Теодор Драйзер
Дженни Герхардт
– Он Дженни выгоняет.
– За что? – вытаращил Бас глаза от изумления.
– Я тебе сейчас объясню, за что, – проговорил Герхардт, все еще по-немецки. – За то, что гулящая, вот за что. Загуляла и оказалась испорченной мужчиной на тридцать лет себя старше, который в отцы ей годился. Пускай уходит. Ни минутой больше!
Бас обвел взглядом комнату, остальные дети встретились с ним глазами. Все, даже совсем маленькие, ясно чувствовали, что случилось нечто ужасное. Но один лишь Бас понимал, что именно.
– А сейчас-то ты зачем ее выгоняешь? – уточнил он. – Время не то, чтобы девушке на улице быть. До утра ей нельзя остаться?
– Нет, – ответил Герхардт.
– Зря это он так, – вставила мать.
– Она уйдет сейчас же, – сказал Герхардт. – Нужно с этим покончить.
Бас стоял неподвижно, чувствуя, что выгонять Дженни ночью на улицу слишком жестоко, но его никак не обеспокоила мысль о собственной ответственности за то, что с ней случилось. Сказанное отцом о возрасте соблазнителя подтверждало – речь о Брандере, хотя ему даже не пришло в голову, что с Дженни могло что-то произойти в ночь его вызволения из тюрьмы. Бас смутно ощущал, что она угодила в весьма неприятный переплет, но не хотел для нее за это столь тяжкого наказания. Однако в нем не нашлось достаточно благородного великодушия, чтобы решиться на серьезный поступок.
– Когда она уходит? – уточнил он.
– Не знаю, – неуверенно вставила миссис Герхардт.
Бас продолжал оглядывать комнату, не двигаясь с места, пока миссис Герхардт, воспользовавшись тем, что муж отвернулся, не подтолкнула его в сторону входной двери. Смыслом этого ее жеста было: «Иди к ней! Иди же!»
Бас подчинился, вслед за чем миссис Герхардт также осмелилась оставить свою работу и последовать за ним. Дети на какое-то время задержались, но даже они один за другим ускользнули, оставив Герхардта одного. Решив наконец, что прошло уже достаточно времени, поднялся и он.
Дженни тем временем получала торопливые наставления от матери. Ей следует отправиться в какой-нибудь частный пансион и прислать адрес. Бас вместе с ней не выйдет, но ей нужно, отойдя немного по улице, подождать, пока он ее нагонит. Когда отца не будет дома, у матери, возможно, получится нанести визит, или Дженни сама заглянет домой. До тех пор никто ничего не предпринимает.
Не все указания еще были даны, когда вошел Герхардт.
– Она уходить собирается? – спросил он грубо.
– Да, – ответила миссис Герхардт, в первый и последний раз позволив себе дерзкий тон.
– Что за спешка? – поинтересовался Бас, но Герхардт нахмурился так сурово, что на большее он не осмелился. Дженни, одетая в свое единственное приличное платье и с чемоданом в руках, вышла наружу – хрупкий бледный цветок меланхоличного в соответствии с происходящим оттенка. В ее одухотворенных глазах читались глубокое сожаление и забота – вовсе не о себе самой. Там присутствовал страх, поскольку на ее долю выпало тяжкое испытание, но она была уже более женщиной, чем ребенком. Присутствовали также и сила любви, всепобеждающее терпение, властная сладость самопожертвования. Поцеловав на прощанье мать, она шагнула во тьму, сразу же хлынули слезы. Потом она взяла себя в руки и с этого мгновения начала новую жизнь.
Глава IX
Мир, в который Дженни сейчас выпихнули, был местом, где добродетели с незапамятных времен приходится тяжко, поскольку добродетель и заключается в том, чтобы желать добра другим и поступать с ними по-доброму. С незапамятных времен тем, кому хватало благородства взвалить на себя ношу, позволяли ее так и влачить, а свойственное агнцу поведение вело прямиком на бойню. Добродетель есть щедрость, с готовностью ставящая себя на службу другим, отчего общество склонно полагать, что она ничего не стоит. Если продаешь себя задешево, ценить тебя станут не выше грязи под ногами. А вот если ценить себя дорого, пусть даже и без малейших оснований, к тебе рано или поздно начнут проявлять уважение – насколько скоро, зависит от твоей способности хватать и не отдавать. Общество в своей массе до прискорбия неразборчиво. Единственным критерием для него служит мнение окружающих. Единственной проверкой – способность к самосохранению. Сохранил ли он свое богатство? Сохранила ли она девичью честь? Лишь в редких случаях и у редких личностей внутри можно приметить хоть какой-то направляющий свет.
Дженни ценить себя дорого не стремилась. Врожденные чувства направляли ее к самопожертвованию. Эгоистичные уроки мира насчет того, как уберечь себя от бед, особо ей навредить не могли.
Выйдя на угол, Дженни стала в сгущающейся темноте ожидать появления Баса. Она не знала, куда ей идти и что делать. Ее большие глаза были исполнены неясного изумления и боли. Она оказалась вне дома. Учить ее теперь было некому.
В таких чрезвычайных обстоятельствах личность и растет быстрее всего. Ощущение силы и самодостаточности накатывает подобно гигантскому приливу. Мы можем все еще трепетать, страх неудачи так просто не уходит, но мы все же растем. Вспышками приходит вдохновение и направляет душу. В природе нет «внутри» и «вне». Даже будучи изгнаны из коллектива или привычных обстоятельств, мы ощущаем поддержку всего сущего. Природа не лишена щедрости. Ее звезды и ветра – наши товарищи. Если позволить душе быть мягкой и восприимчивой, нам явится эта важнейшая истина; вероятно, не в виде фраз, но как ощущение, как покой, который, в конце концов, и есть квинтэссенция знания. Во вселенной спокойствие есть мудрость.
– Давай чемодан, – сказал появившийся Бас и, увидев, что она переполнена неизъяснимым чувством, добавил: – Кажется, я знаю, где тебе найти комнату.
Бас отвел ее в южную часть города, где их никто не знал, до самой двери пожилой женщины, недавно купившей для своей гостиной часы в фирме, где он недавно начал работать. Бас знал, что та не слишком богата и намерена взять жильцов.
– Еще не сдали комнату? – осведомился он.
– Нет, – ответила старушка, разглядывая Дженни.
– Не хотите ли предложить ее моей сестре? Мы уезжаем, но ей нужно еще какое-то время побыть в городе.
Старушка выразила согласие, и вскоре Дженни обрела временный кров.
– Не переживай, – сказал Бас, которому было жалко Дженни. – У папаши это пройдет.
Он вел себя так, словно жизненного опыта ему было не занимать.
– Не называй его папашей.
– Хорошо, у папы, – согласился он. – Все наладится. Мама просила передать, чтобы ты не волновалась. Приходи завтра, пока он будет на работе.
Дженни пообещала зайти, и Бас, сказав ей еще немного ободряющих слов и договорившись со старушкой, чтобы Дженни также могла у нее и столоваться, ушел.
– Вот и порядок, – еще раз приободрил он ее перед уходом. – Все у тебя будет хорошо. Не переживай. Мне пора обратно, но утром я еще заскочу.
Он попрощался, легко отмахнувшись от горьких переживаний, поскольку считал, что Дженни сама во всем виновата. Это было видно по манере, с которой Бас задавал ей вопросы, пока они шли, – притом что та была заметно печальна и неспокойна.
– И чего ради ты согласилась? – допытывался он. – О чем ты только думала?
– Пожалуйста, не сейчас, – попросила его Дженни, что положило конец наиболее мучительным из вопросов. У нее не было ни оправданий, ни жалоб. Если кто и виноват, то, всего вероятней, она сама. Передряга, в которую угодил Бас, бедственное положение семьи, ее жертва – все оказалось в равной степени забытым.
Оставшись одна в незнакомом жилище, Дженни дала волю грусти. Шок и стыд изгнания в конце концов взяли над ней верх, она заплакала. Несмотря на врожденную терпеливость и несклонность к жалобам, перенести крушение всех надежд оказалось нелегко. Она постоянно возвращалась мыслями к покойному сенатору и прискорбным последствиям их отношений, а также к отцовскому гневу, суровому и в то же время заслуженному. Откуда у жизни эта способность схватить тебя и сбить с ног, подобно урагану? Почему вдруг должна была явиться смерть и разрушить столь многообещающее будущее?
Обдумывая все это, Дженни ясно вспомнила все подробности своих длительных отношений с Брандером и, несмотря на все муки, почувствовала к нему лишь тепло и любовь. В конечном счете он не намеревался причинить ей никакого вреда. Его вежливое поведение, его щедрый настрой, то неизменное восхищение, с которым он к ней относился, – все это ей вспомнилось и очистило память о нем. По сути, он был достойным человеком, и она могла лишь жалеть о его безвременной кончине, причем жалеть более его, чем себя.
Подобные мысли ее пусть и не приободрили, но по крайней мере отвлекли; это помогло ей провести ночь, а на следующее утро Бас по пути на работу заглянул к ней и сообщил, что миссис Герхардт зовет ее домой тем же вечером. Герхардта не будет, и они смогут все обсудить.
Дженни полученные сведения заметно обрадовали. Самой болезненной среди всего прочего была для нее невозможность снова оказаться дома, а эта новость открыла перед нею дверь. Она провела день, чувствуя изрядное одиночество, зато с наступлением вечера ее дух приободрился, и в четверть девятого она пустилась в путь.
Это воссоединение, как и несколько последующих ее визитов, оказалось способным отчасти поддержать ее падающее настроение, хотя особо радостных новостей не было. Герхардт, как Дженни узнала, все еще был чрезвычайно сердит и расстроен. Он уже решил в ближайшую субботу отказаться от места и переехать в Янгстаун, куда его влекла перспектива получить работу и тем избавиться от нынешнего злосчастья. Согласно миссис Герхардт, он заявил, что, дескать, где угодно, лишь бы не в Коламбусе. Здесь он больше не сможет ходить с гордо поднятой головой. Слишком уж отвратительные воспоминания. Сейчас он уедет, а если найдет работу, то заберет и семью, а это означало, что им придется отказаться от дома. Платежей по кредиту он не потянет, на это и надежды нет.
Пусть даже новости были не из лучших, в подаче миссис Герхардт они содержали определенный повод для радости. Если он, как и собирался, уедет, Дженни, само собой, сможет вернуться домой. Как ей и самой известно, у нее есть деньги, оставшиеся от Брандера. Они смогут на них прожить. Нужно лишь дождаться субботы, после чего у них будет достаточно времени решить, как быть дальше.
Внезапный поворот событий видоизменил одну из неприятностей, в которые угодила Дженни – горечь от того, что отец выгнал ее из дому, превратилась в переживания за его боль и за то, что он места себе не находит. Однако она ясно видела: от нее мало что сейчас зависит и все в руках судьбы, так что решила согласиться на предложение матери.
В конце недели Герхардт уехал, а Дженни вернулась, после чего, во всяком случае на время, все стало как прежде, но долго такое продолжаться, ясное дело, не могло.
Бас это понимал. Случившееся ему решительно не нравилось. На него неприятно давила и мысль о том, что может произойти дальше, и неизбежность новых слухов, да и намерение Герхардта перевезти все семейство, за исключением Дженни, в Янгстаун. В Коламбусе оставаться нельзя. Ехать в Янгстаун – тоже. Если бы они могли переехать в город покрупней, вышло бы куда лучше.
Он много над этим размышлял, и когда услышал, причем от двух разных собеседников, что в Кливленде сейчас промышленный бум, то решил, что имело бы смысл туда и направиться, пусть не всем, но хотя бы ему. Если он сумеет устроиться, может, и остальные за ним последуют. Если Герхардт останется, как и сейчас, работать в Янгстауне, а семейство переберется в Кливленд, то и Дженни не окажется на улице.
Бас подождал еще немного, чтобы утвердиться в решении, и наконец объявил о своих планах.
– Поеду, пожалуй, в Кливленд, – сказал он как-то вечером матери, когда та готовила ужин.
– Зачем? – спросила она, неуверенно подняв на него взгляд. Она испугалась, что Бас хочет ее бросить.
– Думаю, там для меня найдется работа. В этом чертовом городишке нам оставаться не нужно.
– Перестань чертыхаться, – упрекнула она его.
– Ну да, я знаю, – ответил он, – но тут любой начнет. Никогда нам здесь удачи не было. Я поеду первым, а если у меня что-то получится, смогу забрать и остальных. Куда лучше оказаться там, где нас никто не знает. Здесь надеяться не на что.
Миссис Герхардт слушала его, и в ее сердце зародилась могучая надежда, что их жалкую жизнь и вправду удастся изменить к лучшему. Только бы у Баса получилось! Если он поедет, найдет работу и сумеет ей помогать, как и подобает сильному и умному сыну, будет просто замечательно. Сейчас стремнина жизни несла их к ужасной беде. Хоть бы что-то удалось переменить…
– Думаешь, у тебя выйдет найти работу? – заинтересованно спросила она.
– Должно, – сказал он. – Не было еще такого, чтобы я просился на работу и меня не взяли. Туда из знакомых кое-кто переехал, и все у них в порядке. Взять хотя бы Миллеров.
Сунув руки в карманы, он выглянул в окно и спросил:
– А вы тут сможете продержаться, пока я там не устроился?
– Сможем, наверное, – ответила она. – Папа на работу уехал, а у нас есть деньги от… от… – Стыдясь сложившихся обстоятельств, она не решалась назвать источник.
– Ну да, знаю, – мрачно кивнул Бас.
– До осени за дом платить не нужно, а потом от него все равно отказываться, – добавила она. Речь шла о платеже по кредиту, который приходился на сентябрь – о том, чтобы на него наскрести, и речи не было. – Если мы до тех пор успеем съехать, то должны продержаться.
– Я готов, – решительно сказал Бас. – Поеду.
Соответственно, в конце месяца он уволился и на следующий же день уехал в Кливленд.
Глава X
События дальнейших дней применительно к Дженни относятся к той разновидности, о которой современная мораль согласилась не упоминать. Заданные матерью-природой процессы, искусная мудрость той великой силы, что работает и творит в тиши и во тьме, – все это в свете устоявшейся точки зрения индивидов, которых та сила и породила, считается крайне отвратительным. «Разве можно, – спрашиваем мы себя, – ожидать какого-то добра от мыслей о столь малоприятном действии?» И мы отворачиваемся от создания жизни, словно это последнее дело, в интересе к которому можно позволить себе открыто признаться.
Удивительно, что подобные чувства способны появиться в мире, сама сущность которого заключена в размножении, в том великом процессе, что требует двоих, и где ветер, вода, почва и свет равно служат процветанию всего того, что мы собой являем. Притом что не только мы, но и вся земля движима брачными страстями, и все земное пришло к существованию одной и той же общей тропой, заметна смехотворная тенденция закрывать глаза и отворачиваться, как будто в методах природы заключено что-то нечистое. «Зачат в беззаконии и рожден во грехе» – лишь противоестественная интерпретация, данная дошедшими в своей религии до крайностей, но мир самим своим молчанием соглашается с этой поразительно извращенной формулой.
Разумеется, в таком настроении есть нечто предельно неправильное. Учения философов и открытия биологов должны находить больше практического применения в повседневных суждениях человека. Отвратительных процессов и противоестественных положений не существует. Случайное отклонение от некоторой общественной практики – еще не грех. Напротив, сожалеть или возмущаться следует безразличию к положенным обязанностям, невежеству в той высочайшей мудрости, что охраняет плод любого зачатия и заботится о его процветании. Ни одно несчастное земное дитя, оказавшееся в плену слепого случая и тем самым сошедшее с предписанного человеческим обычаем пути, не может быть виновно в столь глубокой непристойности, которую общественные настроения с неизбежностью ему приписывают.
И однако Дженни, никому не желавшей зла, предстояло теперь сделаться свидетельницей несправедливых интерпретаций того чуда природы, которое, если бы не вмешательство смерти или возможная перемена настроений мужчины, все почитали бы за священное и идеальное исполнение одной из важнейших жизненных обязанностей. Пусть сама она и не могла понять, чем это отличается от всех прочих естественных процессов, действия всех окружающих заставляли ее чувствовать, что удел ее отныне – унижение, грех – ее основа и суть. Ласку, внимание, заботу – все то, что завтра от нее потребуют по отношению к собственному ребенку, – в ней самой сейчас едва ли не пытались затушить. На зарождающуюся и совершенно необходимую любовь смотрели чуть ли не как на зло. Ей следовало презирать себя, презирать все то, что в более развитом обществе считается наиболее святым и благословенным.
Мы, впрочем, живем в обществе крайне жестоком, и на фоне его громогласных и помпезных речений умеренный и тихий голос сочувствия кажется напрасным и бесполезным. Человек способен оглянуться вокруг и среди многочисленных законов природы прочесть чудесный призыв к товариществу – но он лишь мечется под ногами у случая, в тисках обстоятельств, и его безразличие, непонимание, эгоизм нередко обращают радости его жизни в юдоль отчаяния. Ветры шепчут, что природу интересует сумма, а не отдельные индивиды, воды учат, что никого невозможно лишить ее даров. Красота, прелесть и свет отмеряются столь полной мерой, что любой в состоянии усвоить урок вечной щедрости, и однако незрячий человек в гордыне своего ограниченного суждения хватает своего брата за горло, требует от него до последней буквы подчиниться порядку или обычаю, а если тот не может или не желает, волочит его, беспомощного и умоляющего, в тюрьму или на виселицу.
Дженни, вовсе не проявлявшая нежелания и бывшая лишь беспомощной жертвой, оказалась теперь под прицелом этих неспособных рассуждать элементов общества, судей тех, кто не судит, обвинителей тех, кто не обвиняет. Пусть речь не шла, как несколько веков назад, о виселице или тюрьме, невежество и бездействие окружающих не позволяли им видеть ничего, кроме отвратительного и преднамеренного нарушения общественного порядка, наказанием которому полагается остракизм. Все, что она могла сейчас делать, это спрятаться и укрыться, опускать глаза перед жгущими или попрекающими взглядами, молча все переносить, а когда настанет время, послужить выразительным примером того, к чему ведет грех.
Однако возблагодарим небеса за то, что в естественной невинности доброго сердца нет места ни пониманию жалких предубеждений общества, ни упрекам судьбе. Даже сделавшись мишенью для шуточек и обвинений, сердце, способное к широкому восприятию, мелочей не замечает. Так что сердце Дженни не было сейчас исполнено слез и самоуничижения, эгоистичных сожалений и ненужного раскаяния. Да, в нем была печаль, но очень мягкая, некоторая неуверенность и ожидания, из-за которых ее глаза иной раз наполнялись слезами.
Вам наверняка доводилось слушать зов голубки в одинокой неподвижности лета, доводилось натыкаться на неведомый ручеек, булькающий и журчащий там, где ни одно ухо его не услышит. Среди снега и прелой листвы распускает свои простые цветы хрупкий подснежник, откликаясь на неслышный небесный зов. Таков же и цветок женственности.
Дженни осталась одна, но была, подобно голубке, нежным голосом в летнем лесу. Занимаясь домашними обязанностями, она была готова безропотно ожидать свершения того процесса, для которого являлась, если разобраться, не более чем жертвенной утварью. Когда работы по дому было немного, она могла сидеть в тихом раздумье, словно в трансе перед чудом жизни. Когда требовалось много помогать матери, она иной раз ловила себя на том, что негромко напевает, поскольку радость от труда мысленно уносила ее прочь. И она всегда была готова встретить будущее с чистосердечным желанием постараться все исправить.
Неспособным понять подобные настроения в той, кто не защищена обычаем, не живет в уютном доме, окруженная любовью и заботой мужа, следует заново объяснить, что мы не имеем здесь дела с обыденным характером. Носителям последнего – привычно мелким натурам, пусть даже пользующимся общественными советом и помощью – свойственно рассматривать подобную ситуацию как страшную и исполненную опасности. Со стороны природы не слишком-то вежливо вообще позволять подобным женщинам зачатие. Натуры более широкие и зрелые рады материнству, видя в нем великую возможность продолжить свой род, находят радость и удовлетворение в служении столь выдающейся цели.
Дженни, возрастом совсем еще дитя, уже почти стала женщиной физически и мысленно, однако не успела пока прийти к выводам о жизни и своем в ней месте. Она еще не осознала своих способностей и своей самодостаточности по той простой причине, что ей до сих пор еще буквальным образом не приходилось думать и действовать от собственного имени. Да, бывало, что по некоторым мелким вопросам от нее требовалось принимать решения, но если уж такое случалось, то и решения зачастую были достойными. То значительное событие, которое и стало причиной ее нынешнего положения, с определенной точки зрения подтвердило ее личные достоинства. Оно доказало ее храбрость, силу ее сострадания, готовность на жертвы ради того, что казалось ей достойным делом. Неожиданными же последствиями, взвалившими на нее еще более тяжкую и неподъемную ношу, Дженни была обязана тому, что чувство самосохранения в ней не успело сравняться в силе с эмоциями. Иной раз ожидание ребенка вызывало в ней лишь испуг и замешательство, поскольку она опасалась, что со временем дитя начнет ее упрекать, но рядом одновременно всегда было спасительное ощущение справедливости жизни, которая не позволит ей окончательно пасть. Образ мыслей не позволял ей считать всех людей намеренно жестокими. Душу ее пронизывали неясные думы о сочувствии и святой доброте. Жизнь в своих наихудших и наилучших проявлениях оставалась замечательной – как и всегда. Разве могла она, внешне столь прекрасная, порождать лишь жестокость и ужас?
Мысли эти пришли к ней не сразу, но на протяжении нескольких месяцев, пока она наблюдала и ждала. Быть матерью замечательно, пусть даже от семьи отвернулись все, кроме налоговых агентов и семейного доктора. Она чувствовала, что будет любить ребенка, что станет ему, если жизнь позволит, хорошей матерью. Проблема заключалась в том, что именно ей позволит жизнь.
Заняться было чем – шить детскую одежду, вести себя скрытно, соблюдать особые предписания касательно диеты и гигиены. Одним из ее страхов было неожиданное возвращение Герхардта, чего, однако, не случилось. Призвали на консультацию пожилого доктора, лечившего различных членов семейства Герхардт от многочисленных болячек, и он дал разумные и полезные советы. Несмотря на лютеранское воспитание, обширная и добросердечная медицинская практика привела доктора Эллвангера к заключению – на свете много всего, что не снилось ни нашим мудрецам, ни тем паче нашим соседям.
– Вот оно как, – заметил он миссис Герхардт, когда та с волнением призналась ему, в чем на сей раз дело. – Ну, не переживайте. Такое случается куда чаще, чем вы думаете. Знай вы о жизни и о своих соседях столько, сколько знаю я, вы бы сейчас не плакали. В редком семействе из тех, что я посещаю, чего-нибудь не происходит. С вашей дочкой все будет в порядке. Она у вас очень здоровая. Когда родит, уедет куда-нибудь, и никто там о ней ничего не подумает. А что вам до соседских разговоров? Дело не такое исключительное, как вам кажется.
Миссис Герхардт расцвела. Доктор так мудр! Его слова придали ей немного храбрости. Что до Дженни, она слушала советы доктора внимательно и без испуга. Она хотела, чтобы все прошло хорошо, не столько ради себя, сколько ради ребенка, и с готовностью выполняла все, что скажут. Доктор полюбопытствовал, кто отец, и, узнав, округлил глаза.
– Ого! – заметил он. – Умницей будет. Девочка, я полагаю.
Судил он по определенной форме спинных мускулов, которая в данный период беременности служила для него безошибочным знаком.
– Не беспокойся, – добавил он, – трудно не будет. Ты девушка сильная.
Поскольку доктор был добряк, он пытался всевозможными способами приободрить несчастное семейство.
Он оказался прав. Настал тот час, когда вся необходимая подготовка завершилась и младенец появился на свет. Принимал роды доктор Эллвангер, а помогала ему взволнованная мать, которая, сама родив шестерых, отлично знала, что делать. Все прошло без осложнений, и при первом же крике, которым сопровождалось появление новорожденного, в Дженни пробудилась могучая, отныне включающая в себя все ее обязанности, тяга к ребенку. Ее дитя! Слабое и хрупкое – девочка, как и предсказывал доктор Эллвангер, – и ребенку требовалась ее забота. Когда младенца обмыли и спеленали, она поднесла его к груди с чувством огромной радости и удовлетворения. Ее ребенок, ее девочка. Она хотела жить ради нее, быть способной работать ради нее и даже в своей нынешней слабости радовалась тому, какой может быть сильной. Доктор Эллвангер предсказал быстрое восстановление после родов и снова не ошибся. Он полагал, что более двух недель ей в постели оставаться не придется. В действительности через десять дней Дженни уже была на ногах, столь же здоровая и жизнерадостная, что и прежде. Врожденных сил и изобилия молока в ней было в самый раз для идеальной матери.
В последующие месяцы младенца окружили всевозможной заботой. С оставленными Брандером деньгами не нужно было беспокоиться о том, где взять необходимую детскую одежду, а могучий материнский инстинкт гарантировал, что и с уходом за девочкой все будет хорошо. Дети, если не считать давно уже уехавшего Баса, были еще слишком малы, чтобы все понимать, так что им рассказали историю, как Дженни вышла замуж за сенатора Брандера, который вскоре умер. До родов они даже не знали, что будет ребенок. Основной причиной для беспокойства Дженни были ее мать и младшие братья и сестры, вынужденные в столь юном возрасте жить в атмосфере трагедии. Миссис Герхардт опасалась соседей, поскольку те внимательно за всем наблюдали и, по сути, знали все. Дженни никогда бы не осмелилась противостоять этим местным настроениям, если бы не советы Баса. Тот, устроившись в Кливленде на работу задолго до ее родов, написал, что, когда все закончится и к ней вернутся силы, Дженни вместе со всем семейством стоит попробовать начать все заново. Жизнь там ключом бьет. Какая разница, что было прежде? Уехав, они позабудут о соседях, а Дженни сможет найти работу. Так что Дженни пока осталась дома.
