Стас Колокольников
Эстетика бродяг
− И это теперь называется летать на самолете? − весело спросил Стёпа.
− Это называется подкинуть денег на билет? А ты чего сюда провожать пришел, а не в Домодедово?
− Я за посылкой от тещи. А вы почему не в аэропорту?
− Поездами надежнее.
Подали вагоны. Носильщики забегали по перрону, вымаливая работу.
− Ну что, друзья, до встречи. Сейчас доползу до полки и вырублюсь, – Кобзарь пожал нам руки и исчез, словно его и не было.
Стёпа посмотрел на меня уставшими глазами, один был совсем не живой.
− Ты стиральные машинки подключать собираешься? – спросил он. – На завтра есть три заказа. Один могу тебе отдать.
− Инструменты ищу. К тебе можно переночевать?
− Нет. Печалька. С женой сегодня поругались, я на работу не вышел, денег нет, в холодильнике пусто. Хорошо от тещи посылка пришла, сало и варенье точно есть. Куда поедешь?
− В Алтуфьево, к Сатиновым.
− С утра звони, если надумаешь подключать.
Дни радости и печали нанизаны на жизнь, как бусины на нитку. Впрочем, это все по-человечески условно. Наше дурное восприятие жизни зависит только от того, что запрятано глубоко внутри нас. Это глубже всего остального, что-то такое, что боится солнца и радости, оно задыхается и боится простора. Оно твердое, как первый камень земли. Это мрачное «нет» жизни, эликсир смерти, корень тьмы. Таким был крик Земли под первыми лучами солнца. Это то, чем пользуются мертвецы, извлекая это из нашего нутра, как доказательство своей истины.
Утром трясущимися руками я набирал номер зеркальщика Лёвы, он обещал одолжить инструменты. То ли я набрал не те цифры, но после треска в телефоны я услышал чужие голоса:
− Что теперь? − спросила женщина.
− Все складывается как нам надо, − ответил мужчина, − он паникует. Значит, скоро будет у нас, больше ему деваться некуда.
− Он сам это понимает?
− Да. Можно и не следить за ним.
Явно говорили обо мне.
− Мертвецы! – воскликнул я,
Голоса в трубке исчезли.
− Ты чего? – выглянула из кухни Таня Сатинова.
− Мне мерещится или я, и правда, на крючке, − сказал я.
− Бросал бы пить, – посерьезнела Таня. – Мы тебя, конечно, любим. Но у всего есть предел.
Я ещё раз набрал нужный номер, Лёва не ответил.
− Что собираешься делать? – спросила Таня, накормив завтраком.
− Пойду на поклон к мертвецам.
− Это что значит?
− Это значит, надежда растаяла, как прошлогодний снег.
Чтобы мертвецы сильно не мучили, нужен был посредник. Глыба среди живых и мертвых. Я позвонил Гаррику. Он был матерый буддист, пару лет прожил в монастыре Непала, не пил, не курил и уже достиг бы уровня Миларепы, если бы не слабость на женщин. Он-то и увел Ракету с той лекции, после которой я уехал в Уймонскую долину строить ковчег. Теперь Гаррик жил в столице, занимался разными делишками и подкидывал работенку нуждавшимся землякам. Это он нанял наркокурьера Тараса на разовую халтуру разрушать стены. Только я заикнулся о работе, как он сразу назвал адрес, куда подъехать.
У нужной двери на улице Кедрова стояли Гаррик и худощавый мужчина лет пятидесяти с выправкой военного.
− Нам сейчас требуется персонал, − громко говорил он Гаррику. − С сегодняшнего дня будем набирать.
− Что нужно делать? − сходу спросил я.
Гаррик показал военному знаками, что я тот самый, о ком он недавно говорил.
− Продавать лес, − ответил военный.
− Это мне знакомо. Продавали. В какой должности?
− Можешь быть, кем пожелаешь, грузчиком, кладовщиком или даже менеджером. Смотря, на что потянешь. Твое последнее место работы?
− Торговал медом, подключал стиральные машинки, − доложил я, решив умолчать о куклах.
− Представляешь примерно систему учета?
− Безусловно.
− Тогда мы тебя берем, − сказал военный.
На следующий день приговор привели в исполнение. Работа напоминала каторгу. За забором с колючей проволокой, в холодном ангаре, в валенках, шапке ушанке и ватнике я походил на заключенного. Нужно было складировать доски. Я ходил между ними и ощущал на душе груз дерьма. Казалось, туда посрали тысячи немытых бродяг. Почему? Я заступил на вахту к мертвецам.
До вечера я бродил между досок и думал, что именно из них мне сколотят гроб. Я попал на эту сторону бетонного забора, обнесенного колючей проволокой, а новая жизнь осталось на другой. Однажды выбрав верный путь, хотя бы раз да свалишься обратно в волчью яму.
Узнав, что я без жилья, меня поселили в недостроенной сауне, находившейся при складе на огороженной территории. В эту пору друг Сатиновых уезжал работать в Америку и не знал, куда скинуть остающееся барахло из квартиры. Моя сауна пришлась кстати, я обставил её полки домашней утварью и застелил постелью. Печь накрыл скатертью. В итоге получилось что-то наподобие кукольного домика для Гулливера. Это и впрямь выглядело забавно. Уют портили только крысы, бегавшие внутри стен. Они почуяли жилой дух и искали лазейку.
Ранний подъем. Я вылезал сразу из пижамы в робу и начинал работу – сортировать редкие породы красного дерева. Хорошо хоть не надо было спускаться в метро, проходить через турникет и погружаться в подземное царство мертвецов.
− Живые люди передвигаются по земле, а мертвецы под ней, − говорил я, всякий раз спускаясь вниз.
Теперь по выходным я прогуливался пешком от своего барака с сауной на улице Красной Сосны до ВВЦ.
В первую же субботу колоссы с серпом и молотом указали на подъезд, из которого вышла Таня. Её я знал немного – приятельница Джонни, искусствовед. Жила в Барнауле, переехала в Москву. На кого поработали её родители, чтобы купить квартиру на проспекте Мира? После нашей случайной встречи у монумента «Рабочий и колхозница», стоявшего под окнами её дома, Таня стала зазывать меня на чай.
Таня жила с типом по кличке Воробей. Странная парочка. Они тоже сходили с ума от будущего. Таня по чуть-чуть, а Воробей уже был законченным психом. Но это не страшно. Состояние психа присуще всем, кто видит границу между живыми и мертвыми и чувствует, что отравленный мир дожевывает последнюю, приправленную смертью пищу. Близок момент, когда всё изменится и повернется вспять, снося привычное и мертвое. А пока психам надлежало висеть на крестах из кипариса, певги и кедра, сколоченных бесноватыми кровоядцами.
Мы сидели на кухне. Воробей показывал, как в его присутствии часы теряют ориентиры, и стрелки болтаются в стороны, как пьяные. Сначала я подумал, что он издевается надо мной. Мало ли, какие часы у него на руке. Но я засвидетельствовал на его запястье десяток разных часовых механизмов, перевиравших время.
«Черт подери, да это не парень, а просто черная дыра какая-то», − подумал я, понимая, что он никого не обманывал, и поток времени сбивается об него, как река о каменный порог. И спросил:
− Что ты чувствуешь, Воробей?
− В каком смысле?
− Как тебе живется в этой шкуре?
− Хорошо живется. У меня нет никакой шкуры.
А через несколько дней, поздним вечером, мертвецы пробили Воробью голову бутылкой. И любому, кто не примет их образ и подобие, пробьют, сделают лоботомию, вывернут кишки и отправят на парашу. Любому, кто заглянул в этот мир, как в ад, и увидел, как черные колеса, цепляясь друг за друга, приводят в действие весь этот балаган, где люди похожи на червей, пожирающих мир.
Ничего нового. Bellum omnium contra omnes. Война всех против всех. Любого здесь нагнут раком и поимеют, кто захочет − от разбухшей луны до хозяина продуктовой лавки через дорогу. Трудно поверить миру, построенному на костях. Добрые намерения становятся непосильной ношей. И тогда, теряя привычные имена, приходится отправляться в последнее путешествие и заново учиться любить любовь.
любить любовь
Только влюбленный хорошо поймет влюбленного. Человек, обладающий холодным рассудком, вряд ли согласится, что все в мире, вся наша жизнь вертится вокруг одного чувства, упорно воспеваемого трубадурами. Имея восторженную и чистую душу, легко признать, что все мы лишь частицы, сотворенные дыханием любви. И потому тянемся к любви, как цветы к солнцу.
Но что же делает нас несчастными? Почему порой приходится думать: а не вышел ли ты из слюны дьявола и не вместе ли с ним брошен сюда, чтобы сгореть в топке наслаждений и лишь мучиться от страсти? Ощущать падение и не чувствовать дна. Как живым пройти этот мир, остаться живым и идти дальше? Этот вопрос как камень, привязанный к ногам.
Труден только первый шаг, шутила мадам Дюффон о святом Дионисии, пронесшем в руках свою отрубленную голову. Даже если человеку внезапно отрубить голову, он сможет сделать еще одно действие, гласит книга самураев. На самом деле нужен только один шаг − навстречу любви, и тогда можешь смело нести вперед свою отрубленную голову.
Жизнь не оставляет без любви тех, кто в неё верит. Итак. Ты − это я, он − это ты, а я − это он. Почему? Разве ты не понял − мы мало чем отличаемся друг от друга. Особенно здесь, где даже мертвых путают с живыми.
Ты − это я. Он − это ты. А я − это он.
Из нас получилась отличная приправа к похлебке жизни, придавшая ей неповторимый привкус свободы, призрак которой летает даже на кладбище. И если кому достанется лишняя ложка, он в ней захлебнется, как в океане.
Признаться, часто врываясь в чужие судьбы с бесцеремонностью преступников, взламывая замки и выставляя двери, мы искали самое ценное – любовь. «Где она?! − выдвигая ящики, заглядывая под юбки и в кружки с вином, кричали мы. − Где эта продажная тварь, строящая из себя саму невинность?!» Но мы мало чего узнали, и это незнание было, как ком в горле, мешающий сглотнуть.
Мы стояли втроем на виадуке − ты, я и он. И смотрели, как внизу движется нескончаемый поток машин. Казалось, это капилляры, несущие жизнь монстру, захватившему нас. Мы стояли в центре его утробы и пялились на свою смерть.
− Я не верю в любовь, − сказал ты, глядя на проезжавший внизу грузовик, забитый морожеными тушами коров.
В воздухе кружили редкие снежинки. Они съедали остатки тепла, подготавливая для зимы безжизненное пространство. И слова, вылетевшие из тебя вместе с паром, были приятны холодному дню, этому виадуку, этой машине полной замороженных трупов.
− Она была, есть и будет, но не для меня, − говорил ты. − Эту жизнь я проживу, глядя в глаза пустоте.
− Тебе не страшно? − спросил он.
− А чего мне бояться? Это все равно, что вечность кружиться в хороводе этих снежинок.
− А я верю в любовь, − сказал я. − Она дышит мне прямо в затылок. Часто я не сплю ночами и смотрю на небо, в городе небо темно-серое, без звезд, но я вижу на нем какие-то радостные блики, и думаю, что это любовь.
Внизу проехал катафалк, его обогнала свадебная машина.
− Издеваешься над нами, − сказал он. − Как ты можешь верить в любовь, если мы тебя уже пятый раз из петли вынимаем? Как можно верить в любовь и намыливать веревку? Ты ничего не путаешь?
− Иногда я путаю причину со следствием. Больше мне путать нечего.
− А я сейчас сплю с женщиной, у которой нет сердца, − сказал ты. − Но зато она делает в постели то, что не делают другие. Просто невероятно. Приближение ночи для меня все равно, что наступление дня рождения. Это чудесно, мягкие пальчики сжимают меня, как переспелую хурму, и я, отдав все соки, засыпаю убаюканный пустотой.
− Почему у неё нет сердца? − спросил он.
− Потому что сердца нет у меня, − ответил ты. − И она бы не смогла жить со мной, имея это болезненное место. Мы оба сотканы из перистых облаков.
− Ох, и привираешь ты всё, − усмехнулся он. − И про сердце, и про облака, и про хурму.
Внизу, урча, проехали фуры, окутанные черно-синими клубами сгоревшей солярки, словно вестники ада.
− А я ищу свою женщину, − сказал я.
− С петлей на шее, − вставил он.
− Нет, серьезно, − кивнул я. − Ни о чём другом, кроме любви, и думать не могу. Засыпаю, пытаясь угадать, когда же мы встретимся, и просыпаюсь с мыслью, а не сегодня ли это произойдет.
− Х**ня с тобой какая-то творится, − тоже серьезно заметил он. − С таким невротическим романтизмом вечно влюбленного юноши тебе нужно отсюда подальше, малыш.
Ты засмеялся, но смех вышел немного грустный.
Внизу, мигая дьявольским оком, пронеслась патрульная машина. Опять куда-то отправилось заслуженное наказание. О нас думают, о нас заботятся, свободу и любовь выдают порциями, по черпачку, как баланду на каторге. Скоро начнут выписывать рецепты на счастье, и мы будем бегать с ними по аптекам.
− Такая орава людей живет на планете, − проговорил ты, − и все давно поняли, что мир лучше войны, что любовь это больше, чем возня двух тел. Что мир изменит только она. А что толку?
− Понять мало, − сказал он. − Надо чтобы кто-то научил любить любовь.
Внизу под виадуком появилась парочка юных созданий в призывно коротких юбках и кожаных куртках. Они сжимались от холода, ходили вдоль обочины и иногда махали проезжавшим машинам. Они были похожи на цыплят, которых бросила мама.
− Вот они и научат, − с усмешкой указал на них ты и крикнул. − Девочки почем любовь?
− Двести минет, − готовно крикнула одна. − Триста в стойке.
− Это как? − не понял я.
− Она встает к тебе спиной, наклоняется и охает, пока ты делаешь свое незамысловатое упражнение любви, − объяснил он.
− А триста это не дорого, − сказал ты. − На дороге почти везде так.
Девочки-цыплята еще некоторое время с надеждой смотрели на нас, потом смачно выругались и пошли дальше.
− По большому счету мы все так стоим вдоль одной дороги и продаемся, − сказал ты.
− Что ты имеешь в виду? − спросил он.
− Что вся эта жизнь похожа на один большой бордель, кто-то по дешевке сдает себя на обочине, а кого-то за хорошую цену покупают в дорогой обстановке. Впрочем, есть выбор самому стать сутенером и следить за куплей продажей тел и мозгов. Но все равно наш мир − бордель, а любовь скачет по нему неуловимым солнечным зайчиком.
− Хотел бы я, чтобы это было не так, − сказал я.
− Какого черта, старик, − пожал ты плечами. − Чем тебе не нравится эта жизнь? Она здесь такая, какой и должна быть. В другом месте она другая. Если тебе здесь не нравится, ты хочешь другой жизни, научись тому, что тебе пригодится там и иди дальше, не задерживайся здесь.
− Чему научится? − спросил я. − Любить любовь?
− Да хотя бы.
− И где будет эта жизнь, на другой планете, в параллельном мире?
− Чудак, в этом. Прямо у тебя под ногами всё измениться, как только ты поймешь, что такое любить любовь.
− И что это?
− Если бы знали, мы бы не стояли здесь.
− Пойдем в кафе, выпьем чего-нибудь, я замерз, − предложил он.
Мы спустились вниз в придорожное кафе с игривым названием «Уголок Амура». В графине нам принесли водки и две тарелки дешевого салата, похожего на отходы, мы налили по полной рюмке и, не чокаясь, выпили.
Хлопнула дверь и в кафе вошли те две девочки с дороги. Черты их лиц еще хранили остатки миловидности. Они подсели к нам, как к старым знакомым.
− Как рабочий день? − спросил ты. − Обеденный перерыв?
− Есть ли у вас скидки для членов профсоюза? − добавил он.
− Давайте организуем курсы в помощь начинающим, − предложил я.
Они притворно засмеялись. Говорят, что притворный смех выдает у мужчин недостаток уважения к себе, а у женщин − похотливость. Однако их смех выдавал скорее усталость, чем похотливость.
Что интересно, среди мертвецов, завладевших миром, не много женщин. В женщинах больше жизни, потому что они жизнь дают, и у них редко появляется желание её забирать.
Я предложил шлюхам выпить.
Понимаете, ведь я был один в кафе, и там на виадуке тоже. Я всегда был один, но чувствовал, что нас много. Две моих новых подружки сразу согласились, мы выпили графин, начали второй. Одна из них предложила бесплатный минет. Я отказался, приятней было видеть её лицо перед собой, чем между ног.
Они оставили меня с недопитым графином и ушли на работу.
Я вышел из кафе, посмотрел, как девочки садятся кому-то в машину, и пошел прочь от трассы. Несколько часов я блуждал по окрестностям, пока не вышел на станцию Люберцы. От Москвы подходила электричка. В вагоне я выпил из фляжки и задремал. Снилось, что я рупор межпланетного парламента, и всё, что приходит мне в голову, важно для человечества.
Общее движение пассажиров прервало сон на самом интересном месте – мне передавали знания о будущем, обещая в 2069 году второй Вудсток. Я поднялся и вышел вместе со всеми. Станция Раменское. Я прошелся по улице, выпил в скверике бутылку дешевого вина, на глаза попалась афишу большого футбола: «Сегодня! «Сатурн» Олег Романцева против «Уралана» Игоря Шалимова». Пригляделся – правда, сегодня.
Хороший футбол трудно не любить. Гении кожаного мяча, как Яшин, Пеле, Батистута, Зидана или Бэкхема − те же художники. В своем умении красиво обращаться с мячом они, как мифические полубоги, вытворявшие чудеса недоступные простым смертным. Не любить такой футбол, все равно, что не любит легенды и древнегреческих героев.
Игроки двух команд передвигались по стадиону, как колченогие. Возможно, они ненавидели футбол и отбывали наказание прошлых жизней. Их было даже жалко. Но никто не хотел их отпускать по домам, даже чернокожих, для которых снег над стадионом был частью кошмара. Вместе со всеми я упорно досидел до конца.
Выиграли местные ленивцы. Пока я ждал электричку обратно в Москву, всё кругом оглашалось ревом фанатов:
− Ра-мен-ско-е! Ра-мен-ско-е!
От дешевого вина закололо в боку, стало грустно и одиноко. Почувствовалось отсутствие любви, оно ощущалось, как в космосе отсутствие кислорода. Всё вокруг и во мне было холодным и неживым. Я выпил из фляжки настойки, но любви не прибавилось.
В Выхино я купил еще бутылку вина и спустился в метро. В вагоне передо мной сидела рыжеволосая девушка, похожая на шотландскую принцессу времен Ричарда Рыжая Борода. Она покачивала головой, возможно, в такт своим мыслям. А в голове у неё играла волынка. Я решил следовать за ней и там, где она поднимется наверх, приложиться к бутылке. Минут сорок мы катались в метро, пока не вышли на «Войковской».
Шотландская принцесса почуяла, что за ней следят, и заскочила в маршрутку. А я встал в глубине сквера за кинотеатром «Варшава» и откупорил бутылку. «Это твоя доля под солнцем!» − вспомнил я жизнерадостные слова Эпикура и сделал глоток.
Молодая женщина шла мимо медленно, словно знала, что её окликнут.
− Девушка, вам собака не нужна? − окликнул я.
− Какая собака? − сразу обернулась она.
− Ласковая и не кусается.
− А какая порода?
− Дворняжка.
− А где она у вас?
− А это я и есть. Гав-гав, − пролаял я.
Получилась убедительно, с другого конца парка на мой лай ответил какой-то мопс.
Женщина доверчиво засмеялась. Она была маленькая и тоже рыженькая. Звали её Рива, отзывалась она на Лисичку. Памятуя печальную судьбу подруги Бертрана с похожим именем, я нарёк её Вуплекула, что на латыни означало Лисица. Но на это звучное имя она не реагировала.
Болтовня моя пришлась Риве по душе, через час мы сидели на её кухне и пили вино. Она была из тех, кого итальянцы называют дина-бамбина или женщина-ребенок. Выглядев моложе своих лет, она при этом держалась, как мудрая банши, женщина-дух. Казалось, Рива умеет всё, она даже играла на чаранго. Единственным её недостатком было непостоянство или, можно сказать, ветреность. А проще говоря, она была потаскушкой. Это было ясно по её манере держаться, по тому, как она смотрела на собеседника, по её бесстыжему блеску глаз. Она выговаривала некоторые слова так, словно одевала ртом презерватив.
Любой бы поспорил, что я продержусь у неё не больше недели. Пока есть вино и деньги, пока я хоть что-то смогу подбрасывать в топку нашего веселья. Эта встреча произошла по воле случая, который нужен не природе, а человеку. Такой случай, как хороший пас, прибавляет жизни непредсказуемость и прелесть увлекательной игры, но оставляет царапины и шрамы.
Первые два дня мы только и занимались тем, что пили, смеялись и лазили в постель. Там с Ривой было хорошо, но ничего необычного. Она всё знала и умела, ей можно было поставить пятерку, но это была пятерка зубрилы, а не вундеркинда. Впрочем, для такого случая она была идеальным вариантом.
Может, я бы и остался у неё подольше, если бы стал работать и приносить ей деньги, пока она встречается с другими мужиками. Но работать я не собирался, мне нравилось валять дурака и смотреть, как мир катится колесом с рогами и хвостом.
− Что собираешься делать? − спросила Рива, когда на четвертый день в моих карманах позвякивала одна мелочь. − Ты мог бы жить со мной, но ты должен приносить деньги на квартиру и еду.
Я молчал, словно меня здесь не было, и она разговаривала сама с собой.
− Мне нужны деньги, − сказала она громче. − Слышишь?
− Есть отличный способ для улучшения финансового положения, – потянулся я, вспоминая алхимический совет из календаря фэн-шуй. – Записывай, красавица. Коричневые ванны. Нужно смешать чашку настоя корицы с чашкой настоя петрушки, разделить на пять частей и принимать ванны в течение пяти дней подряд. В ванне оставаться от шести до восьми минут, погружаясь пять раз, и молиться, но не конкретизируя просьбу. − Запомнила? − Я сладко чавкнул, закуривая последнюю сигарету.
− Мудень ты, − спокойно сказала она и пошла на кухню.
− Ничего не поделаешь, один ищет воду, а другой брод, − крикнул я вслед.
Она чем-то загромыхала на кухне.
− Ну что, Лисичка, сготовим из того, что осталось, яичницу с картошкой, − предложил я, как ни в чем не бывало появляясь на кухне. − Пища североамериканских лесорубов, она…
− Не бойся ножа, а бойся вилки, − медленно проговорила Рива, − один удар и четыре дырки.
И она с силой нанесла удар по моему бедру. Я успел схватить её за руку, но она все равно проткнула штанину и поранила до крови.
− Дура! Я всё понял! Ухожу! − я оттолкнул её.
Рива села на табурет и заплакала. Мне везло на психопаток и шлюх. Да я и сам был не лучше.
Прихрамывая, я брел по Волоколамскому шоссе. Остановился осмотреть рану, как за спиной посигналили. Я обернулся и увидел за лобовым стеклом грузовой «Газели» Васю и Люсю. В руках она держала белую розу. А Вася сиял так, будто я собрался его фотографировать на обложку журнала «Эсквайр».
− Привет, староверы. Так на Холмогорова и пашете? − спросил я, влезая в кабину, так и не решив, приятно мне их видеть или нет.
− Ага, − кивнул Вася. − Вот как раз Люську с ярмарки везу. Видишь, Холмогоров машину новую купил.
− Как там Ира и Володя?
− Отлично. Открыли свою точку на ВВЦ недалеко от входа. Недавно были у них, тебя вспоминали. Ты где потерялся?
− А мы когда последний раз виделись?
− Летом. Ты заходил к нам на ярмарку в Манеже. Рассказывал, как сбежал из своего концлагеря с сауной, так ты его называл, − напомнила Люся.
− Точно. А потом в Горный уехал. Весь август там с друзьями провел. Историй на целый день. Вы-то как?
− Вася мне сделал только что предложение, − смущенно кивнула Люся на розу.
− А ты что? − потирая бедро, спросил я.
− Сказала, что подумаю.
Васина улыбка заняла половину салона. Он смотрел, как гладиатор, получивший жизнь и свободу. А его соперник лежит поверженный в крови.
− Что с тобой? – испугалась Люся, увидев мою рану.
− В городских парках полно лисиц, − сказал я, − но ничего страшного, нервы целы.
Потенциальные молодожены довезли меня до Чистых прудов и высадили у памятника Грибоедову. Подумав, я решил, что Васе будет приятно выглядеть щедрым перед невестой, и спросил денег взаймы. Он дал вдвое больше. Я сразу пошел в «Проект ОГИ» за кружкой пива. На углу Потаповского переулка меня неожиданно тряхануло − я вспомнил прозрачные русалочьи глаза Люси, глядевшие сегодня на меня, как сквозь прозрачную льдинку.
− Простите, − громко сказал я, потирая бедро, − но любить любовь − это нечто из области высших сфер. Я так не смогу. И вообще, что это такое… любить любовь? По-моему, это что-то для психов…
Надо иначе держаться за жизнь. Не просто верить в невозможное, а хватать его руками. Что жизнь? Одни сидят под ее присмотром у окна, чтобы махнуть рукой тем, кто отправился искать Южный полюс или измерять экватор.
Здесь многие страдают навязчивыми идеями, пытаясь заглянуть в будущее бессмертного человечества. Впереди всех мои любимые космисты: Федоров, Муравьёв, Чижевский, Королёв… Так или иначе каждый окучивает истину со своей стороны. И сам отвечает на вопрос: нужно ему избавляться от предчувствия сверхъестественного молитвами или побыть психом и открыть в себе странные способности? Француз Пьер Симон проводил эксперименты по гипнозу на своей служанке, которая пересказывала ему последующие реинкарнации. Англичанин Уильям Хорнер бросил работу клерка, взял себе псевдоним Хейро и стал безошибочно гадать по ладони. Домохозяйка из Америки, миссис Беркли, вообще, решила, что её устами глаголет египетский воин Рамтха и написала от его имени книгу. Или наша Юля Воробьева. Поразительная история − я записал её на свой лад.
