Стас Колокольников
Эстетика бродяг
− Ну да, верно… А какой он был, дед мой?
Дядя Коля пожевал губами, чуть нахмурившись, видимо, думая, что бы такое сказать, емкое и понятное.
− Паровоз любил он больше себя…
Сказал и замолчал.
− По Платоновски прямо, − вырвалось у меня.
− Что?
− Хорошо, говорю, понятно, таким деда и представлял.
− Да, его потому и на фронт не взяли, такой машинист был. Лучший.
− А на фотографии тебя здесь нет, дядь Коль? − спросил я.
− Нет, здесь же одни машинисты, видишь все в праздничных кителях. Чего здесь написано?
− Город Чесноковка, август 1953 года.
− День железнодорожника, − кивнул дядя Коля, − я простой «помогало» был и то недолго, потом ушел с железной дороги, нервная работа. У тебя же отец вроде тоже машинистом был. Как он?
− На кладбище.
− Ох ты… Что ж так? Болел?
− Сердце… Сам же говоришь, работа нервная.
Потом мы в унисон стучали молотками, заколачивая окна на зиму. Иногда выглядывало солнце, и пропадало ощущение, будто мы заколачиваем гроб, а наоборот появлялось − будто строим корабль.
Вернувшись, я засобирался.
− Уезжаешь уже, − удивилась мама. − Хоть бы пожил еще денёк-другой. Куда ты теперь?
− Дела, мам, срочные.
Мне надо было что-то делать, я не мог сидеть на месте. Зашнуровывая башмаки, словно услышал десять коротких сигналов ревуна на срочное погружение, я еле успел одернуть руку, когда когтистая кошачья лапа махнула откуда-то из-под стула, пытаясь мне помешать.
Как были тягостны минуты расставания. Где взять силы глядеть в грустные, готовые расплакаться глаза матери. Единственного человека на земле, кому ты нужен по-настоящему.
− Благословляю тебя, сынок. Буду за тебя молиться, − сказала мама, перекрестила на дорогу и поцеловала.
Мне было не по себе. Сердце прыгало у горла и шептало одно утешение, что всё в мире живет по закону любви. И по нему жизнь даст шанс сделать счастливыми тех, кого любишь.
Последний свой шанс − надеюсь узнать об этом когда-нибудь – точно − я использовал и в какой-то мере стал диспетчером и проводником для мамы. Когда она через три года умерла от болезни Альцгеймера, я был далеко в автономном плавании. В ночь накануне вести о ее смерти приснился мне сон. Он, как явь, запомнился навсегда. Я стоял в нашей квартире у окна, прижав к стеклу лоб, чуть приплюснув нос. Чувствовал холод и твердость стекла. Чувствовал многое и что все это неспроста, потому что чувствовал − мама стоит рядом у окна. Но я не мог повернуть голову и только спросил: «Это ты, ма?». В ответ услышал: «Да. Кажется, я умерла… Что мне теперь делать, сынок?». Волнение охватило меня, такое происходило со мной впервые. А может и нет, может когда-то было, в прошлых жизнях, на других станциях… Только как вспомнить, если вид за окном движется с неумолимой скоростью. И в этот момент я почувствовал, что стекла уже нет. За окном я увидел высокое дерево, под ним в позе лотоса неподвижно сидел человек. Он чуть светился. Через несколько мгновений, не пошевелившись, он стартанул в небо. «Вот делай, как он, давай за ним», − сказал я, понимая, что увидел скорый поезд на небо.
А пока я катился в полупустой электричке через безжизненное пространство, готовое стать зимой. Две пожилых женщины за моей спиной на соседней лавке переговаривались.
− И ты не хочешь, чтобы он вернулся?
− Нет, он бы все равно не стал жить со мной, я была такая рассеянная, как-то потеряла пылесос, так его и не нашли.
Понимая, что в моем случае, если держаться только за сегодня, сходишь с ума быстрее, чем если прикидывать своё будущее, я решил обзавестись планами. Предложение выдавать себя за ритм-гитариста пришлось кстати, тем более нужно было ехать в соседнюю область.
− Поедем на поезде, − сказал я отражению в зеркале, забирая вещи из гостиницы. – Деньги на билет надо найти сегодня.
− Что же вы ушли и ничего не сказали, − отчитывала меня администратор, пряча в карман всю мою наличность, − мы уже хотели в полицию сообщать. У вас все в порядке?
− Да, теперь в порядке. Раньше я ездил пузырем. Но это в прошлом.
− Пузырем? − не понимала администратор.
− Поехать пузырем на сленге железнодорожников означает, поехать в резерве.
− Вы железнодорожник?
− Из отдела кадров.
За несколько дней до меня в город из Польши вернулся мой товарищ, он писал мне, предлагал встретиться. Когда-то мы куролесили от Кракова до Гданьска, набивая пузо копчеными колбасками, муштардой и пивом «Tyskie». Моему другу вечно не сиделось на месте, но он переезжал из города в город не в поисках рая. Он просто любил перемены.
– Привет, капитан! – обрадовался Разин, увидев меня на пороге.
− Ты чего вернулся, Стёпа? Неужели здесь лучше, чем в Польше? Или паны так житья и не дают братьям-славянам?
− Не говори, помнишь, какие они нервные бардзо, что ни выходные − у меня драка с кем-нибудь из местных. Хотя вот брат мой Алёшка, человек мирный, язык знает, Варшава ему нравится, прижился он там, нашел себе Милку, та по-русски ни слова, Алекса любит, но батя её и братовья такие курвы. А я вот… − Стёпа замялся. − В общем, в Москву перебираюсь. Погостить заехал.
− Просто погостить? На тебя это не похоже.
− Подругу отсюда хочу забрать, − нехотя признался Стёпа и перевел разговор. − А ты как? Не сходишь с ума от тоски по морю, как прежде?
− Ерунда, я в порядке. Приглашают ритм-гитаристом в одну модную в узких кругах группу.
− Да ну!
− Вот тебе и да ну, а я верхом на антилопе гну.
− Отлично, ты крут!
− Только, старина, у меня денег нет на поезд. Надо ехать в Новосибирск, на «собаках» не охота. Займешь?
− Сколько?
− Немного. Рублей пятьсот.
− Займу, двадцать долларов.
− Ну да, ты же, барин, из-за границы прибыл, − хохотнул я, радуясь, что быстро нашел деньги.
− А вид, Славян, у тебя шальной, − заметил Стёпа.
Он принес гитару.
− Порепетируем?
− Давай, – согласился я.
Стёпа любил электрогитары, в юности он выпиливал их округлые туловища из дерева, набивал «кишками» и оживлял. Парочку ему удалось собрать, звучали они довольно сносно.
Дурачась, мы изображали Элвиса Пресли. В Польше нашей любимой веселой игрой по вечерам было боготворить Элвиса.
− Возможно, Элвис и прослыл к концу жизни жирдяем, но он всегда был королем рок-н-ролла, – голосом мистера Коричневого из «Бешеных псов» говорил Стёпа. − Потом были другие, может, и покруче, но Элвис был первым.
− Однажды я подумал, − чужим баском подыгрывал я, − что в середине пятидесятых Элвис Пресли и Мерлин Монро были как две части одного существа, ну типа двуликого Януса. Пока они были вместе на Земле, и каждый занимался своим, их дела шли успешно. Только Элвис полез на экран со своими «Голубыми Гаваями», как тут же Монро уходит из этой жизни. Да и Элвису актерство не принесло удачи, он тоже вскоре сдал. Потом он еще раз явился миру весь в затянутый в черную кожу, но это уже был траур по божеству Элвис-Монро. Сами по себе подобные божества безумно хороши, но они активно помогают тем, кто прожирает мир в труху, и потому они обречены.
Стёпа сделал большие удивленные глаза, и мы запели на мелодию «Love me tender» шуточную песню, сочиненную нами во время импровизированного выступления в клубе «Хата Пухатого» в Белостоке:
− Элвис не сыграл свой последний концерт. Его просили, он говорил нет. Мы знаем, что жизнь любит шутить. Сначала щекочет, а потом бить. Элвис! Звезда рок-н-ролла. Элвис! Король поп-звезд. У каждой звезды свои недостатки, у Элвиса их нет..
− Слушай, сегодня же день рождение у Марьяны, − перестав играть, вспомнил Разин.
− У какой Марьяны? У жены Джонни?
− Ага, встретили её вчера там. Все такая же красивая, как Монро. Говорит, приходи на день рождения.
− Пойдём?
− Не, я вечером в кино.
− С подругой с этой?
− Ага. Ты сходи, тебе обрадуются и удивятся.
− Схожу.
− Привет ей. На вот, коробку польских конфет от нас подари. А это твоя двадцатка.
− Это не просто двадцатка, старик, − помахал я бумажкой. − Это билет на райский поезд! Увидимся на моём концерте в Олимпийском.
− Удачи!
В приподнятом настроении я шел по городу и мысленно играл на гитаре. Всего четыре аккорда хорошо знакомой песни:
Вдруг почувствовал – пора, и не надо понимать,
Просто надо уходить и скорее догонять…
− Ого, кого я вижу, − удивилась Марьяна, открыв дверь. – А я слышала, ты в дурничке. Сбежал, что ли?
− В психушку мне еще рано. Сначала ты прочтешь обо мне в таблоидах. Придется еще побегать от поклонниц.
− Правильно, проходи, − сказала Марьяна. – Тут, кстати, тебя дожидается одна.
− Кто? − сердце мое екнуло.
− Разувайся. Сейчас узнаешь.
− А где Джонни?
− Не знаю, я его выгнала.
Увидев Ракету, я только и подумал: «Вот тебе бабушка и юрьев день».
− Киса моя приехала! − обрадовалась роковая женщина со стажем.
Я вздрогнул, но бежать было поздно и некуда. Ракета уже повисла у меня на шее.
− Что, голубки, встретились? – сказала именинница. − Только дом не разнесите.
Я смотрел на неё и думал, почему же на мне висит не она. Таких красоток, как Марьяна, можно увидеть только в кино и на обложке глянцевого журнала. У мужиков челюсти отвисали, когда в летний денек Марьяна выходила на улицу в легком коротком платьице.
Гости засиделись до глубокой ночи. Потом кто-то ушел, кто-то стал укладываться спать.
− Я еще хочу выпить. У тебя есть на вино? − прильнула ко мне Ракета.
− Только билет на райский поезд.
− Ты опять уезжаешь?
− Возвращаюсь.
Ракета нахмурилась, закурила сигарету и вышла в коридор. Когда она появилась, помахивая моей двадцаткой, я понял, дело пахнет скандалом.
− Ого, я смотрю, ты разбогател, − объявила Ракета. – Я иду за вином.
− Где ты их поменяешь в пять утра?
− Поменяю, − пообещала Ракета.
− Отдай! − крикнул я. − Это мой билет на поезд!
− Врешь, ублюдок! − тоже заголосила Ракета. – Отдавай должок! Уехал, никому не сказав ни слова, вернулся, как ни в чем не бывало, и думаешь, все тебе тут рады.
− Началось, − вздохнула Марьяна. − Пора вас выгонять, идите на улицу убивать друг друга.
А мы уже сцепились как кошка с собакой.
− Отдай!
− Не отдам!
− Отдашь!
− Отцепись!
Нас пытались разнять, а когда поняли, что это невозможно, выпихнули на улицу. Всё было привычно, Ракета стремительно убегала, я догонял. Распугивая первых прохожих, мы перебегали с одной стороны улицы на другую под отчаянные сигналы редких автомобилей.
Когда Ракета забежала в один из дворов, я всерьез решил, что сейчас ее догоню и придушу. Только я повернул следом, как увидел, что она идет на встречу в окружении трех здоровенных дворников с метлами и лопатами.
− Он хочет меня убить! − вопила Ракета, указывая на меня. − Помогите!
Дворники лишь ухмылялись, давая понять, что никого убить не позволят.
− Она украла мои деньги! − попытался я прорваться к намеченной жертве, но меня придержали крепкие плечи.
− А ты хотел, чтоб тебе давали бесплатно! − из-за спины вопила Ракета.
Это был веский аргумент.
И тут я ощутил всю комичность мизансцены. Маленькая вертлявая Ракета в окружении громил, немых статистов в оранжевых жилетах с метлами и лопатами. Всклокоченный мужик мечется, не имея возможности подобраться к бабе, стащившей у него последние сбережения. По замыслу неунывающего режиссера мы смотрелись колоритно и весело. Здесь не было никакой трагедии, только фарс. От меня требовалась последняя реплика.
− Да катитесь вы к черту! − патетически воздел я руки к серому утреннему небу. − Теперь только ему и нужны эти деньги!
Подхватив дамочку под локотки, оранжевые дворники удалились, а я еще плюнул вслед.
− И как прошла сцена, где бывшие любовники скандалят? – участливо спросила Марьяна, когда я вернулся.
− Неплохо. С элементами сюрреализма.
− Деньги не вернул?
− Нет.
− Вы, мужчины, такие наивные, всегда уверены, что будет по-вашему. И при этом вы такие неприкаянные. Счастливы, если появляется шанс рискнуть собственной башкой. Ладно, иди поспи. Я тебе на диване постелила.
Выспавшись, я открыл глаза с мыслью, что срочно нужны деньги. И позвонил Оптимисту.
− Главное, найди на билет, все остальное будет здесь, − обнадежил он.
Повздыхав, прощаясь с Марьяной, я опять поехал к Разину. Он внимательно выслушал мою историю и посочувствовал.
− Держи. Больше свободных нет, − протянул он двадцать долларов. − Эти были на черный день.
− У меня он уже настал.
− Давай езжай сразу за билетом, − посоветовал Стёпа. − А то уйдет без тебя райский поезд. Как пить дать уйдет.
− Не уйдет, завтра на Покров буду в Новосибирске, − подмигнул я. – Может, по пиву.
− Вряд ли, ко мне скоро подруга придет.
В уверенности за свою судьбу я спустился в подземный переход к вокзалу и столкнулся с Лесником. Словно отрабатывая карму, я постоянно встречал разных знакомых личностей и переживал с ними запоминающиеся события, которые вскрывали в нас хорошо запрятанных психов.
Лесник налился цинизмом, похохатывал и много спрашивал. Мы шли в сторону вокзала, я спешил, подгоняемый двумя длинными свистками оттуда. Узнав о поездке в страну ритм-гитаристов, Лесник принялся уговаривать выпить за его счет.
− Хотя бы по кружке пивасика, − напирал он. − Мы не виделись тыщу лет, Славян! Ты, может, скоро станешь богатым и знаменитым, и мы с тобой еще тыщу лет не увидимся, только в следующей жизни. Помнишь, когда ты был Бражником, мы куралесили с ведерком вина?
− Помню.
И хотя предчувствие подсказывало, что идти с Лесником не стоит, лучше подождать до следующей жизни, отказаться я не смог.
Ближайшее кафе было неряшливым и подозрительным, как и его посетители, за столиками сидели мутные типчики и женщины без возраста. Потрепались о жизни, о работе, вспомнили общих знакомых, но разговор скатился к деньгам и женщинам. Две из них сидели за соседним столиком и призывно улыбались.
− Что ни говори, а жить хорошо, − сказал Лесник, − всегда произойдет что-нибудь непредсказуемое, я с ума схожу от однообразия. Работа, дом, ну ты понимаешь.
Стараясь держаться в рамках одной кружки, я спокойно наблюдал, как Лесник борется с однообразием, он непринужденно прошелся до стойки, намахнул стопку-другую, вернулся и стал подмигивать женщинам, а вскоре они уже сидели с нами и хохотали.
Что-то они нам все-таки подмешали, я помнил только, как заканчивал вторую кружку под песню «Passenger» Игги Попа, звучавшую из телефона Лесника, который произносил тост:
− Дорогие мои пассажиры, хочу выпить за вас! За то, чтобы вы достали свои билеты и приехали, куда вам надо и вовремя…
Очнувшись в незнакомом подъезде, я первым делом ощупал карманы, двадцатка испарилась. Такое мерзкое и скорбное, на первый взгляд, пробуждение бывает хоть раз в жизни, лучше бы ни разу, но после него видишь и счастья шелковую нить, и вечность в одном мгновенье. И в этой вечности сидишь, как в пустом вагоне. Совершенно измочаленный, с кусочками чего-то на одежде, выглядевшего, как остатки мозга, которого, казалось, навсегда лишилась моя голова, я почти не дышал, чувствуя себя, как рыба анабас, которая выползла за пальмовым вином, но по дороге обратилась в тленные мощи.
В подъезде было тепло, на улице темно, ходьба по мерзлой улице доконала бы меня, я с трудом поднялся на верхнюю площадку и попробовал задремать. В долгом тягучем полузабытье я слышал музыку, ее в моем детстве часто наигрывала мама на своем любимом пианино − мелодию песни про одинокую гармонь, которая бродит где-то по улице.
В голове всплывали странные картинки не здешних мест, где живут мардуки, единороги и бог Павана вслед за Шивой скачет верхом на антилопе с головой тигра, мешались воспоминания и грезы. Они затягивали в свой круговорот. Несколько раз в жизни мне приходилось непроизвольно впадать в состояние медиума. Пребывая в трансе, я наблюдал видения, какие посещают посредников между мирами. Они казались опасными, хотя в этих случаях я был проводником лишь для своего сознания.
Тело мое наэлектризовалось, ни прежней боли, ни усталости я не чувствовал. Сквозь пелену я видел, как просыпаются жители подъезда, как окунаются в новый день, как к ним слетаются невидимые существа, готовые помогать удерживать эту жизнь на рельсах. И вдруг привиделся дед. За пеленой я видел только силуэт в кителе, но точно знал, что это мой дед, машинист Иван Гаврилов. Он покачивал головой и ждал, что я скажу.
− Что же это такое, дед? Почему такая непруха? – пожаловался я.
− Так ты бы поосторожней. Катишься на красный без тормозов, хоть закуску подкладывай.
− Чего? Как это?
− Едешь в поезде со взрывчаткой, едешь по местам, где полно живодеров и просто психов. А в голове у тебя только свежий ветер поддувает, будто сидишь в вагоне-ресторане, которого в этом поезде нет.
− На каком поезде, дед? Я просто хочу узнать, где мое место.
− Сойдешь, узнаешь.
Кто-то вызвал лифт, и я открыл глаза. За окном было невероятно светло. Прислонившись спиной к стене, я полулежал с ощущением отпущенных грехов и легкости, как будто у меня выросли крылья. Оставалось только взмахнуть и полететь.
− Ой! Сколько снега навалило! − радостно кричали за окном дети. – Ой, как здорово!
Первый снег хрустел под ногами, словно разговаривая. Казалось, идешь по спине гигантского белого медведя. Сахарная шкура доверчиво терлась о ноги.
− Если райский поезд ушел без меня, значит, будет какой-то другой, − говорил я себе, мысленно уже плюнув на карьеру ритм-гитариста.
Еще раз искать денег на поездку я не собирался. На трамвайной остановке топтались двоё: я и человек с гитарным кофром. Он напомнил о недавних творческих планах. Не выдержав, я рассмеялся. Человек посмотрел в мою сторону, мой потрепанный вид явно вызывал недоумение.
− Слава, не состоявшийся ритм-гитарист, − представился я. − А ты кто?
− Кобзарь.
− В смысле певец, играющий на кобзе?
− Во всех смыслах. У меня фамилия такая.
− Куда едешь?
− В Германию.
− На трамвае?
− На самолете. Улетаю сегодня вечером.
− Развлекаться?
− Работать, уличным музыкантом, два месяца перед Рождеством.
− А у меня не получилось уехать.
И я рассказал историю райского поезда для ритм-гитаристов.
− Кто же на райском поезде за доллары ездит, − рассмеялся Кобзарь.
− Точно, − улыбнулся я, − как-то не подумал. А вообще-то, мы все на этой Земле, как на поезде, начиненном взрывчаткой. И конечная станция у всех одна.
− Возможно. Хотя для меня райский поезд − это музыка. В этом поезде, как говорил мой друг, можно не рвать на себе рубашку, чтобы показать, что у тебя есть сердце.
Трамвай подплыл, словно кораблик по белому морю. От него, как от живого, исходило благодушие, и мне стало весело и тепло внутри. Пока ехали, я рассказал историю про одного бродягу. Тот прежде работал в одной из роскошных гостиниц Парижа, разливая вино в погребе, а потом спился и стал бродяжничать, находя, что так гораздо лучше. Напиваясь вдрызг, он пел хриплым голосом одну и ту же арию из «Фауста». По его мнению, это производило впечатление на полицейских, которые должны были думать, что он не простой человек, раз знает оперу.
− Так что, Кобзарь, если будут проблемы с полицией, затягивай оперу, − посоветовал я. − И лучше из «Фауста».
− Выхожу, пора мне, − усмехнувшись, сказал Кобзарь. − До встречи!
Долго еще я катался на трамвае по кругу, по заснеженному городу с белыми улицами и белыми деревьями. Катался с долгожданным позабытым умиротворением, разглядывая всё, как в первый раз. Мне не хотелось выходить, куда-то идти, о чем-то думать и с кем-то разговаривать, хотелось не спеша плыть по белому городу. Видеть, слышать и понимать то, что открывается тем, кто никуда не спешит, не мелочится и не фальшивит. Кто играет жизнь как по нотам, не перевирая ни одну. В таком состоянии понимая, что мир тем уже спасен, и на краю гибели качается лишь его тень. Я катался до тех пор, пока не понял, что трамвай и был моим райским поездом.
тот, кто тебя искал
Трудно по-настоящему представить, как нас много было и будет. Наши разные судьбы, дела и поступки бесконечными потоками нисходят на мир. Находясь в одиночестве, скрываясь от общества за мечтой, мало ощущаешь весь этот хаос, но стоит к нему прикоснуться, и ты уже песчинка в невообразимом пространстве бытия. Песчинка, которая, гоняясь за другими такими же песчинками, выполняет трудно постижимую, но, скорее всего, нужную миссию.
Мир предлагает нам любовь и тишину. А мы в суете убегаем от них прочь. Можно жить в раю, можно жить в аду. Можно жить где угодно. Можно, вообще, нигде не жить, но всякий раз, проникая сюда под видом обретшего плоть духа, понимаешь: без любви тут делать нечего. Понимаешь и забываешь, что там, где её нет, жизнь подобна тяжелому сну.
Уже два месяца я ошивался в доме отца. Это его раздражало, и мы постоянно ругались. Отец только что перенес операцию на сердце, расстался с любовницей, жизнь ему поднадоела, а тут еще в доме появился взрослый сын-оболтус. Имелся приемный, так на шею свалился еще и родной.
Вовчик, сводный братец, классический подросток-двоечник из «Ералаша», тайком курил, бил стекла в школе и грубил старшим. Общий язык мы нашли быстро, сидели целыми днями за компьютером и мочили бесконечных виртуальных врагов. Для психа, вроде меня, впасть в детство − раз плюнуть. А если не хватало денег, Вовчик ссуживал скопленную мелочь, и я шел за пивом. Иначе проводить зиму, я смысла не видел. Отца это бесило, он не знал, как избавиться от старшего оболтуса. Тем более что я кормил его обещаниями.
− Всё будет хорошо, − повторял я. − У меня есть два варианта, чтобы выпутаться из ситуации и не жить в вашем доме за твой счет. Либо я еду в столицу торговать медом, либо в другой город, но там я буду ритм-гитаристом в одном малоизвестном ансамбле.
− Только не занимайся хернёй! Не занимайся! − сразу заводился отец. − Что это за бред про ритм-гитариста! Езжай в Москву и торгуй медом!
− Это решится к концу месяца, − объяснял я. − Вакансия пока на плаву. Надо подождать.
Неделями я не выходил из дома. Часто меня мучили непонятные страхи, и тогда было все равно − торговать медом, дерьмом или индульгенциями. Иногда я еле сдерживал желание размозжить кипевший мозг − головой о стену. Я подыхал от странной тоски, выползая из комнаты лишь в туалет да полежать в ванной с надеждой, что забудусь и утону. У меня расшаталось душевное здоровье, я чувствовал себя безумно одиноким. Меня перестали понимать все, кого я знал, и я их не понимал.
Через знакомых из Уймонской долины я устроился на работу к алтайским староверам, жившим на в Москве Рогожке и державшим медовую лавку на ВДНХ. Торговать алтайским медом, бальзамами и травами − дело не хитрое. Главное, с кем и где. О староверах я помнил немного, как все. Начались их скитания после раскола церкви при Никоне, и поныне они налагают крест двумя перстами. Еще я знал, что протопоп Аввакум был один из первых известных русских писателей. А так как учился на филолога, то в сознании зацепилась одна его фраза: «Аз же от изгнания переселихся во ино место». И более ничего. Главное, на руках имелся билет в Москву, и я рассчитывал, чуть ли не с поезда сбежать от взятых обязательств.
Меня никто не увещевал, как мистер Крейцнер своего сына, в том, что у него нет другой причины, кроме склонности к бродяжничеству, покидать отчий дом, где легко выйти в люди и жить в довольствии. Отец мой, напротив, обрадовался, узнав, что я уезжаю. Он только и сказал, поглаживая круглый живот:
− Не забывай нас, пасечник. Мёд будешь высылать? Ты там время даром не теряй. Невесту найди. Нечего тебе здесь делать.
Вот с таким напутствием в начале весны я сел на поезд с одним желанием − никогда не возвращаться. По календарю фэн-шуй это был день паука, символа творца-одиночки, который может противопоставить себя всем, но, показав взлет творческой мысли, скорее всего, будет наказан за гордыню. Камнями дня были: лабрадор, гиганит, морион, кровавик, хризолит, уваровит и зеленый гранит.
Никто не знал о моём отъезде, и я уехал трезвым. Перед поездом я зашел в книжную лавку в поисках пособия по пчеловодству и купил «Пчеловода» Максанс Франс.
− Что знаешь о мёде? − спросил старшой среди староверов, нарядный мужик с бородой, как у Робинзона Крузо, когда через три дня я заявился на Рогожку.
− Как говорили Магомет, римский ученый Варон и русский пчеловод Прокопович, ешьте мёд и выздоровеете, − отчеканил я готовый ответ
− Молодец! Проходи, будешь с нами жить. А живем мы здесь тихо, по-божески. У нас тут за оградой сам митрополит Олимпий. Лишнего себе не позволяем.
− И кладбище, значит, здесь тоже старообрядческое?
− Да. Склеп там большой, Морозовых.
− Видел. Рядом здание без крыши.
− Когда наполеоновские солдаты грабили Таганку и Рогожку, они здесь в Покровском соборе сделали конюшни. При пожаре в том месте крыша обвалилась, так и стоит. А рядом в Христорождественской церкви, вообще, пивная была.
− Нехорошо, − покачал я головой, отмечая, что в горле пересохло. И при слове «пивная» там сделался спазм.
Остальные продавцы меда взирали на меня с молчаливым любопытством. Потом я узнал: все они, русские, белорусы, молдаване и аварец, как матросы на пиратский корабль, попали кто откуда уже изрядно потрепанные житейскими штормами.
− Здрасьте, староверы, − стараясь соответствовать бодрости начальника, сказал я.
− Молиться будешь? − спросил Холмогоров.
− Чего? − не понял я.
− Мы уже помолились перед завтраком, − объяснил Холмогоров, указывая на икону над холодильником. − А ты, если хочешь, сейчас помолись.
− Да не, я попозже. Мне бы умыться.
Сначала мне показали мою комнату, отгороженную, как и четыре остальные, покосившимися листами деревокартона, с сиротской кроватью у стены. Здание восемнадцатого века за последние девяносто лет сменило несколько хозяев. В душевой висел пожелтевший памятный лист с указаниями, как правильно мыть младенца.
− Здесь раньше был детский интернат, − сказала женщина, приставленная разъяснять и показывать. − А ты старовер?
− Пока еще нет, − признался я.
− Ирина, − улыбнулась женщина.
− Слава.
− Как ты попал сюда, Слава? − спросила Ирина так, словно попадать сюда не следовало.
− Москву мечтал повидать, − дал я готовый ответ.
− Ну-ну, − покачала головой Ирина, − теперь-то повидаешь…
Я наскоро умылся и переоделся. Потрескавшееся зеркало, желтый унитаз и собачий холод делали и без того неуютную ванную комнату похожей на место, где обмывают трупы, провожая в последний путь. Через несколько минут я вышел к осиротевшему столу.
− А где все? − спросил я у Ирины.
− На работе. У нас с этим строго. Поел и сразу на точку, на рабочее место. У нас все работают, даже Холмогоровы. Остается только один дежурный.
− А когда я приступаю к работе? Что нужно уметь?
− Завтра все расскажу и покажу.
− За столом только ваши работники были? − спросил я, припоминая пеструю банду.
− Да. К обеду из Питера с ярмарки приедут Люся и Иван Абрамыч. Ты смотри, не сбегай от нас. Через месяц в Питере ярмарка, я слышала, тебя хотят туда отправить.
Возможность прокатиться за счет староверов в Питер понравилась. Когда я пил чай, лазая ложкой по семи сортам меда, появилась она, поставила у порога большую сумку и сказала:
− Здравствуйте, я Людмила. А вы наш новый продавец?
− Продавец я, новый, − глупо повторил я, чуть не подавившись медом.
Люся была белая и пушистая, как мама-зайчиха, к ней хотелось прижаться и потрогать. Только я встал, чтобы её потрогать, как появился почтенный старик, седая борода до пояса.
− Здорово! Я − Иван Абрамыч! – оглушительно гаркнул старец. – Ты с Алтая, а я из Молдовы! Вот и познакомились.
Старовер громко захохотал, обнажив стертые зубы и давая понять, что психи прячутся в ком угодно.
− Люська приехала! Подружка моя любимая! Я прямо соскучилась по тебе! − закричала Ирина, бросаясь на шею пушистой подруги.
Вечером ко мне подошел парень лет двадцати пяти из тех, кого я принял за староверов. Вид он имел самый простецкий – невысокий, немного лопоухий, курносый, очень подвижный и разговорчивый.
− Привет, я Вася! Пойдем покурим, − предложил он.
− Пойдем, − согласился я.
− По тебе видно, что куришь. Глаза-то шальные. Пойдем, братан, на улицу. У меня заначка есть.
Мы вышли во двор. Вася достал сигареты и фляжку. Хлебнули за знакомство, глядя на большую с зеленым куполом церковь за оградой.
− Вон там, − указал Вася в сторону каменного строения, − живет Олимпий, митрополит всея Руси православной старообрядческой церкви.
− Круто, сам митрополит. А там что?
В глубине двора стоялое низкое не имевшее окон зданьице из белого кирпича, оттуда доносился странный шум.
− Это зеркальная мастерская, − охотно объяснил Вася, − там работает Лёва, старый армянин. Сейчас он занят, потом познакомлю.
− А лысый кто? Который утром за столом сидел.
− Придурок.
− В смысле?
− Без смысла, просто придурок.
− А кавказец?
− Мухтар, шофер как и я. Его взяли к староверам, потому что он муж родной сестры Холмогорова. Хитрый черномазый жук, но это между нами. Понял?
− Хорошо. Имя-то прям собачье… А еще здесь кто есть?
− Мария Яковлевна, жена Холмогорова. Она старше его на десять лет, ревнует мужа ко всем новым бабам. Наш шеф хоть и с бородой, как у гнома, а мужичок активный. Уже был случай с молоденькой продавщицей, хе-хе.
− А тот, небольшого роста, в пиджачке и при галстуке?
− Володька, ему под пятьдесят, бывший боксер, редкий бабник, удачно ухаживает за Ириной.
− А Люся?
− Что понравилась? − хитро прищурился Вася.
− Интересная.
− Пошли пивком залакируем, − предложил Вася.
− У меня денег нет.
− Угощаю, землячок, по-братски, − похлопал по плечу новый дружок.
После третей бутылки я знал о староверах почти всё.
Староверы отправляли продавцов по ярмаркам всего ближнего и дальнего Подмосковья. Перемещаясь каждую неделю на новое место, за лето я побывал почти в каждом ДК по малому Московскому кольцу. Жизнь в Истре или Электростали мало чем отличалась от провинциального города, где я родился, и мне было комфортно разъезжать по импровизированным базарам из прошлого.
А через две недели после приезда я сидел в гостях у Степы Разина, переехавшего в Москву, и жаловался:
− Куда меня занесло? Я не привык молиться перед завтраком и ужином. Мёд в любых количествах это хорошо, но ведь его нужно втюхивать с утра до вечера. Нельзя так просто сидеть за прилавком, книгу читать. Надо зазывать! Алтайские травы, мёд, бальзамы! Подходим, пробуем, восхищаемся! Покупаем! Кха-кха…
Я закашлялся, отставляя чашку с чаем.
− Всё просто отлично, мёд символ поэзии, − радовалась Стёпа, хлопая меня по спине. − Представь, что староверы это волшебные малютки-медовары. Помнишь, в Старшей Эдде есть чаша поэзии, полная мёда богов, его в спешке расплескали, и кому на голову пали капли мёда, тот стал поэтом. Тебе еще повезло, что ты торгуешь мёдом.
− Почему?
− Тут не капли, целая бадья. А тебе всего-то, нужно отдать должное меду поэзии и какое-то время этим позаниматься.
