Теодор Драйзер
Дженни Герхардт
Угроза Герхардта, пообещавшего лично отвадить Брандера, показалась попросту ужасной как самой Дженни, так и ее матери. Что хорошего в подобных настроениях? И отчего они обязаны унижаться? Разумеется, Брандер зашел еще раз, когда Герхардт был на работе, и мать с дочерью трепетали от мысли, что тот узнает о визите. Еще несколько дней спустя сенатор взял Дженни на долгую прогулку. Ни она, ни мать ничего не сказали Герхардту. Однако надолго сбить его со следа было невозможно.
– Дженни опять с ним гуляла? – спросил он у миссис Герхардт на следующий вечер.
– Он и правда вчера здесь был, – уклончиво ответила мать.
– Она ему сказала, чтоб он больше не приходил?
– Не знаю. Вряд ли.
– Что ж, придется мне самому все это прекратить, – сказал решительно настроенный отец. – Я с ним поговорю. Пусть только еще раз явится.
В соответствии с этим намерением он, когда представлялся случай, трижды по вечерам возвращался с фабрики, каждый раз внимательно разглядывая дом с целью выяснить, не принимают ли там гостей. На четвертый вечер пришел Брандер, спросил Дженни, которая сильно нервничала, и позвал ее прогуляться. Она очень боялась отца и подозревала, что может случиться нечто малоприятное, хотя не очень понимала, что ей делать.
Герхардт, который как раз подходил к дому, увидел, как они выходят. Больше он терпеть не собирался. Войдя в дом, он направился прямиком к жене и спросил:
– Где Дженни?
– Куда-то вышла, – ответила мать.
– И я знаю куда, – согласился Герхардт. – Я ее видел. Подождем теперь, пока она вернется. Уж я ему все скажу.
Он спокойно уселся и стал читать немецкую газету, поглядывая при этом на жену. Наконец щелкнула калитка, а следом открылась входная дверь. Тогда он встал.
– Где ты была? – воскликнул он по-немецки.
Брандер, не подозревавший о неприятностях, которых следовало ожидать от данной персоны, почувствовал себя неуютно и обозлился. Дженни была само замешательство. Мать ее мучительно переживала на кухне.
– Ну, гуляла, – неуверенно ответила Дженни.
– Разве я не говорил тебе больше не выходить на улицу после заката? – продолжал Герхардт, демонстративно игнорируя Брандера.
Дженни залилась краской и не могла вымолвить ни слова.
– А в чем дело? – мрачно поинтересовался Брандер. – Отчего вы с ней так разговариваете?
– Она не должна гулять по темноте, – грубо ответил отец. – Я ей уже дважды или трижды говорил. Вам, я так считаю, тоже больше бывать здесь не следует.
– Это почему же? – спросил сенатор, тщательно обдумывая и взвешивая свои слова. – Как-то это странно. Что ваша дочь такого сделала?
– Что она сделала? – воскликнул Герхардт, у которого от растущего возбуждения, вызванного давящим на него грузом, почти пропал акцент. – Шляется по ночам, хотя ей не велено! Я не желаю, чтобы мою дочь таскал по темноте мужчина вашего возраста. И вообще, чего вы от нее хотите? Она ребенок еще!
– Чего я хочу? – спросил сенатор, изо всех сил пытаясь сохранять уже изрядно потревоженное спокойствие. – Само собой, хочу с ней беседовать. Она уже достаточно взрослая, чтобы мне было с ней интересно. А еще я хочу на ней жениться, если она согласится.
– А я хочу, чтобы вы проваливали и чтоб ноги вашей здесь больше не было! – возопил отец, напрочь утративший чувство логики и опустившийся до уровня банальных родительских инстинктов. – Я не хочу вас больше видеть в своем доме. У меня хватает забот и помимо того, чтобы мою дочь водили куда попало и порочили ей репутацию.
– Скажу прямо, – заявил сенатор, выпрямляясь во весь рост, – вам придется сейчас объяснить, что вы имеете в виду. Я не сделал ничего такого, чего мог бы стыдиться. И не причинил вашей дочери никакого вреда. Теперь я желаю знать, на что вы намекаете подобным своим поведением.
– Я намекаю, – Герхардт от возбуждения начал повторяться, – намекаю, намекаю, что все соседи судачат о том, как вы являетесь сюда и забираете мою дочь гулять или кататься в коляске, пока меня нет дома – вот на что. Я намекаю, что ваши намерения бесчестны, иначе вы бы не ударяли за молоденькой девушкой, которая вам в дочки годится. Соседи мне достаточно рассказали, кто вы такой. Уходите и оставьте мою дочь в покое.
– Соседи! – воскликнул сенатор. – Меня мало интересуют ваши соседи. Я люблю вашу дочь и именно поэтому хожу к ней в гости. Я намерен на ней жениться, а если вашим соседям по этому поводу есть что сказать, это их заботы. Поэтому не вижу причины для вас вести себя подобным образом, даже не выяснив моих намерений.
Дженни, которую этот неожиданный и страшный скандал напугал, отступила к двери, ведущей в столовую, где к ней подошла мать.
– Ах, – сказала она, задыхаясь от волнения, – он пришел, когда тебя не было. Что нам делать?
Дженни лишь таращила на нее глаза, на пределе своих нервов и в ужасе от пережитого унижения, которое вскоре смыли хлынувшие слезы.
– Жениться, даже так? – воскликнул отец. – Вот вам чего нужно?
– Да, – отвечал сенатор, – именно жениться. Вашей дочери восемнадцать, она может решать самостоятельно. Сегодня вы разговаривали и вели себя так, как я от вас совершенно не ожидал. Могу отнести это лишь на счет необоснованного и фактически беспричинного предубеждения. Вы оскорбили меня и ранили чувства собственной дочери. Я заявляю вам, что так этого не оставлю. Если у вас есть что-то против меня, помимо слухов, я желаю узнать об этом немедленно.
Сенатор возвышался перед ним цитаделью добродетели. Голос его был негромок, поведение не выдавало гнева, однако плотно сжатые губы и спокойно, чуть ли не расслабленно опущенные ладони ясно показывали человека могущественного и решительного.
– Не желаю больше с вами разговаривать, – отрезал Герхардт, несколько осекшийся, но не особо впечатленный. – Дочь моя – значит, моя. Мне решать, будет ли она гулять по ночам и пойдет ли за вас замуж. Я вас, политиканов, насквозь вижу. Когда мы познакомились, я вас посчитал за порядочного человека, но теперь, когда узнал, как вы себя ведете с Дженни, не хочу иметь с вами ничего общего. Уходите и не возвращайтесь. Больше мне от вас ничего не нужно.
– Прошу прощения, миссис Герхардт, – сказал Брандер, демонстративно отворачиваясь от гневного отца, – за подобную сцену в вашем доме. Понятия не имел, что ваш муж против моих визитов. Однако прямо сейчас я ничего изменить не в силах. Но не принимайте близко к сердцу, все не так трагично.
Герхардт изумленно взирал на его спокойствие.
– Сейчас я ухожу, – обратился Брандер к нему, – но не думайте, что это сойдет вам с рук. Сегодня вечером вы совершили серьезную ошибку. Надеюсь, вскоре вы это поймете. Доброй ночи. – И он, чуть поклонившись, вышел.
Герхардт захлопнул за ним дверь.
– Вот и поглядим, – обратился он к жене с дочерью, – удалось ли от него избавиться. А ты у меня только попробуй еще шляться по ночам, когда об этом и так уже разговоры идут.
Что касается слов, спор был окончен, но чувства, глубокие и сильные, легко читались на лицах, так что в ближайшие несколько дней в маленьком домике было не до разговоров. Герхардт поразмыслил над тем обстоятельством, что получил нынешнюю работу через сенатора, и решил уволиться. Он объявил, что стирки для сенатора в его доме больше не будет, и не знай он наверняка, что работу в отеле миссис Герхардт нашла без посторонней помощи, он бы ей и туда ходить запретил. Тем более что ничего хорошего из этого все равно не вышло. У входа в тот отель одни лишь бездельники болтаются, чему Себастьян зримый пример. Не отправься она туда, о них бы сейчас не ползли слухи по всей округе.
Что до сенатора, он зашагал прочь, откровенно взбудораженный столь постыдным событием. Несмотря на его сильный интерес к Дженни и тщательный выбор слов, он не мог не чувствовать унижения и не понимать, что оказался в весьма неловком и опасном для репутации положении. В соседских сплетнях и так-то приятного мало, но для человека его полета опуститься до того, чтобы стать их героем, как он вдруг обнаружил, было совсем уж неуместно. Религиозных настроений отца он понять не мог. Оставалась лишь расцветающая, манящая красота его подопечной, которая окутывала все тонким ароматом и спасала сенатора от крайнего к себе отвращения. Сенатор думал, что в будущем надо бы что-то предпринять по этому поводу, но сейчас он и в собственных-то перспективах и положении не мог быть уверен. День пролетал за днем, а он лишь предавался размышлениям. Где-то через неделю ему пришел вызов из Вашингтона. Девушка, которую он оставил в Коламбусе, была теперь предоставлена абсолютно самой себе.
Для семейства Герхардт тем временем вновь настали черные дни. Герхардт, понятия не имевший, какие суммы регулярно поступали от их благодетеля, полагал, что семья должна бы управиться. Да, они были бедны, но он был согласен терпеть бедность, лишь бы без ущерба для чести. Счета из лавок, однако, меньше не стали. Одежда у детей постепенно изнашивалась. Пришлось перейти к жесткой экономии, и Герхардт перестал оплачивать старые счета в надежде как-то договориться.
Потом настал день, когда нужно было выплачивать ежегодные проценты по кредиту за дом, а следом еще один, когда сразу два лавочника поочередно остановили Герхардта на улице, чтобы справиться насчет долгов. Он, не колеблясь, изъяснил им положение дел и с обескураживающей честностью заявил, что будет стараться что-то сделать изо всех своих сил, однако случившееся подорвало бодрость его духа. Раз за разом ночью на работе он возносил молитвы к небесам, а днем, когда ему следовало спать, без колебаний выходил из дому – либо в поисках более высокооплачиваемой работы, либо ради случайных подработок. В числе прочего он взялся за резку стекол.
Миссис Герхардт пыталась возражать, но он объяснил свои занятия, сославшись на нужду.
– Когда меня на улице останавливают, чтобы денег потребовать, какой тут сон?
Миссис Герхардт не могла не отметить про себя, что именно его противоестественное, бессмысленное чистоплюйство их туда и загнало, и вместе с тем не могла не замечать беспокойства, исчертившего лицо мужа озабоченными морщинами, и не сочувствовать тому.
Всем в семье было сейчас тяжко.
В довершение всех бед угодил в тюрьму Себастьян. Судьба распорядилась так, что особой его вины в том не было, вот только общественность обычно обращает внимание лишь на материальные свидетельства. Все случилось оттого, что он слишком часто стал практиковать воровство угля. Однажды вечером, когда он забрался в вагон, а Дженни с детьми ждали рядом, его арестовал железнодорожный инспектор. Уголь последнюю пару лет воровали постоянно, но пока количество похищенного оставалось умеренным, железная дорога не обращала на то внимания. Когда, однако, клиенты транспортных агентств начали жаловаться, что отправленные из Пенсильвании вагоны по дороге в Кливленд, Цинциннати, Чикаго и другие города теряют уголь тоннами, за дело взялись сыщики. Дети Герхардта были не единственными, кто устраивал набеги на железную дорогу. Другие семьи Коламбуса – и немалое их количество – постоянно занимались тем же самым, но попавшийся Себастьян должен был понести образцовое наказание. Его арестовали, о чем всем желающим предстояло теперь узнать из газет.
– Слезай с вагона, – потребовал инспектор, внезапно выйдя из тени. Дженни и другие дети, побросав ведра с корзинками, пустились наутек. Первым побуждением Себастьяна тоже было спрыгнуть и кинуться прочь, однако его остановили, ухватив за пальто.
– Стоять! – воскликнул сыщик. – Попался!
– А ну пусти! – прорычал Себастьян, который слабаком отнюдь не был. Он сохранял решимость и присутствие духа, одновременно очень остро понимая, в какую западню угодил. – Пусти, говорю, – повторил он и, рванувшись, чуть не опрокинул своего противника.
– Поди-ка сюда, – потребовал инспектор и с силой потянул его к себе, чтобы показать, кто здесь главный.
Себастьян действительно подался ближе – чтобы оглушить его ударом кулака.
Завязалась борьба, и тут на помощь сыщику подоспел проходивший мимо подмастерье. Вместе они потащили Себастьяна на вокзал, где нашли местного полицейского, которому и сдали задержанного. В разорванном пальто, с исцарапанными руками и лицом, а также с подбитым глазом он был заперт на ночь в камере.
Последствия всего этого для небольшого мирка, где происходило дело, оказались самые ужасные.
Вернувшиеся домой дети не могли сказать, что случилось с братом, однако, когда пробило девять часов, затем десять, одиннадцать, а Себастьян так и не вернулся, миссис Герхардт была вне себя от тревоги. Себастьяну доводилось возвращаться домой и за полночь, но сегодня ее терзало материнское предчувствие. Когда в половине второго его по-прежнему не было, она начала плакать.
– Кому-то надо сходить рассказать отцу, – решила она. – Может, он в тюрьме.
Вызвалась Дженни, но сладко к тому времени спящего Джорджа разбудили, чтобы ее сопровождать.
– Что такое? – воскликнул Герхардт, не ожидавший увидеть здесь детей.
– Бас не вернулся, – сказала Дженни и в качестве объяснения поведала обстоятельства их вечернего приключения.
Герхардт немедленно покинул работу и в большом возбуждении дошагал вместе с обоими детьми до того места, откуда мог повернуть к тюрьме. Он успел настолько себя взвинтить подобной возможностью, что почти ничего уже не чувствовал.
– Неужто? Неужто? – повторял он беспокойно, утирая потный лоб неуклюжими ладонями.
В участке дежурный сержант, который не знал ни самого Герхардта, ни его обстоятельств, без особых обиняков сообщил ему, что Бас арестован.
– Себастьян Герхардт? – переспросил он, заглядывая в журнал дежурств. – Да, здесь. Воровство угля, сопротивление при аресте. Ваш сын?
– О боже, – произнес Герхардт. – Майн готт! – От расстройства он даже заломил руки.
– Желаете его видеть? – уточнил сержант.
– Да, да, – закивал отец.
– Фред, отведи его внутрь, – приказал сержант пожилому надзирателю, – пусть поговорит с парнем.
Герхардта оставили стоять во внутреннем помещении, но, когда привели Себастьяна, взъерошенного и в синяках, он не выдержал и заплакал. Эмоции не позволяли ему вымолвить ни слова.
– Не надо, папа, – храбро сказал Себастьян. – Отбиться не вышло. Но все в порядке, утром меня отпустят.
Герхардт лишь горестно покачал головой.
– Не плачь, – повторил Себастьян, хотя и сам сдерживался из последних сил. – Все в порядке. Слезами тут не поможешь.
– Знаю, знаю, – убитым голосом произнес его седовласый отец, – но как тут перестанешь. Это я виноват, что допустил такое.
– Нет, нет, не ты, – возразил Себастьян, – ты-то тут при чем? Мама знает?
– Да, – ответил отец. – Дженни и Джордж пришли ко мне на работу, чтобы рассказать. Я только сейчас обо всем и узнал, – и он снова заплакал, но почти сразу с видимым усилием перестал.
– Ну, будет тебе переживать, – продолжал Бас, в котором сейчас проявилась лучшая часть его натуры. – Все наладится. Ты возвращайся на работу и ни о чем не беспокойся. Я в порядке.
– А с глазом у тебя что? – спросил отец, глядя на него самого покрасневшими глазами.
– А, немного схватился с тем, который меня поймал, – храбро улыбнулся юноша. – Думал, смогу отбиться.
– Зря ты это, Себастьян, – сказал ему отец. – Может выйти отягчающим обстоятельством. Когда слушают твое дело?
– Мне сказали, что утром, – ответил Бас. – В девять.
– Ужасно, ужасно, – принялся повторять Герхардт, к которому вернулся первоначальный испуг. Его голос дрожал от волнения.
– Возвращайся на работу и не переживай, – стал утешать его сын. – Ничего со мной страшного не случится.
Герхардт, однако, задержался еще на какое-то время, рассуждая про залоги, штрафы, а также прочие подробности судебной системы, но не понимая при этом, чем он, собственно, мог бы помочь. В конце концов Бас уговорил его уйти, но прощание послужило причиной очередного всплеска чувств, так что Герхардта, когда его выводили наружу, била крупная дрожь, которую он изо всех сил пытался скрыть.
– Плохи дела, – сказал себе Бас, пока его вели обратно в камеру, имея в виду исключительно отца. – Что только мама подумает?
При этой мысли он испытал прилив нежности.
– Что ж я его с первого-то удара не вырубил, – пробормотал он. – Вот я болван, что попался.
Глава VII
Результат последующих событий всецело определился бедностью. Времени что-то предпринять у Герхардта не было. Он не знал никого, к кому мог бы обратиться с двух ночи до девяти утра. Он пошел домой, чтобы поговорить с женой, после чего вернулся на пост. Его сердце, однако, было готово разорваться. В разговоре с женой они обсудили возможные варианты и способы их достижения, но кто не знает, сколь ограничены бедняки в своих ресурсах? Вспомнился только один человек, способный и, хотелось верить, желающий как-то помочь. Речь шла о Хэммонде, стеклозаводчике, которого, впрочем, сейчас не было в городе. Герхардт про то не знал.
Когда пробило девять, он один отправился в суд, поскольку было решено, что остальным туда лучше не ходить. Об исходе дела нужно было сразу же сообщить миссис Герхардт, так что из суда ее муж направился бы прямиком домой.
Городским судьей был тощий, жилистый человечек, предпочитавший идти по жизни посмеиваясь – уже в самой этой комбинации заключался определенный юмор. Он считал сопутствующие вольности, с которыми нередко интерпретировал законы, естественными и даже полезными, ведь от его настроения тут, в сущности, ничего не зависит.
В очереди на скамью подсудимых Себастьян оказался не первым, перед ним было еще семеро. Герхардту пришлось сесть на заднюю скамейку, поскольку сказать в защиту сына ему было нечего. Когда полицейский, которому инспектор сдал своего пленника, услышал восклицание судьи: «Кто следующий?», он подтолкнул Себастьяна к оградке и объявил:
– Хищение угля, Ваша честь, и сопротивление аресту.
Судья внимательно, сощурив левый глаз, посмотрел на Себастьяна, и исцарапанное лицо парнишки произвело на него самое неблагоприятное впечатление.
– Ну-с, молодой человек, что вы имеете сказать в свою защиту?
Герхардт, увидев, как грубо его сына вытолкнули к судье, вскочил на ноги. Оставаться в стороне он не мог. Протиснувшись вперед, он оказался совсем рядом со скамьей подсудимых, где его перехватил судебный пристав, отпихнув назад с восклицанием:
– Куда это вы?
– Это мой сын, – ответил Герхардт, – я хочу говорить с судьей.
– Кто у нас свидетели? – продолжал тем временем судья. Услышав какую-то суматоху, он прервался, чтобы оглядеть зал.
– Что за шум? – спросил он.
– Этот человек утверждает, что он отец подсудимого, и желает дать показания, – сообщил стоящий рядом пристав.
– Пусть стоит за оградой и ждет, пока вызовут, – недовольно проговорил судья. – Итак, юноша, при каких же обстоятельствах вам подбили глаз?
Себастьян поднял на него взгляд, но сразу отвечать не стал. Арестовавший его сыщик наклонился вперед и начал объяснения:
– Это я его задержал. Он влез на принадлежащий компании вагон. Пытался вырваться, а когда я его схватил, напал на меня. Вот свидетель, – добавил он, указывая на пришедшего на помощь подмастерья.
– Вот оно как, воровал уголь и стал драться, когда попался, – отметил судья, разглядывая арестанта с высоты своей кафедры. – Что ж, Герхардт, вы и вправду похожи на драчуна. Надо полагать, тогда вам и глаз подбили.
Себастьян, в котором кипели юношеские гордость и стыд, опустил взгляд, но снова промолчал. Он и не знал, что ему сказать, не соврав при этом.
– Это он вас так ударил? – поинтересовался судья, глядя на распухшую скулу инспектора.
– Да, сэр, – подтвердил тот, довольный шансом отомстить еще и за это.
– Позвольте сказать, – вклинился в разговор Герхардт, наклонившись поближе, – это мой сын. Его за углем послали. Он…
– Мы не возражаем, когда уголь собирают рядом с путями, – перебил его инспектор, – но он его с вагонов сбрасывал, а внизу еще с полдюжины ребят было.
– Вы что же, не в состоянии заработать достаточно, чтобы не лазить за углем на вагоны? – спросил судья и сразу, не давая ни отцу, ни сыну времени ответить, уточнил: – Ваша профессия?
– Вагоностроитель, – ответил Себастьян.
– А ваша? – обратился судья к отцу.
– Сторож на мебельной фабрике Миллера.
– Хм, – произнес судья, не чувствуя пока что за надувшимся Себастьяном особого раскаяния. – Так и быть, обвинение в краже угля я на этот раз снимаю, но молодой человек слишком уж склонен давать волю своим кулакам. Коламбус и так уже достаточно страдает от подобного поведения. Десять долларов.
– Позвольте сказать… – снова начал Герхардт, но пристав уже оттеснял его прочь.
– Не хочу об этом больше ничего слышать, – объявил судья. – Да и парень тот еще упрямец. Кто следующий?
Герхардт подошел к сыну, расстроенный и одновременно очень довольный, что не вышло хуже. Деньги где-нибудь сыщем, думал он. Себастьян взглянул на него с беспокойством.
– Все в порядке. Он мне даже полслова вставить не позволил.
– Хорошо, что больше не запросил, – нервно произнес Герхардт. – Десятку мы достать попробуем.
Он объяснил, что собирается пойти к Хэммонду, и попытался еще как-то утешить Баса, но скорее уж тому пришлось утешать отца.
– Мне нужно идти, – сказал наконец Герхардт и тронулся в путь, пообещав вернуться как можно скорее.
Первым делом он пошел домой к жене, где и сообщил взволнованным домочадцам об исходе суда. Миссис Герхардт, белая от переживаний, почувствовала облегчение – десять долларов казались посильной суммой. Дженни выслушала все с раскрытым ртом и круглыми глазами. Бедный Бас. Всегда такой живой, такой добрый. В тюрьме ему не место.
Герхардт поспешил в особняк Хэммонда, но тот был в отъезде. Следом ему в голову пришел адвокат по имени Дженкинс, с которым он был на короткой ноге, однако и его не оказалось в конторе. Он неплохо знал нескольких лавочников и торговцев углем, но каждому из них и так был должен. Денег мог бы дать пастор Вюндт, хотя одна лишь мысль о том, чтобы признаться в случившемся столь достойному человеку, была мучительна, так что Герхардт не решился. Он заглянул к знакомцу-другому, но те, ошарашенные необычной просьбой, от помощи уклонились. В четыре дня он, усталый и вымотавшийся, ненадолго вернулся домой.
– Не представляю, что мне еще делать, – пожаловался он, описав свои усилия. – Ничего не могу придумать.
Дженни подумала о Брандере, но отчаяние ее еще не дошло до той степени, чтобы она осмелилась, вопреки воле отца и нанесенному им сенатору ужасному оскорблению, пойти и попросить денег. Часы ее опять были в закладе, а другого способа раздобыть денег она не знала.
– Если мы не заплатим штраф до пяти, – сказал Герхардт, – ему снова придется там ночевать. – Он вспомнил о своем окладе, но его выдадут лишь в конце недели, а если потратить его подобным образом, семье не останется на жизнь ни единого цента.
Окончательно он вернулся домой в восемь вечера, усталый и со сбитыми ногами, при этом перевозбудившись настолько, что физической боли не чувствовал. Он был самым малоприятным образом вынужден признаться себе самому, сколь это жестокая штука – бедность. Что теперь делать, Герхардт попросту не знал. Вместе с женой они успели досконально исследовать свое положение, новых идей ни у кого не нашлось. Десять долларов есть десять долларов: когда они требуются тому, кто перебивается случайными заработками, вариантов не слишком много. Семейство собралось на совет за кухонным столом, но он не принес плодов. Лишь Дженни все продолжала думать о Брандере: что он сделал бы, если б узнал?
Однако Брандер уехал, во всяком случае так она полагала. Об отъезде сенатора она вскоре после его ссоры с отцом прочла в газете. Про возвращение там ничего не писали. Она размышляла о том, что же ей делать, постоянно вспоминая про Баса в тесной камере. Только подумать, Бас, такой обычно сообразительный и аккуратный – и валяется на тюремной койке с пораненным, как сказал отец, глазом. Только за то, что попытался добыть им угля!
Семейный совет продолжался до половины одиннадцатого, но так и не пришел ни к какому решению. Миссис Герхардт монотонно и непрерывно накрывала по очереди одну ладонь другой, глядя в пол. Мистер Герхардт расчесывал пятерней рыжеватые волосы и время от времени расстроенно хватался за подбородок.
– Все без толку, – объявил он в конце концов. – Ничего не приходит в голову.
– Иди спать, Дженни, – озабоченно сказала ей мать. – И остальные пусть ложатся. Если не лягут, пользы от того не будет. Может, я что-нибудь и придумаю, а ты ложись.
Какое-то время все они отказывались укладываться, но наконец после неоднократных просьб матери Дженни уговорила всех последовать ее примеру и разойтись по спаленкам, где дети жили по двое.
Сама же дочь бедняков, пусть внешне и согласилась с предложением ложиться отдыхать, не могла так просто признать, что более ничего поделать нельзя. Сколько раз Брандер умолял ее обращаться к нему, случись несчастье? Сейчас Бас за решеткой, отец и мать горюют на кухне. Отец настроен против бывшего сенатора – но если он не узнает? Мысль эта все время вертелась в ее исполненном сочувствия девичьем сознании. Если он не узнает?
А вдруг бывшего сенатора нет в городе? Что ж, тогда она ничем не сможет помочь. Но как ей уснуть, даже не попытавшись выяснить? В глубоком раздумье она стояла перед узким и не слишком высоким зеркалом, водруженным на обшарпанный комод. Ее сестра Вероника, с которой она делила спальню, уже была готова уснуть. Все остальные тоже разошлись по спальням, не считая Герхардта с женой, а Дженни все расстегивала и опять застегивала воротник, но лицо ее было бледным. Что же папа с мамой никак не лягут? Наконец ее душой овладела мрачная решимость. Она пойдет к сенатору Брандеру. Если он сейчас в городе, то поможет Басу. Отчего нет – ведь он ее любит. Он много раз просил ее руки, уверял, что готов жениться. В глубине души она всегда верила, что он вернется. Конечно, вернется. Отчего ей тогда не пойти и не попросить его о помощи?
Она еще немного поколебалась, потом, услышав, что Вероника задышала ровно, сняла с крючка рядом с дверью шляпку с жакетом и бесшумно открыла дверь в гостиную, чтобы проверить, нет ли там кого.
Было тихо – только Герхардт нервно раскачивался на стуле в кухне. Было темно – только ее собственная небольшая лампа и светлая полоска под дверью кухни. Повернувшись, Дженни задула свою лампу, потом тихонько выскользнула через входную дверь и ступила в ночь.
Задача, стоявшая перед дочерью бедняков, была не из легких, хотя она не до конца видела ее именно в этом свете. В тот момент в ней сплавились воедино два чувства – жалости и надежды. Ярко светила ущербная, но почти еще полная луна, и воздух был переполнен приглушенным ощущением новой жизни, поскольку опять близилась весна. Спеша по темным улочкам – фонарей тогда еще не было, – Дженни ощущала все более возрастающий страх, леденящее чувство опасности и трепетала при мысли, что подумает об этом ее благодетель. Что же он подумает? Несколько раз она чуть было не повернула обратно, но, вновь вспоминая про Баса в темной камере, со всей поспешностью продолжала путь.
«Коламбус-хаус» был устроен так, что девушке возраста Дженни (да и любой женщине, если на то пошло) было не слишком сложно даже в этот ночной час получить доступ к любому из этажей, воспользовавшись входом для дам. Отель, как и многие другие в то время, управлялся довольно строго, а вот надзор был не особо жестким. К примеру, за прачечными делами в отеле специально никто не следил, и женщины, которым было разрешено заниматься стиркой, могли приходить и уходить, когда им заблагорассудится. Регулярного охранника рядом с входом для дам тоже не имелось, поскольку использовался он не так уж и часто, чтобы о том беспокоиться. Кто угодно мог там войти, чтобы потом, пройдя в вестибюль через служебный вход, обратиться к портье и заявить о себе. Помимо этого, особого внимания входящим и выходящим не уделялось. Отель был населен преимущественно мужчинами, причем занимающими высокое положение и располагающими соответствующими средствами, что гарантировало определенный консервативный стандарт, на который никто и не покушался.
Когда Дженни оказалась у двери, там было темно, не считая горящей в коридоре тусклой лампы. Комната сенатора на втором этаже была совсем недалеко. Она заторопилась вверх по ступеням, бледная и взволнованная, но более ничего не выдавало бури, кипящей у нее внутри. Подойдя к знакомой двери, она замерла: вдруг он окажется на месте? А вдруг его нет? Оба варианта внушали страх. Пробивающийся сквозь панель над дверью свет утвердил ее в первом предположении, и она робко постучала. За дверью раздался мужской кашель, кто-то зашевелился.
Наш благоустроенный политик не переставал думать о Дженни. Гостиничный номер, когда ему доводилось вернуться в Коламбус, казалось, был переполнен ароматами былых радостей – воспоминаниями о ее простых манерах, о ее красоте, которую он полагал совершенной. Брандер хотел как-нибудь нанести ей визит, чтобы опять побеседовать. Он уже убедил себя, что ее бестолковый папаша-немец не будет неразрешимым препятствием на пути его планов по отношению к ней. Дженни – его. Дженни принадлежит ему – таков был его главный аргумент. При чем здесь ее отец?
Его мысли прервал стук в дверь, он закашлялся и встал.
Удивлению его, когда открылась дверь, не было границ. Судьба сделала его мечты явью.
– Боже мой, Дженни! – воскликнул он. – Как замечательно. Я о вас сейчас думал. Входите же, входите.
Он приветствовал ее теплым объятием.
– Я собирался к вам зайти, поверьте, собирался. Только и думал, как бы загладить ссору. А тут вы приходите. Но что у вас случилось?
Удерживая ее на расстоянии вытянутой руки, Брандер вглядывался в обеспокоенное лицо. Ее красота тронула его, как могли бы тронуть влажные от росы свежесрезанные лилии.
Он ощутил небывалый прилив нежности.
– Я хотела у вас кое-что попросить, – заставила она себя выговорить в конце концов. – Мой брат угодил в тюрьму. Нам нужно десять долларов, чтобы его выпустили, и я не знаю, к кому мне еще обратиться.
– Мое бедное дитя. – Он погладил ее ладони. – К кому вам еще было идти? К кому вы только думали идти? Я ведь говорил, что вы всегда можете обратиться ко мне. Вы ведь знаете, Дженни, я для вас что угодно готов сделать.
– Знаю, – еле выдохнула она.
– В таком случае ни о чем больше не беспокойтесь. Но когда же только удары судьбы прекратят на вас сыпаться? Как ваш брат угодил за решетку?
– Его поймали, когда он сбрасывал нам уголь из вагона.
– Ох, – вздохнул он с пробудившимся сочувствием. Вот парень, которого схватили и арестовали лишь за то, на что его, по сути, обрекла судьба. А вот девушка, пришедшая ради него среди ночи к сенатору в номер просить о том, что для нее было великой необходимостью – целых десять долларов! – для него же практически ничем. – Я позабочусь о вашем брате, – поспешно добавил Брандер. – Не переживайте. Его выпустят через каких-нибудь полчаса. Вы же располагайтесь здесь и чувствуйте себя как дома, пока я не вернусь.
