Стас Колокольников
Эстетика бродяг
Удивительная Юля Воробьева
Подруги были не просто удивлены, а потрясены, когда узнали, что Юля бросила институт и решила стать крановщицей.
− Юлька, ты дура, что ли?! − восклицали они. − Женское ли это дело?! Ты же потом сто раз пожалеешь!
− Я всё решила. Буду парить над миром, − отшучивалась Юля.
− Не парить ты будешь, а громадным куском железа управлять, − твердили подруги, − который, если рухнет, то тебе, вряд ли, удастся поменять место работы. Какая муха тебя укусила?
Честно говоря, Юля и сама не понимала, что руководило её выбором профессии. Просто однажды она проснулась и поняла, что поступать нужно именно так. И от этого решения невозможно отвертеться, как от пробуждения.
Прежняя жизнь отступила очень быстро. К тридцати семи годам Юля знала точно, что ни разу не пожалела, сделав свой выбор. Её мало трогали поиски истины и смысла жизни. Однако на роковом для некоторых гениев возрастном рубеже она вдруг стала размышлять о чем-то таком смутном, гадая можно ли постичь тайну того, что, кому и как открывается в этом мире. Ей стало казаться, что и в её судьбе многое предопределено и то, как она сейчас проводит время, двигаясь над землей, всего лишь знак её будущей такой же возвышенной жизни.
Перед летним отпуском в конце рабочего дня Юля Воробьева опять задумалась о своем предназначении. Смутное желание, не дававшее покоя последнее время, становилось явным − чувствовать себя каждое мгновение, как необходимую часть лучшей жизни.
Последнее, что Юля увидела в прежней жизни − как стрела крана задевает высоковольтный провод. Юля даже заметила, как ток пробежал к ней в виде золотисто-синеватой волны. Потом было необычное сотрясение пространств, похожее на бульк огромного пузыря.
«Вот так стукнуло», − успела подумать Юля.
Два дня она пролежала в морге. Все думали, что она мертва и готовили тело к вскрытию. Но внутри Юли теплилась жизнь, она и не собиралась умирать. От прикосновения холодного металла, готового резать её плоть, Юля очнулась. Это было ужасное пробуждение. И не только для Юли. Тому, кто оставил на её теле шрам в несколько сантиметров, это пробуждение тоже запомнилось на всю жизнь.
− А-а-а-а! − закричал человек, роняя скальпель.
− А-а-а-а! − закричала Юля Воробьева, ловко кусая руку, прежде державшую острый инструмент.
После этого ужасного происшествия Юля долго не могла уснуть. Полгода она не смыкала глаз. Теперь уже жизнь походила на бессмысленный сон, Юля не чувствовала к ней ни малейшей привязанности и не верила тем, кто говорил, что жизнь напоминает сон, когда в ней грядут большие перемены.
Однажды переодеваясь перед зеркалом, Юля заглянула в глубь своих зрачков и уснула прямо там, где стояла. Утром она открыла глаза и поняла, что отдохнула, как никогда еще не отдыхала.
Первое, что пришло ей в голову − сходить за хлебом. Странно, но в жизни так часто бывает, отправляешься за хлебом, а по дороги в булочную твоя судьба делает самый главный поворот.
На улице Юля впервые за долгое время вдохнула полной грудью. Она вышла со двора и направилась в булочную мимо автобусной остановки, где стояла женщина. Глянув на неё, Юля чуть не упала в обморок. Внутренности женщины были как на экране. Селезенка сильно увеличена, в почках камни, всё остальное тоже можно скоро спускать в мусоропровод. Это подтверждалось болезненным выражением лица женщины. Увидев, какую реакцию вызвала у Юли, женщина поморщилась и отвернулась, зло пробормотав:
− Вот вылупилась дура.
Не понимая, что происходит, Юля шла по улице в легкой прострации. У неё кружилась голова, и дрожали коленки. Навстречу двигался прохожий. Юля боялась даже мельком взглянуть на него, но не выдержала и посмотрела. Во внутренностях мужчины, в области желудка болталась красная жидкость.
− Красная! − словно наступив на змею, громко воскликнула Юля.
− Что? − не понял мужчина.
− У вас в животе красная жидкость, − смущенно проговорила Юля.
− Это кисель! – чему-то обрадовался мужчина. − А как вы узнали?
Но Юля уже бежала прочь. Мир вернулся к ней, вернулась причастность, но таким невероятным образом, что сознание отказывалось это понимать. Для Юли это был кошмар.
− Юля! Воробьева! − услышала она за спиной.
Бывший однокурсник Володя искренне обрадовался встрече и никак не понимал, почему Юля отводит взгляд, стараясь смотреть в сторону.
− Что с тобой, Юлька? − наконец спросил он. − Ты чего, не рада?
− У тебя расширена печени, − выдавила Юля.
− К чему это ты? − не понял Володя.
− Вижу тебя насквозь, − прошептала Юля. − С утра ты выпил литр кефира.
Володя так и замер. Потом достал папироску, с серьезным видом прикурил, словно в ней заключалось решение вопроса, и спросил:
− И давно это с тобой?
− С сегодняшнего утра. Сначала я увидела на остановке пожилую женщину и её внутренности как на ладони. А потом был мужчина с киселем внутри.
− Н-да, вот так фокусы, − озадаченно усмехнулся Володя, что-то прикидывая. − Так, идем со мной.
Он взял Юлю за руку.
− Куда?
− Ну не в магазин же за хлебом. Или ты предпочитаешь слоняться по городу и разглядывать внутренности прохожих?
− Нет, − не уверенно произнесла Юля.
− У меня есть один знакомый профессор в этой области, – объяснял Володя. − Он нам и посоветует, что с тобой делать, лечить тебя или ты сама, кого хочешь, вылечишь. Ну что, идем?
− Идём.
Профессор встретил их благостной улыбкой, словно был уже в курсе событий. И выслушав Володю, улыбаться не перестал.
− Так, − сказал он, внимательно разглядывая Юлю. – Так-так.
Она не выдержала и на одном дыхании выпалила обо всем, что творилось в чреве профессора. Тот лишь слегка поморщил нос и сказал:
− Ваш случай не такой уж и редкий. Он давно исследуется и используется. Люди с такими способностями практикуют в частных клиниках за рубежом. Насколько я знаю, и у нас есть два или три таких феномена. А других способностей за собой не замечали?
− Каких?
− Например, проецирование мыслеобразов на фотопленку. Я бы мог вас пристроить на хорошую должность в институт мыслеграфии. А так можете рассчитывать на элитную клинику или диагностический центр.
− А что со мной? От чего меня будут лечить? − опять испугалась Юля.
− Нет, что вы, − успокаивая, снисходительно улыбнулся профессор, − ваш дар пойдет на пользу людям, которых очень берегут, и мы в свою очередь будем вас беречь и развивать ваш дар. Понимаете?
Юля не убедительно кивнула.
− А сквозь стены не видите? − вдруг с надеждой спросил профессор.
− Нет.
− Жаль. А то есть у нас один мальчик, он спецслужбам помогает. Хороший такой мальчик. Наблюдает за преступниками сквозь стены. Вот это не частый дар, но бывает. Бывает и еще интереснее случаи, но я вам всего рассказывать не буду, хе-хе.
− А нельзя ли, профессор, − заговорил Володя, до этого момента уважительно молчавший, – узнать какой-нибудь быстрый и эффективный способ, чтобы Юля на время перестала видеть все эти внутренности вокруг?
− Темные очки. Самый простой и верный способ. Была у нас одна непоседливая девочка, которая в период полового созревания своим взглядом чуть половину своего села не сожгла. Так она и спала в темных очках, пока у неё это не прошло.
− А это проходит? − с надеждой спросила Юля.
− Если только это возрастное, у подростков, например. В вашем случае, это скорее, навсегда. Вы одна живете?
− Одна.
Юля вздохнула.
− Вопросы еще есть?
− Пока нет.
− Раз вам все ясно, приходите завтра в наш институт, по этому адресу, − профессор протянул визитку. − И мы продолжим сотрудничество.
Проводив гостей, профессор аккуратно закрыл за ними дверь.
− Куда ты теперь? − спросил Володя у Юли.
Из квартиры напротив вышла соседка профессора. Юля чуть скосила глаза.
− Держи-ка, − Володя выудил из кармана темные очки. − Как? Лучше?
− Намного, − огляделась Юля. − Вижу, к примеру, твой костюм, а что под ним не вижу.
− Вот и отлично. Может, сходим куда-нибудь, в кино, например, чего тебе одной дома сидеть.
Юля согласилась неожиданно легко. Она вспомнила, что внутренности Володи почему-то показались ей очень родными. Когда-то он ухаживал за ней, и, кажется, даже был влюблен. Но с той поры, как Юля сбежала от жизни в кабину высотного крана, она растеряла многие привязанности. И вот, возможно, возвращала одну из них, единственную нужную.
− Ты много пьешь? − спросила Юля у входа в кинотеатр, вспомнив изуродованную печень.
− Да уж, − махнул рукой Володя. – Чаще чем хотелось бы.
− Почему?
− Наверное, одиночество.
− А семья?
− Нет у меня семьи. И не было. Я ведь всегда искал кого-то как ты, − признался Володя. – И не нашел.
Юлю охватил жар, и она промолчала.
Уже в кинотеатре, когда Юля поняла, что в темных очках совершенно не видит происходящего на экране, Володя вдруг привлек её к себе и стал целовать. Сначала Юля хотела сказать «не надо», но очки вдруг сбились, и она увидела Володино сердце. В полумраке при тусклом освещении экрана оно показалось ей живым, сопереживавшим чувствам своего хозяина. И сейчас оно, словно задыхаясь и изнывая от жажды, просило целебной влаги. На экране в этот момент кто-то громко вскрикнул. И тут же Юля отдала поцелуй и увидела, как сердце задрожало, распахнулось цветком, и из него брызнул свет.
Если бы в жизни так было со всеми, я бы мог без колебаний полюбить любовь. А так − иногда хотелось найти ружье abercrombie & fitch и пустить себе пулю в лоб. Обычное дело для психа.
В «Проекте ОГИ» за одним из столиков я увидел Стёпу и Асафьева. Они пили пиво и смеялись. Увидев меня, Стёпа замахали белой салфеткой и хвостом соленой рыбы и позвал:
− Иди к нам! Пришел выпить? Хорошая идея!
Я подсел к ним. Парни трепались ни о чем. После третей кружки я пошел отлить, а потом, желая избежать пустого трепа, − в читальный зал.
В «Проекте ОГИ» имелась комнатка, где продавали чтиво на любой вкус. У полки с книгами Генри Миллера, листая «Сексус», посмеивались парень и девушка. Я подошел ближе. Парень тянул на мужика в самом расцвете сил, ему явно зашкаливало за тридцать, от него несло перегаром.
− Я прочитал всего Миллера, − хвалился он. – Это мощный писатель. Один из моих любимых.
Девушка-продавщица верила и спрашивала совета − что для начала почитать.
− Начинай даже не с «Тропика Рака», а с «Черной весны».
Я тоже вставил слово за Миллера, за его текст про Рембо.
− А ваш любимый писатель? – спросила меня девица.
− Виктор Голявкин.
Парень пожал мне руку, мы разговорились.
− Стоматолог, − представился знаток американской литературы, − для друзей просто Дюся.
− Слава Сибаритов. Для друзей просто… Коля! Ха-ха, шутка! − сам себя рассмешил я и перевел разговор: − Стоматолог, я так понимаю, не профессия?
− С детства боюсь дантистов. Я делаю сайты. Сейчас, между прочим, для Кутикова из «Машины Времени».
− «Машина Времени» меня не цепляет, − признался я, − тем более, Кутиков поет противно.
− Да уж, − деликатно замял тему Стоматолог.
Дюся был навеселе и легок в общении. Он приобнял нас с девицей за плечи и стал рассказывать авантюрную историю о поездке в Париж.
− Началась всё с того, что я занял денег у знакомых японок. Они неожиданно разбогатели и не знали, куда баксы девать. Я знал, на что хочу потратить, и поехал в Париж. Там баксы очень быстро кончились, и я поехал в Испанию на заработки. Три месяца я слонялись от Барселоны до Наварры, отработал у половины помещиков вдоль трассы.
Стоматолог наполнил три стопки, девица отказалась.
− И вот, наконец, перевязанный поясом из франков я вернулся в Москву на следующий день после путча, − продолжал Стоматолог. − Кругом неразбериха, баррикады, выстрелы, а я хожу обмотанный валютой и ничего не понимаю. Потом захожу к одному знакомому на Павелецком, чтоб уточнить, что происходит, а знакомый в трусах сидит на кухне у пятидесятилитровой фляги спирта. На вопросы не отвечает, глушит спирт и твердит только одно: «Вот, трофейный!». Так я у него и отсиживался, пока у него все не закончилось, и у меня. Выхожу, а там уже новая жизнь. И я как будто никуда не уезжал.
Я слушал Стоматолога и думал, какого лешего мы встречаем столько людей, слушаем их истории, рассказываем свои, а потом остаемся ни с чем. Ну, можно, конечно, их запомнить, обдумать, сделать выводы, но только все равно − почему их так много? Может, потому что это всё одна история, и у неё нет конца. И никакой писатель с ней не справится. Ну если только… Хотя нет.
− Мы идем к скульпторам, − заглянул в литературную комнату Асафьев. – Ты с нами?
− Мы с вами, − поднялся Стоматолог.
Девица ехать отказалась.
Собралась большая компания, на футбольную команду с запасными. Люди были между собой незнакомы, как они все сошлись, я не мог понять. Вся команда еле стояла на ногах, будто сошла с корабля на берег неделю назад после кругосветного плавания.
На трех машинах мы приехали в мастерскую скульпторов. Я запомнил только одного сутулого в очках. Где мы и что за мастерская, в полумраке сложно было понять, всё кругом наполнилось шумом гулянки. Было ощущение, что мы в древних погребах Диониса, он откупорил свои бочки и струи плескались прямо в большой зал с высокими сводами и арками, где мы сидели за длинным столом. Еще не покидало ощущение, что кроме нас здесь кто-то есть. Сквозь дым сигарет различались смутные силуэты у стены. Казалось, там шла целая процессия.
Под утро гости разбрелись. Стоматолог, продолжая заботиться обо мне, вывел куда-то за Курский вокзал в старомосковские дворы на квартиру молодой фотохудожницы из «Плэйбоя». Выглядела она презабавно, вылитая Пэппи Длинный Чулок, длинная, нескладная и чудаковатая. Наш измотанный вид её не шокировал, но она категорично заявила:
− Вас в таком виде с вашими бутылками здесь не оставлю. Отдохните, пока я собираюсь на работу, и вместе выходим.
Это было разумно, особенно для Пэппи. Полчаса мы сидели и делали вид, что нам все нипочем. Хотя я еще прикидывал − вдруг повезет, останусь и женюсь на Пэппи.
− Тебе есть куда идти? – спросил Стоматолог.
− Найду.
Через пару дней я пришел в себя и отправился на поиски мастерской скульптора. Там остался отличный складной ножик со штопором и ручкой из красного дерева. Я нашел его в горах, он был дорог как память.
Я кружил по переулкам, смутно вспоминая, что был проходной двор и арка, а внутри арки дверь в стене. Находил одно и то же похожее место и звонил туда, за пару часов я сделал несколько кругов. Волосатый детина, открывавший дверь, сначала смотрел участливо и делал вид, что хочет помочь.
− Где здесь работают ваятели? − спрашивал я.
− Не можешь вспомнить, где веселился, − понимающе кивал парень. − Твоих здесь нет, тут другая контора.
Когда я позвонил в пятый раз, он не стал открывать, а изучал меня в дверной глазок и молчал.
− Где здесь ваятели? − пинал я дверь.
Плюнув в наблюдавший глазок, я пошел еще на один круг. Подустав, сбился с дороги и уже шел, куда ноги ведут. В незнакомом дворе я увидел сутулую спину, она показалась знакомой.
− Игорь, − окликнул я, пытаясь угадать имя.
Спина развернулась. Человека в очках с оплывшим от пьянки лицом смотрел с гримасой легкого ужаса.
− Мы недавно были у тебя в мастерской, − неуверенно напомнил я.
− В мастерской, − также неуверенно согласился Игорь.
И тут он вспомнил.
− Как же, старик, помню тебя, − обрадовался Игорь больше, наверное, тому, что помять еще не совсем переклинило. −Ты ведь был у меня в мастерской на днях! И еще целая толпа каких-то веселых ребят. Ты еще про Селина что-то классно рассказывал.
− Был, и оставил ножик со штопором, − подтвердил я. − Кружу здесь весь день и не могу найти, где мастерская.
− Она не здесь, а в Армянском переулке. Я зашел сюда отлить. Пойдем, у меня как раз гости.
Гостей было немного, они тихо сидели за коньяком и беседовали об искусстве. Как только мы попали в мастерскую, я увидел у стены вхождение Иисуса в Иерусалим, которое в прошлый раз было смутным видением. Но это было не видение, а внушительная скульптурная композиция из тринадцати фигур, впереди Иисус на осле.
Что-то случилось в моей душе, я видел только святую процессию. Ученики шли, погруженные в себя, никто не улыбался. О чем они думали? Уж точно не о том, о чем думал я: как и почему нужные образы в нужное время рождаются в художнике, и кто за этим стоит.
− Твоя работа? − спросил я Игоря.
− Моя.
Гости разбрелись, а я все сидел и смотрел на работы сутулого скульптора.
− Наш знаменитый боксер Саша Кошкин, − указывая на бюст, говорил Игорь. − А там Борис Николаевич.
− Ельцин? − удивился я.
− Балбес, − хлопнул меня по плечу Игорь и с грустью и гордостью проговорил: − Греков Борис Николаевич, мой второй отец и учитель. Заслуженный тренер России по боксу. Видел бы ты, как его хоронили.
− Ты извини, старик, я совсем не знаю историю нашего бокса. Недавно вот только узнал, кто такой файтер. В детстве я классической борьбой занимался, а потом баскетболом.
− Ничего.
Я хотел поддержать беседу:
− А что стало с Кошкиным?
− Спился Саша. Заходил недавно, − Игорь достал журнал. – Смотри, его портрет на международном турнире в Праге.
С фотографии глядел удивительно симпатичный юноша эпохи Возрождения с одухотворенным лицом поэта, никак не боксер.
− Саня рассказывал, как недавно умудрился подрезать сразу четыре машины. И за пять секунд отключить пять человек, которые выскочили из тех машин, − рассказывал Игорь и как бы между прочим спросил: − Ты где живешь, чем занимаешься?
− У друзей на кухне. Пишу рассказы, хочу в литературный институт поступить, − озвучил я идею, прямо в этот момент пришедшую в голову.
− Можешь в мастерской пожить. Будешь вонючий коньяк допивать?
Мы допивали коньяк, каждый думал о своем. Казалось, о чем-то думают бюсты и гипсовые фигуры. Я думал о творчестве, о том, как боксер стал скульптором, поэт назвался файтером, о любви учителя к ученикам. Есть вещи, которые нам понятны сразу же, есть вещи, которых не понимаем, но можем понять. И есть вещи, которых мы не можем понять, как бы ни старались, пока не постигнем их тайную суть. Как писал один самурай, человек, который не понимает тайного и непостижимого, всё воспринимает поверхностно. Творчество и любовь − таинственны и непостижимы, пока сомневаешься в их непререкаемой власти. Никаких сомнений, если любишь и способен творить! А иначе будет только нелепая толкотня со своими сомнениями, смешная, как поединок между Чарли Чаплином и Ханком Маном в «Огнях большого города».
Наблюдая за вхождением Иисуса в Иерусалим, я вспоминал последний поцелуй дьявола.
последний поцелуй дьявола
Первая жена моего деда работала буфетчицей в Каунасе. Это был 1946 год. Сразу после войны деда назначили начальником отдела по борьбе с бандитизмом в столице Эстонии. Там они и встретились. Теперь трудно понять, что их сблизило, и насколько сильно он её любил.
После того, как выяснилось, что буфетчица причастна к контрабанде водки из Польши, ей вынесли приговор в несколько лет тюремного заключения. Деда отправили на юг Сибири. В звании пониже он стал начальником уголовного розыска Колыванского района. Там он и встретил мою бабушку. В свои тридцать лет дед был видным мужчиной: боевой офицер, имел ранение. Чувство юмора и упорство придавали его характеру настоящую мужскую глубину. На вопрос бабушки о семейном положении он отвечал четко: «Холост. Детей не имею». А у самого дочурка четырехлетняя росла.
Вот с этого обмана всё и началось. Обман передается в крови, уносит молодость и радость. Потом обманывать пришлось моему отцу, это унесло и его молодость и радость. Он думал, что просто охотится на женщин, скрывая от жены, забывая о семье, а на самом деле он делил жизнь на две мертвые половины. Разделять − вот главное предназначение лжи. Не знаю, понял ли он это, когда остался один. Это не любовь сделала ему кровопускание, а ложь.
Обманывать пришлось и мне. Хотя я долго сопротивлялся, держась за детство, продолжал играться, не замечая, что растут усы и борода. Возможно, дело в том, что я родился в день, который отмечали, как день составления карт несуществующих земель. Всю жизнь я оставался мечтателем и ребенком. Сначала я искал любовь, потом принялся искать смерть. В этом не было ничего удивительного. Прежде чем родиться, жить и любить по-настоящему, нужно умереть по-настоящему. Когда перестаешь цепляться за смысл жизни, весь её смысл открывается в смерти.
Понимание смерти пришло неожиданно, когда летом я бродяжничал в столице и всё время чего-то ждал. Казалось, что вот-вот я пойму нечто важное, сделаю шаг и жизнь вынесет в запредельное. Все время я проводил на ногах и лишь минуты отдыха на комфортных толчках. Непрерывное движение по бесконечному городу сводило с ума, я был на грани нервного срыва. Полагая, что за мной следят ангелы, бесы и отборные мертвецы.
Солнечным утром трезвый и голодный я шел по Моховой улице и увидел вывеску – ярмарка меда в Манеже. Можно было не сомневаться – там я закину что-нибудь в свой пустой живот.
За прилавком стояли Мария Яковлевна и Люся. Увидев меня, они больше удивились, чем обрадовались,
− Работаешь или бродяжничаешь? − строго спросила Мария Яковлевна.
− Врать не буду, просто бомжую. Сегодня ночевал на Казанском вокзале. Хочу есть. Можно медку?
− Ешь, конечно. Матери давно звонил? Тебе помощь нужна?
− У нас бутерброды есть и чай, − предлагала Люся.
− Давай. Звонил. Двадцать пять рублей на метро.
− Как дальше жить собираешься?
− Как жил, так и буду жить. Ничего страшного не происходит, только демоны по ночам начали одолевать.
− Господи, о чем это ты?! – всплеснула руками старушка.
Люся посмотрела на меня, как на психа.
− Вечером стал замечать рядом странную тень с рогами и хвостом.
− Ты брось ерунду молоть, − перебила Мария Яковлевна. – Перекрестись лучше.
− Да, да, − согласился я. – Срочно в горы. Воздух там пропитан свободой и жизнью, как лимонад пузырьками. На волю, в пампасы! Ха-ха!
От мёда у меня поднялось настроение.
− Я ваши горы только на картинках видела, − давая бутерброд, говорила Люся. – Красивые.
− Как пишут в путеводителях, там небо целует вершины гор.
Волна покупателей прервала наш разговор. Люди толкались, им было наплевать, что в мире есть места, где свобода пузырится, а небо целует вершины гор.
− Не уходи, чаю еще попьешь, − кивнула Люся
− Хочу на Алтай, в горы, там не толкаются, − бормотал я, дожевывая бутерброд, как вдруг почувствовал, что кто-то тянет за рукав.
Я обернулся. Передо мной стояли две девушки.
− Оля, − представилась высокая и круглолицая. − А это моя подруга Катя.
Катя была ниже ростом, с широкой задницей и грудастая. В глазах у неё плясали хулиганские огоньки.
− Что хотите, девушки? − спросил я. Через дорогу был институт геологии. − Я по пятницам зачеты по почвоведению не принимаю.
− Мы сейчас слышали, как вы рассказывали про Алтай. А нам как раз нужен человек, который показал бы нам горы. Мы можем заплатить.
− Дело нехитрое, − сказал я с таким видом, словно каждые выходные пачками вывозил туристов на Алтай. – С вас билет для меня, а в горах питание для меня и моего помощника.
− С вами будет помощник?
− Да так, шустрый малец на побегушках. Он вам не помешает. Много не ест, и главное, не пьет.
− Мы согласны, − закивали девушки
− Готовьтесь, через неделю выдвигаемся. Я выезжаю двумя днями раньше, а вы следом.
− Почему? – спросила Катя
− Нужно повидать родных. Собрать снаряжение.
Они переглянулись и сказали:
− Мы согласны.
Через неделю из Питера с пховы вернулся Бертран.
Я сидел у Шао за бутылкой. Шао трепался о бабах, радуясь, что жена на пару дней уехала по делам. Я его не слушал и думал только о том, что за мной следят. Накануне мы гуляли по набережной Царицынского пруда. Мимо прошел седой мужчина с белой бородкой клинышком. Одного взгляда хватило, чтобы понять − он следил за мной. Старик присел неподалеку на скамеечку. Чуть отвернувшись, он ломал булку и кормил голубей. Держался вполне естественно. Беззаботно щурился на солнце, время от времени поглядывал по сторонам. Когда мы встретились глазами, я не выдержал и крикнул:
− Эй, старик! Я знаю! Ты следишь за мной!
Старик продолжал невозмутимо кормить голубей. Потом легким движением извлек из кармана платок, достал из другого кармана горсть семечек, подбросил вверх и взмахнул платком. Птицы взметнулись и закружили белым облаком. А когда птицы сели собирать брошенный корм, старика как и не было.
− Ты видел?! − толкнул я Шао.
Тот беззаботно курил и плевал в воду.
− Чего? − не понял он.
− Ты видел, как он исчез?
− Кто?
− Старик.
− Какой старик?
− Старик тут кормил голубей.
− Я никого не видел.
− Как?
− Вот так. Голубей видел, старика нет.
Теперь я боялся выходить из квартиры Шао, обещая, что на днях уеду совсем. Я рассказал, как недавно в туалете ко мне постучались и передали привет. Шао хихикал, сдувая в мою сторону тополиный пух, летавший по комнате.
Зазвонил телефон.
− Не бери! – крикнул я.
− Тебя, − подал трубку Шао. − Бертран
− Привет, Беря!
− Привет, я приехал. Как ты?
− Мне здесь не место.
− У Шао?
− В городе. Есть предложение от двух московских девочек − показать им горы, с них питание.
− Это интересно. Они у вас? − Бертран попытался выглянуть из трубки. − Хороши ли девочки? Когда едем?
− Мы с тобой выезжаем завтра же.
− Тогда я к вам.
− Не надо! За мной следят, и никому не говори, где я. Я забронирую билеты, встречаемся завтра в пять вечера у касс.
− Ладно, переночую у Раждаева. Все равно я не пью. А вы по ходу допились до белочки. Смотри, не про*би отъезд, Штирлиц.
Потом я позвонил москвичкам-подружкам и сообщил, что путешествие начинается.
Чтобы почувствовать себя в безопасности, перед тем, как отправиться на вокзал, я изменил внешность. Меры конспирации принял немедленно. Недельную небритость превратил в эспаньолку, светлые волосы на голове покрасил в рыжий цвет, а туловище изрядно укрупнил, обмотавшись льняными тряпками. Вдобавок выменял в переходе у бродяги очки слепого и легкую трость за литр водки.
Шао оценил мою конспирацию.
− Гражданин, у вас не продается славянский шкаф? − весело спросил он. Проводил до метро и сказал: − Станиславский, я вам верю!
− Прям вылитый Гонтенбайн, − вздрогнув, кисло улыбнулся Бертран, когда мы встретились у касс. – Вы что там с Шао совсем ох*ели? Это он тебя так нарядил?
− Так надо, − озирался я.
Ни у кого мой нелепый наряд не привлек особого внимания.
− Зря скалишься, − сказал я, − за мной реально следят.
− Да, да. Я понимаю, − сочувственно покачал головой Бертран. − Теперь за многими следят.
Я залег на верхней койке и выглянул в окно. На перроне толкались люди. Большинство из них просто мыкалось с вещами вдоль вагонов. Однако были и подозрительные − они никого не встречали и не провожали, никуда не спешили, поглядывая по сторонам. Я задернул шторы и стал ждать отправления. Лишь когда поезд тронулся, я облегченно вздохнул.
Загримированный под персонажа превосходящей комплекции, я ощущал себя иным человеком. Мое прошлое не проглядывалось сквозь темные очки. Мне было легко в большом теле.
Первое время Бертран проходил мимо, забывая, как я выгляжу. Потом он купил мне коньяк и узнавал наше купе по бутылке. Скорый поезд мчался через поля, реки, леса, меланхоличные деревушки и города. Было немного грустно наблюдать, как чья-то жизнь проносится мимо, позволяя лишь скользнуть по ней взором. Ночью на одной из станций я открыл окно и вдохнул душного воздуха, насыщенного маслянистым запахом железной дороги. Вдали уютно переговаривались голоса диспетчеров. Полумрак таинственно отсвечивал блеском станционных огней. Вдоль грузового состава напротив тихо прокрались несколько фигур с фонарями, я испуганно вздрогнул и прислушался. Но тут скрипнули тормоза, и поезд покатил дальше.
В последний вечер перед Барнаулом к нам подсел пожилой доктор. Он появился в тот момент, как опустела бутылка. Без выпивки я нервничал и бредил. Доктор знал свое дело, извлекая из походной сумки «Джэк Дэниелс». Сначала мне почудилось, будто доктор не в себе и кому-то подмигивает. Но выпив, я успокоился. У доктора был небольшой тик.
Само собой разговор зашел о здоровье. Меня беспокоила печень и уши, Бертран интересовался, как вывести грибок со ступней, а сосед с верхней полки боялся полового бессилья.
− Если человек не испортит себе здоровье, он всегда добьется своей цели и прославится, так говорили самураи, − поучал доктор, наполняя стопки.
«Пожалуй, брошу пить, поберегу здоровье», − стал я прикидывать новую жизнь.
− А что еще самураи говорят? – спросил Бертран.
− Если вокруг много мастеров, нужно приложить усилие, чтобы прославиться, − отер губы доктор, выпив рюмку, − но когда мир приходит в упадок, как сейчас, преуспеть нетрудно.
−Хм, а может, и не стоит завязывать, − пробормотал я.
Доктор от четвертой рюмки отказался, и я воздержался.
− Скажите доктор, а как быть, если мне уже за сорок, а я… − вдруг вспомнил о чем-то сосед с верхней полки.
− А никак, − не дослушал доктор и зевнул.
− В смысле?
− Вы, батенька, если будете считать свои годы, долго не протянете. Позабудьте о возрасте, − укладываясь, говорил доктор, − если желаете жить вечно.
− Я совсем не хочу жить вечно.
− А, ну-ну, − уже в полусне пробормотал доктор, − так я и думал.
Утром, когда поезд прибыл, доктора и соседа с верхней полки уже не было. Мы сдали вещи в камеру хранения и пошли выпить горячего чая или кофе.
− Никто за нами не следит? − постоянно спрашивал я.
− Никто за нами не следит, − без эмоций отвечал Бертран.
Я прихлебывал из фляжки, а Бертран морщился.
− Неплохо бы раздобыть травки, − твердил он. − Надоело смотреть, как ты бухаешь.
Я пожимал плечами.
− Кто-то машет нам, − заметил Бертран человека на противоположенной стороне улицы.
− Не нам, а тебе, − поправил я и спрятал фляжку. − В таком виде меня здесь не узнают.
С той стороны улицы махал Лесник.
− Зачем тебе такие очки и трость, ты же вроде не слепой? – после того, как Бертран меня представил, спросил Лесник.
− Я – художник, это мой образ, мне так комфортно. Жизнь и творчество я не разделяю.
− А, ну да. Я тоже художник, − кивнул Лесник и поджег папиросу.
Сосредоточившись на своем призвании художника-авангардиста, я стал чертить на земле линии, замысловатые фигуры и буквы. Что-то среднее между Питом Мондрианом, Альфредом Кубина и Эриком Булатовым.
Пресытившись моей загадочности, Лесник ушел.
В полдень мы открыли двери кафе, где в любое время дня сидел кто-нибудь из знакомых и выпивал. Было уговорено, что я держусь сам по себе, и я присел в сторонке, наблюдая, как Бертран оказался в центре внимания компании наших друзей и знакомых. Его лицо засияло вдохновением, он явно сочинял небылицы.
Ракета терлась о лысого мужика, похожего на Генри Миллера. Он меланхолично смотрел перед собой, но явно следил за происходящим. Лишь раз взглянув на меня, Ракета сразу узнала и чуть вскрикнула, я быстро приложил палец к губам, призывая молчать. Лысый посмотрел в мою сторону. Ракета сделала вид, что неловко обошлась с сигаретой. Никому и в голову не пришло, что неуклюжий толстяк в черных очках и с тростью − это я. Только лысый что-то заподозрил.
