говорили, жить не будет.
Ну а он живой.
Говорит: – Живу покуда
Со своей женой,
Или вовсе пить не буду,
Или с ей одной!
Люблю не могу
Она уж давно не зовёт меня спать,
А утром уходит – забудет, не будит.
И пусть меня дома неделю не будет,
Не будет она меня в моргах искать.
Она ненавидит, когда я молчу,
Когда не молчу, ненавидит сильнее.
И как от мороза от злости синеет,
Когда я шепчу ей, чего я хочу.
Но женщина! Вы бы её видели!
Настой благородных кровей.
В графьях вся родня и родители,
А прадед библейский еврей.
Ах, женщина, радость безмерная
Вон бёдра – не в сказке сказать!
А вместо неё мог, наверное,
Я жизнь с кем попало связать.
Мы с ней уже год и четырнадцать дней,
Четыре часа и четыре минуты.
Я мою посуду, и в блеске посуды
Всю жизнь свою вижу и с ней и не с ней.
Она ненавидит, когда я хожу,
А если сижу, ненавидит сильнее.
И как от гангрены от злости чернеет,
Когда я шепчу ей, чего я хочу.
Я понял, что кто-то не думал совсем,
Когда нас столкнул и не дал разбежаться.
Но грех мне теперь на судьбу обижаться.
Когда я пристроен не хуже, чем все.
Она ненавидит меня ни за что,
А было б за что, то, наверно б, любила.
И этим меня бы уж точно добила,
И страшно представить, что было б потом.
Но женщина, вы бы её видели!
Настой благородных кровей.
В графьях вся родня и родители
А прадед – библейский еврей.
Ах, женщина, радость безмерная!
Вон бёдра – не в сказке сказать.
А вместо неё мог, наверное,
Я жизнь с кем попало связать.
У дедушки с бабушкой
У дедушки с бабушкой внучка была,
Где надо румяна, где надо бела.
Жила, осторожно невинность неся.
С невинностью этой ну прям измучилась вся.
Да бабка я ей камнем на душу легла,
От мыслей опасных её берегла.
– Гляди, говорит, как мы с дедом живём:
Не спим, говорит, лет уж тридцать вдвоём.
Ну что ты, дед у тебя бы всегда молодец.
Не зря ж я пошла с ним тогда под венец.
Невинность мою он берёг и жалел –
Три года ко мне, говорит, прикоснуться не смел.
И слушала внучка, мила и тиха.
И так натурально боялась греха,
Что бабушка верила: всё на мази,
Паденье моральное ей не грозит.
А годы, как птицы, им удержу нет,
Давно уж в могиле и бабка и дед.
И внучка уже не боится грехов,
Но только вот нет у неё женихов.
Ах, где ж они где, почему не идут?
Ну, губки у внучки уже не цветут
И щечки, конечно, уж цветом не те.
Но дело ведь, граждане, не в красоте.
Не делайте, парни, ошибки большой,
Ведь внучка ужасно красива душой.
Не каждый сумеет её сохранить.
Такую невесту ведь грех не любить.
Но грубо ругались в ответ мужики:
Пусть просят руки у неё дураки.
Так кто же купца назовёт молодцом,
Когда он товар покупает с гнильцом?
И вот уже к старости дело идёт,
А внучка обет безгреховный блюдёт
И рада, быть может, нарушить его,
Да только желающих нет никого.
