Тесс Хаген
Другие. Саша
Дышать стало нечем, лёгкие будто высохли. Стоило вытолкнуть её обратно в тень, или выйти самому. Остановить казнь. Но я не хотел. И даже инстинкт самосохранения, любовно взращиваемый в экзистенциалистах с пелёнок, – молчал. Кровь готовилась закипеть, выворачивая мышцы, а с ними и сухожилия. Сердце неслось со скоростью японского синкансена, готовое захлебнуться. Мне пришлось упасть на локти, почти уткнувшись головой в этот дурацкий пушистый ковëр, лежащий здесь насмешкой.
– Хватит! – пискнула где-то в стороне Майя, но тут же замолчала.
От окна посмеивался Якша. Больше я ничего не услышал – в ушах зазвенело. Надо было что-нибудь сказать или сделать, но мысли не шли в голову.
– Ты прекрасна, – прохрипел я, будто набрав в рот песок. – Если бы только я мог тебя любить.
Видимо по инерции ещё какое-то время Ада продолжала поджаривать меня. Но мы почти едины, так что она наверняка ощутила на себе силу собственной ненависти и злости, пусть и не настолько сурово. Я почувствовал, как она вернулась в тень. Тело медленно остывало, подрагивая от воспоминаний о боли. Оно ныло и страдало, требуя спасения. Но я не делал ничего. Только дышал, боясь лишний раз пошевелиться.
Время будто остановилось. Слышны были чьи-то лëгкие шаги, позже – шаги торопливые, покашливание Якши, звон посуды, стук в дверь и телефонный звонок, тихие разговоры и далëкие раскаты грома. Возможно, я провёл на полу, сложившись пополам час или два, три – тоже вариант. Хотелось пить, дышать полной грудью и выйти под надвигающийся дождь. Или умереть. Раз и навсегда. Но на задворках сознания зудела мысль о жизни, об Аде. Птичка. Лапушка. Видел бы её сейчас Денеб. И почему он больше не проявлял себя с того самого дня? Копил силы? Занят поисками нового тела? Каким образом ему удавалось сдерживать Феникса, и почему она не отстаивала себя таким же образом перед Сёртуном?
Пыль.
Всё это пыль.
Прошлое.
Пустое прошлое.
Боль.
Нескончаемая боль.
Музыка.
Меня спасёт только музыка.
Еле передвигая пальцами, я принялся перебирать ими по полу так, будто бы это было моё любимое пианино. Сначала обычные гаммы, потом трезвучия и их обращения, сложенные в подобие простейших мелодий, дурацкие этюды из музыкальной школы, внезапно всплывший в памяти старинный романс, слов которого я никогда не мог запомнить. А дальше – всё подряд. В моей голове звучали мелодии, переливаясь одна в другую, звенящие и тоскующие, полнозвучные и одиноко-голые, нагие и нежные, как нимфы. Моя сила – в чувствах. В умении души перенести их во что-то почти осязаемое, создать из мысли, из предчувствия образ, собрать его из звуков и тем самым оживить. И я вовсе не трус. Во мне достаточно смелости и достоинства, но слишком много лишней эмпатии, которую я прикрываю чем угодно, даже агрессией.
Ада…
Она такая же. В ней кипят эмоции, чувства, переливаясь через край. Она как огонь, вышедший из-под контроля, оторванное пламя, мечущееся в поисках пищи. А нужно только сгрести угли, поместить их в очаг и присматривать за ним, иногда поддувать, чтобы огонь не погас, иногда перекрывать доступ кислорода. И тогда Феникс будет гореть вечно.
Я попробовал подняться, ужасаясь кошмарному головокружению. Почти над ухом раздался дикий хохот Якши, я сплюнул от негодования и побрëл в спальню.
День 2. Якша.
Со спокойствием Атлантов я добрался до постели Денеба. Тёмно-бордовые шёлковые простыни, такой же балдахин, а напротив кровати часы во всю стену, выложенные цифрами. Стрелки показывали десять вечера. За окном таял в серой вечерней дымке буфер. Я не думал, что мои мучения длились так долго. Тело изнывало от лихорадки, возникшей из-за перегрева. Стоило бы переодеться, но от одной только мысли о прикосновении грубой ткани становилось хуже.
Прохладные простыни приняли истерзанного меня, как родного, будто только и ждали возможности утешить. На короткое мгновение я забылся, растворился в нежности. К утру станет легче. Конечно, если бы Якша всё ещё оставался моей сущностью на сто процентов, то смог бы помочь в восстановлении и лечении. Без него будет сложнее, а Феникс… Она вряд ли возьмётся помогать, особенно после того, как чуть не убила меня.
Мы зашли в тупик. Вернее я. Ощущение распада личности, разделение её на две противоборствующие стороны сводило с ума. Одна моя часть отчаянно и смело рвалась в бой, требовала приложить все силы к тому, чтобы переиграть Марселя. Другая же трусливо и логично подсказывала не лезть на рожон, не брать пример со Льё и сохранить жизнь и себе, и Адочке. Да и Якше заодно. Возникшее чувство вины за содеянное, капля раскаяния, наложившаяся на него, глухим набатом гудели в голове. Имел ли я право? Разве Фениксы были когда-либо важнее для экзистенциалистов, чем собственные сущности? Не под влиянием ли проклятья я решился на этот шаг? И на что я надеюсь – на любовь Ады, на власть или на спокойную жизнь? Проще говоря, я пытался понять, зачем делаю то, что делаю. Чувство долга перед Льё лишь затравка, маленькое оправдание, приведшее меня к омуту. Правда тонул я с превеликим удовольствием.
Якше осталось жить недолго, если всё же мы с Адой завершим слияние. Если она вообще ещё здесь.И если мы переживём финальное вливание. Хаос. В голове бардак, как после землетрясения.
В висках стучала боль, пульсировала, как заражённая горячкой кровь. Я закрыл глаза, отдавшись тьме и задремал.
Пробуждение оказалось мягким, ласковым, каким давно не было. Настолько давно, что я и вспоминать не хотел – когда. Чьи-то лёгкие, нежные руки гладили мою голову, путаясь в волосах. Как я не пытался оставить глаза закрытыми подольше, сделать этого не удалось. В комнате царила полутьма, горели одинокие светильники. В настежь распахнутое окно врывались смелые порывы ветра, раздувая чёрные шторы. Пахло свежестью и немного пеплом. Рядом полулежала Ада, печально разглядывая моё лицо. Когда я посмотрел на неё, она улыбнулась так пронзительно-виновато, что у меня защемило сердце.
– Я чуть не убила тебя, – шепнула Феникс, любовно проведя ладонью по моей щеке.
– Заслужил.
– Не правда, – она прилегла рядом, избегая моего взгляда, и осторожно положила руку на грудь. – Очень больно?
– Уже терпимо. Думал, ты уйдёшь.
– Я хотела… Но кроме тебя у меня никого ведь больше нет. Ты имеешь право на сомнения. Не знаю, что даст мне месть. И ничего не сделать не могу. Марсель виновен в том, что случилось. Могло ведь быть и хуже! Он должен быть наказан. Сообщества должны знать, что происходит в самых верхах, кто ими управляет. Может, тогда и мне станет спокойнее. Да, это не вернёт мне ни Льё, ни Дена… – Ада замолчала, подавив тяжелый вздох. – Я не знаю, Саш.
– Мне бы просто не хотелось, чтобы ты погибла так же, как и они. Вот и всё. Мы не знаем, что в голове у Марселя, как отреагируют сообщества, встанет ли кто-то на нашу сторону. Вся эта затея – огромный риск, и я жалею, что втянул тебя в это. Ведь в тот день можно было увезти тебя куда угодно, можно было уговорить не мстить, затаиться и просто жить.
– И ты думаешь, нас бы не стали искать? Пока мы живы – мы угроза. Так и Льё с Денебом говорили. Рано или поздно… Всё придёт к одному, – она вдруг прижалась к моему плечу, сжимая его руками. – Так больно… Больно думать, что я с тобой обошлась почти как с Сёртуном. Эта ненависть… Прости.
– В отличие от огненного старика, я жив и даже могу говорить. А ещё хочу курить больше, чем пить, – мне хотелось улыбнуться, чтобы Ада успокоилась, обнять её, но тело сковало предчувствием боли.
– Я принесу, – она поднялась, шурша простынями.
– А эти двое? Нормально всё? – запоздало вспомнил я.
– Мышь предсказуемо испугалась и впала в панику. Я уж думала, что она никогда в себя не придёт. Зато притихла. Сидит, смотрит что-то. А Якша… Ему плохо. Лежит на диване, ничего не ел и не пил. Может спит, а может прикидывается. В таком состоянии точно никуда не сбежит, если только до первого этажа кубарем по лестнице.
– Да уж…
– Саш…
– А?
– Мы пропустили следующее вливание… – с намёком протянула Феникс, а я только ухмыльнулся. Её ничто не остановит: ни жгучее чувство вины, ни страх стать убийцей.
– Неси.
Ада бесшумно вышла из комнаты, мелькнув распущенными волосами, и мне вдруг показалось, что они стали необычайно длинными. Похоже, завтрашнему вечеру быть. И мести – тоже. Хоть я и не готов.
Из окна донёсся приглушённый раскат грома. Лето решило о себе напомнить. Как-то так получалось всегда, что именно в это время года у экзистенциалистов работы становилось чуть меньше, и можно было себе позволить отдохнуть. Некоторые уезжали к родителям, некоторые – на курорты или в буферы. А я пятый год подряд никуда не собирался. Может, заскочил бы в Вену или Берлин, чтобы непременно посетить парочку концертов симфонической музыки. На могиле бабушки не был уже слишком давно, настолько, что возвращаться туда страшно. Нет, я не увидел бы запустения, – родители наверняка ухаживают, но изменения мои настолько сильны, что ей не стоит о них знать. Да, это глупо, считать, будто мёртвые видят нас, живых, но мне никогда не хотелось её огорчать. Единственного человека, которому я мог доверять больше, чем себе. Она любила меня беззаветно и строго, любила мою музыку и хотела научить носить цветы в петлице пиджака. А я так и не научился.
Я снова закрыл глаза, последовательно восстанавливая образ бабушки и нашей музыкальной комнаты. Но успел добраться только до белой скатерти с подзорами. Вернулась Ада. В руках она несла два бокала, бутылку вина, а в другой – свёрнутое полотенце. В нём, как я верно догадался – наши маленькие медицинские игрушки.
Она присела на край кровати, отложив бутылку, и осторожно развернула сверток.
– Ты уверен, что не станет хуже? У тебя такой вид…
– Как у варёного рака?
– Получше, но всё равно нездоровый.
– Адочка, я, конечно, не Феникс в плане восстановления, но пока ещё имею в себе часть сущности. К утру буду свежим и почти красивым.
– Как всегда, – вздохнула она. – Нельзя быть таким. Вы, экзистенциалисты, какие-то неправильные. Слишком разные и интересные, сплошное искушение.
– Это не мы такие, просто ты – невероятная Ада.
– Ненасытная, как Денчик говорил, – неожиданно она улыбнулась, словно прогоняя нахлынувшую тоску. – Готов?
– Всегда.
– Двойную дозу тогда. Чтобы ночь провести спокойно, а утром всё закончить.
Я промолчал. Ада торопилась, хотела поскорее покончить хотя бы с чем-то одним, готова была рисковать, а мне уже было не так важно, что происходит. Я сам себя отдал в руки этой женщине и Судьбе, так что теперь мог только плыть по течению и немного рулить. Руки коснулась прохладная влажная стерильная салфетка. Болезненно вонзилась под кожу игла. Феникс вытянула её медленно, стараясь не причинять боли, но я всё равно чувствовал движение инородного металлического стержня. И вторая порция, быстрая, резкая. А теперь обмен.
– Помоги мне, Саш.
– Рискну.
Стиснув зубы я принял полулежачее положение. Ощущение было такое, будто меня окунули в перец чили. На глаза против воли навернулись слёзы, но я взял из рук Ады шприц и вогнал иглу в вену. Она сделала то же самое с моей рукой. На манер сигар мы ухватили во рты вторые шприцы. Феникс кивнула, и медленные потоки крови начали своё торжественное шествие. Оказывается, к солоноватому металлическому вкусу можно привыкнуть. Наверное, вампиры, если они существуют, тоже поначалу блевали от живительного напитка, а потом вошли в раж.
От двери раздался невразумительный возглас, и показалась перепуганная бледная Майя. Она закрывала рот руками, то ли пытаясь сдержать крик, то ли рвотные позывы, а может просто не знала, куда себя деть. Я бы рассмеялся в голос, если бы уже допил кровь. Поэтому просто подмигнул ей. “Серая мышь” прислонилась к дверному косяку, готовая сползти по нему как слизняк.
– Что… Вы… – промямлила она с усилием.
– Кровушку пьём, дорогуша, – наконец-то смог ответить я, устало откидываясь на простыни.
– Не скажу, что вкусно. Но это ведь Сашина кровь, – улыбнулась ей Ада, убирая шприцы и салфетки, старательно заворачивая в полотенце.
– Господи… Зачем?
– Ты разве глухая? – продолжала в насмешливом тоне Феникс. – Якша вроде ясно сказал. Мы убиваем его. Теперь я буду Сашиной сущностью.
– Что за кошмар? – Майя устало опустилась на пол, хватаясь за голову. Но тут же подняла взгляд: в комнату ворвался Ярослав, мертвенно бледный и страшно злой.
Конечно, он ринулся прямиком ко мне, не замечая ни Майю, ни Аду. Сейчас только я был его главной целью. Врагом. Спасением. Надеждой. Чувство вины пришлось утопить в обливающемся горячей кровью Феникса сердце. С неожиданной силой Якша оттолкнул Аду и схватил меня за шею, сжав руки железным замком. Давил зверски, усиливая боль моего исстрадавшегося тела. А я не сопротивлялся – никакого резона сейчас убивать меня не было. Да и выдохнуться он должен был скоро. Глаза у моей сущности сверкали безумием, порожденным отчаянным желанием жить. В его взгляде мелькали страх, ненависть, но не было ни капли раскаяния.
Якша никогда и ни в чём не считал себя виноватым, отговариваясь то работой, то характером, то алкогольным или наркотическим опьянением. Целенаправленно скидывал ответственность в основном на меня, а сам никак не хотел взрослеть. Если он не работал, то развлекался. Если не развлекался, значит валялся в каком-нибудь отеле и приходил в себя. Никаких иных увлечений, никаких встреч с семьёй и никакого прогресса. Безмозглый подросток в теле взрослого, хоть и с хитрецой. Но не настолько продуманный, чтобы обвести меня вокруг пальца или заставить убиваться тем, что я толкнул его на смерть.
Вместо того, чтобы бить Якшу или пытаться оторвать от меня, Ада осторожно взялась руками за его шею и зашептала что-то на ухо. Сущность дёрнулась, но не смогла вырваться из цепких лапок Феникса. По лицу его пробежал испуг, а взгляда коснулась паника.
– Ты всё равно умрёшь, – уже громче заговорила Ада. – Проведи последние часы в спокойствии. Ты видел, что я сделала с Сашей, тебе хватит и половины от этого, чтобы наградить себя дичайшими мучениями. Ты будешь умирать медленно и страдальчески, ты станешь умолять меня о пощаде, но я буду ждать, пока последняя капля крови не коснётся сладких Сашиных губ. Сейчас я могу прожечь твоё горло сильнее, – и тут действительно чуть запахло палёной кожей, а Якша сдавленно пискнул, как щенок, – ты потеряешь способность говорить, так что корчиться от боли будешь молча. Но я знаю, что ты ещё надеешься на нашу милость. На благородие и сострадание. Ты думаешь, что мы с Сашей трусы, что не сможем довести начатое до конца. Тогда вспомни, милый Якша, – она рванула его на себя и крепко прижала к телу, одной рукой продолжая обжигать шею, а другой скользнув вниз, по направлению к штанам, – вспомни, кто убил Гершу, Истиля и Сёртуна. Все сообщества знают. Ты один дурак?
– Отпусти, – прохрипел Якша, а Майя с шумом отползла подальше.
– Обещаешь быть тихим мальчиком? – пропела сладострастно Ада.
– Ты ненормальная! – вместо ответа просипел Ярослав, за что получил подпалённый живот. – Ладно. Буду. Буду… Только у вас всё равно ничего не выйдет! Феникс никогда не сможет заменить экзистенциалисту сущность!
– Вали, – Ада вытолкнула его к двери, где он чуть не свалился на Майю. – А ты, мышь, проследи, чтобы он не мешал нам отдыхать. Иначе тебя ждёт участь повеселее.
Майя вскочила, подхватывая Якшу и потащила его в гостиную, под отчаянные глухие завывания сущности. Никому не хочется умирать, равно как и жить в ожидании скорой смерти. Я даже не хотел представлять, о чем он сейчас мог думать.
Феникс прикрыла дверь в комнату и тут же остановилась, тревожно глядя в окно. Раскат грома заставил её вздрогнуть и оцепенеть.
– Ада?
– Это уже было. Ночь. Москва. Гроза. Эта комната. Руки Льё и Дена.
– Боишься?
– Ещё больше, чем всегда.
– Иди ко мне, – мягко позвал я, ибо сам подняться не смог бы. Но Ада стояла и смотрела в окно, в томительном напряжении ожидая новую вспышку.
Кое-как совладав с болью, я сел, спустив ноги на мягкий ковёр. Перед глазами скакали огонечки, комната опасно покачивалась, а шум в ушах напоминал дождь. Поначалу мне даже подумалось, что на улице разразился ливень, но через пару секунд стало легче. Пока я подбирался к Фениксу, время словно остановилось. Никаких звуков не доносилось до нас, даже сам воздух замер. Медленно проведя по её руке, я попытался заглянуть в глаза, полные боли, отчаяния и ядовитой меланхолии. Ада всё ещё страдала, вспоминала и не могла выбраться из этого болота.
– Можешь ничего не говорить, Адочка… – я обнял её хрупкое тело. – Каждый, кто любил, понимает эти чувства без слов.
– Саша, – тихо выдохнула она, доверчиво опуская голову на плечо. – Мне кажется, что я должна была умереть вместе с ними. Несправедливо оставлять меня здесь одну.
– Ты не одна, моя хорошая… – нежно коснувшись ладонью её спины я вдруг понял, что Ада дрожит, снова замерзая.
– Птичка?
– Птичка…
– Хочу побыть немножко твоей птичкой. Пока не встречусь с Денебом.
– Ада…
– Я понимаю, Саш. Встретиться с ним значит умереть или жить так долго, как я не смогу. И он больше не показывается сквозь тень, как тогда, в деревне. И татуировка потускнела.
– А частичка?
– Спрятана. В самом сердце. И отозвалась тебе, – она слабо обняла меня и дёрнулась, испугавшись молнии.
– Если хочешь, будь моей птичкой. Всё равно мы почти рабочая пара уже…
– А ты? Хочешь?
– Вспомни, что было между нами?
– Кто знает, что это было. Да и я… Иногда забываю что-нибудь. Разговоры, места. Какие-то мелочи, которые кажутся несущественными, а потом оказываются важными. Они говорили, что это последствия выжига.
– Не важно. Главное не убивай меня больше, – я нашёл в себе силы улыбнуться, пусть даже Ада этого не видела, и прижал её крепче.
– Теперь и нельзя, иначе сама погибну. Я только сейчас поняла, что мы подписали кровный договор. Если живём, то живём оба, но и умирать будет вместе. Так ведь?
– Да… Ещё не поздно всё вернуть обратно.
– Нет. Новую потерю мне не пережить, – она отстранилась от меня, сжимаясь от страха перед новым раскатом грома, и всмотрелась в лицо. – Саш, тебе стоять тяжело.
– Есть такое.
Ада подхватила меня под руку, и мы добрались до спасительной постели, забыв закрыть окно и не погасив свет. С улицы дул холодный ветер, пригоняя запах скорого дождя. Молнии сверкали так часто, будто бы на Москву обрушился с десяток грозовых фронтов. Феникс жалась ко мне каждый раз, когда за окном вспыхивало и гремело. Боялась. А я испытывал удивительно острое наслаждение от того, что мог её утешать, прятать на своей груди и в объятиях. Даже забывал о боли, когда поглаживал Аду.
– В детстве, лет семь мне было, наверное, – начал я шёпотом, – мы с бабушкой как-то гостили у её брата далеко за городом. В какой-то совершеннейшей глуши. У него был большой деревенский дом с десятью комнатами, вроде. Во всяком случае тогда мне он казался настоящим лабиринтом. На каждые две комнаты были сложены небольшие печурки для отопления, старшие называли их галанками. Забавное слово. Так вот, – я сделал небольшую паузу, чтобы чуть успокоиться, ибо внутри всё странным образом задрожало. То ли от воспоминаний, то ли от жаркого дыхания Ады рядом, – я играл во дворе, пока бабушка с братом возились на огороде. Типичный вечер, типичная деревенская жизнь. Из-за горизонта выползли жуткого вида, совершенно чёрные тучи. Мне сейчас кажется, что из-за возраста они мне виделись такими ужасающими. Через минут пять уже половина неба оказалась затянута, началось полыхание. Я таких молний никогда больше не видел: разноцветные, подсвечивающие тучи откуда-то снизу. И гром! Если бы ты слышала…
– Умерла бы на месте, – шепнула она, боязливо косясь на окно.
– Ну это вряд ли… И знаешь, что случилось дальше? Меня послали в дом, закрывать движки, чтобы в печки не налился дождь. В огромный тёмный лабиринт. Свет включать не разрешили из-за соображений безопасности. И представь себе маленького мальчика, в ужасе перебегающего из комнаты в комнату! В окна залетает дикий ледяной ветер, громыхает вокруг так, что кажется, будто крыша рушится, постоянные всполохи. Я добежал до самой дальней комнаты и забился в угол на кровати, но дело своё сделал. Бабушка с охами и ахами шаркала где-то далеко, прикрывая окна. А я сидел и боялся. Лет до пятнадцати, наверное, не мог один оставаться во время грозы. Потом отпустило…
– Почему?
– На первое задание сходил, как экзистенциалист. На настоящее, не тренировочное.
– Разве можно так рано?
– Вообще нет. Но я немного сходил с ума от собственной силы. Если кипятить молоко без присмотра, оно поднимается шапочкой над кастрюлей и бежит через край, стекает по стенкам, горит… Вот и со мной что-то подобное происходило. Учителя посоветовались с руководителем сообщества, и меня отправили уничтожить влияние. Чтобы я мог выплеснуть всю силу. Это было страшно. Нам, конечно, в школе многое рассказывали, показывали… Но реальность оказалась гораздо более ужасной, противной, иррациональной даже. Я был шокирован, напуган, опустошён. И перестал бояться дурацкой грозы, потому что понял – есть вещи пострашнее.
– Ты, значит, сильнее Льё? Так ведь говорят…
– Да. Но я не люблю об этом ни говорить, ни думать. У Льё всегда было то, чего не хватало мне. Смелость. Рассудительность. Особая экзистенциальная меланхолия. Он жил своим делом. А мне больше хотелось быть человеком, чем экзистенциалистом. Ужас же принимал себя как есть.
– Он страдал, Саш…
– Да. Но это была его жизнь. Моя же осталась где-то там, в далёком детстве. Я не ощущаю себя в полной мере экзистенциалистом. И человеком – тоже. У меня нет смыслов, нет целей. Ничего вообще, понимаешь? Поэтому моя сила ничего не стоит!
– Расскажи о ней…
– Не хочу.
– Саш, пожалуйста.
– Музыка. Я не знаю механизмов, не хочу знать. И предпочёл бы музыку исполнять, чем кого-то ей убивать.
– Твоя сила красивая… Вы оба со Льё уникальные. Совсем не похожи на других. Ты сыграешь мне? – она вдруг приподнялась и смело заглянула в мои глаза, открыто, даже с некоторым вызовом.
– Завтра, – улыбнулся я. – Давно ни для кого не играл.
Мне захотелось рассказать ей о том, как мы с бабушкой проводили вечера, но побоялся быть излишне сентиментальным. Ада же не отводила взгляда, будто бы пытаясь прочитать мысли по глазам.
– Ты ведь сказать что-то хотел.
– Не важно.
– Важно.
– О Боже, Ада! Ты меня с ума сводишь.
– Пока нет. Вот расскажешь… И тогда…
– Что будет?
– Ничего не скажу, – она приложила пальчик к своим губам и лукаво улыбнулась. В который раз я заметил, насколько быстро и резко может меняться её настроение. Когда закончим слияние, обязательно нужно подлатать сознание птички.
– У нас с бабушкой была музыкальная комната. Она пекла бисквит, покупала мороженое. И слушала, как я играю для неё. Моя первая и главная слушательница… Как ей удавалось чувствовать музыку всем сердцем, я до сих пор не могу понять. Она улавливала настроение по первым нотам и погружалась в историю целиком. А потом, когда мы пили чай, рассказывала на ходу придуманные сказки по тем мелодиям, которые я наигрывал.
– Она любила тебя, да? Больше, чем родители…
– Меня никто так не любил. Мать с отцом, когда узнали, что я буду учиться в спецшколе, ужасно возгордились, но потом быстро охладели. Мне кажется, что они никогда особо не обращали на меня внимания, много работали. Не знаю, зачем я появился на свет. Бабушка говорила, что от большой любви. Но мне не верится: когда ребенка хотят, ждут, то не забывают о его днях рождения и не отворачиваются, когда из школы сообщают о неудачах. Да и уже не важно всё это. Что-то я слишком откровенен с тобой сегодня. Не к добру.
– Мы можем представить, что я тебя люблю. По-настоящему. И навсегда.
– Это обман, Адочка… Дурацкий бессмысленный обман, ведущий к боли.
– А… – она задумалась, осторожно рисуя что-то на моей груди. – Знаешь… Так странно. Здесь мы провели нашу первую с Деном ночь. Потом – самую лучшую, вне тени… И ту ночь, которая перевернула наши жизни. Всех троих. И теперь здесь мы с тобой. Я, наверное, действительно ненормальная и помешанная. И хочу, чтобы тебе было хорошо. Чтобы ты тоже мог потом вспомнить… Эти бордовые простыни, – Ада опустилась чуть ниже в кровати и нежно поцеловала болезненную кожу на моём животе. – И грозу… – снова поцелуй. – И наш маленький секрет…
Я напрягся. Совершенно ясно было, куда и зачем направляется огненная птичка, но мне вдруг показалось, что я не готов. Что не хочу грубой замены чувств телесными ощущениями, хотя тело и утверждало вполне очевидно, что мои желания его мало волнуют. Горьковатый коктейль из удовольствия и боли туманил разум, но вся привычная развязность и откровенная развращенность в постельных утехах меня вдруг покинули. Существовали только нежные губы и язык Ады, тихие раскаты грома, свежий ветер и моё нестерпимое желание принадлежать этой женщине безраздельно, разом, целиком и полностью, сейчас и всегда. Подрагивающей рукой я добрался до её головы и осторожно пробежав по волосам, подхватил за подбородок, призывая к себе.
– Это только для тебя, Саш… Не потому, что унизительно, не потому, что я так привыкла. Нет. Просто я так хочу.
– А я хочу, чтобы ты смотрела мне в глаза.
Она удивленно вскинула бровь и медленно опустилась на меня сверху, осторожно положив ладони на грудь. Распахнувшийся халат явил столь желанное тело Ады, кое-где отмеченное шрамами, самый свежий из которых был хорошо мне знаком. Они нисколько её не портили, скорее наоборот, добавляли тайны и загадки, намекали, обещали, манили. Не в силах унять дрожь, я осторожно поднялся вмиг ставшими огненными ладонями от её бёдер к талии. То, что Ада делала со мной, больше походило на медленную казнь. Наслаждение душило, оказавшись слишком острым, слишком сильным. Мимоходом я успел поймать мысль, что мы почти слились, значит, уже могли чувствовать друг друга, а значит сейчас просто резонировали.
Гипнотические движения Феникса погружали нас в особый чувственный транс. И я даже не заметил, как и когда прекратилась боль. Притупилась ли она, или просто исчезла? Осторожно, с каждой новой сменой нашего положения в постели, мы подталкивали друг друга к выходу из тени, даже требовали этого. Пот с меня лился ручьями, Ада дышала часто и тяжело, не отпуская мой взгляд ни на мгновение.
Я так хотел её, что не думал, не понимал, не мог ничего сказать. Весь я – тело. Весь я – экзистенциалист Ады. Моя музыка – только для неё. Если бы она чуть отпустила меня, позволила сыграть ведущую партию, то сдержаться бы не вышло. Картины того, что могло бы произойти дальше, распаляли меня ещё больше.
Граница. Ещё шаг и мы – вне тени. Слишком рискованно в нашем состоянии незавершенного слияния.
– Птичка, – шепнул я. – Нельзя…
– Хочу. Там – другое.
– Не важно.
– Саша… Пожалуйста, – как-то по-особенному трепетно пропела она, и я услышал музыку. Тонкую, звенящую мелодию. Одинокую, но светлую. Ни один инструмент не мог бы так сыграть, только человеческая душа.
– Хочу тебя любить, Адочка, – вместо ответа выдал я, схватил её крепко, и вытолкнул нас из тени.
Жар её крыльев, яркие отблески от них на стенах, светящееся тело – это всё было и моим тоже. Мысли, которые я усиленно сдерживал, желания, которых боялся, всласть, которую дала мне она, – всё вылилось в невероятно нежное и смелое звучание. Прикосновения стали и более страстными, и более ласковыми, нежно-наивными.
– Так красиво, – на тяжёлом, горячем выдохе пролепетала Ада, подчиняясь мне.
– Как ты…
– Смотри… – она протянула мне поблескивающие ладони.
– Т-с-с… Просто наслаждайся.
Мгновения обострённых чувств, безумных желаний, неосторожных взмахов крыльев слились воедино, как и мы с Фениксом. Тот самый обмен, который был возможен между сущностью и Фениксом, теперь оказался возможен и между экзистенциалистом и Фениксом, благодаря ли частичке, или потому, что мы с Адой не совсем типичные представители сообществ. Но ощущение перетекания силы, её смешения и распределения, ощущение полнейшего слияния, безраздельного, настолько масштабного, готового охватить весь мир, затмило даже все телесные реакции. Мы оба слышали только музыку, биение наших сердец, шум горячей крови в ушах и дыхание друг друга. Близкое. Понятное. Желанное.
Выталкивала нас обратно Ада, ибо тело моё достигнув предельного наслаждения окончательно ослабло, вспомнило про ожоги, вернуло боль и потребовало покоя. Влажные простыни, раскиданные подушки, почерневшие стены – внушали ощущение полнейшего удовлетворения и правильности того, что случилось. Моя птичка самозабвенно продолжала одаривать меня нежными поцелуями и прикосновениями, ловя взгляд.
– Риск удался, – улыбнулся я ей.
– Более чем… Наш обмен – невероятный.
– Даже странно, почему никто никогда его не пробовал.
– Не думаю, что кто-нибудь до нас любил тех, кого никто и никогда…
– Свобода так близка… Ада, – я поймал её ладонь и крепко сжал. – Если всё удастся, ты бы действительно хотела остаться со мной?
– Не знаю. Наверное. С тобой хорошо. Не так, как с ними. Но… Как-то иначе.
– Это не любовь, да?
– Возможно. Но я бы хотела называть это любовью.
– Самовнушение…
– Саш…
– М?
– Не делай вечером ничего такого, о чём потом пожалеешь. Не провоцируй Марселя, будь осторожен.
– Я знаю, что стоит говорить, а что нет. Не переживай. Главное, будь рядом, не встревай, я сам всё сделаю. Ты не знаешь Марса так, как я…
– А он в курсе про частичку?
– Когда мы виделись последний раз, когда обсуждали наши действия, о вас с Деном говорили много. Точно про частичку они не знают, ибо для них невозможно настолько глубокое взаимодействие, какое было у тебя с сущностью, поскольку их тупые мозги заточены на совсем иное. Единственное, что тогда предположил Марс – это возможность вашего слияния. Так что да, они были близки.
– Тогда откуда ты узнал?
– Догадался, а потом увидел. Прямо там, на дороге, когда предупредил вас. Все наши обсуждения и факты вдруг сложились в одно целое, стоило взглянуть в твои глаза.
– Странно.
– Тоже так считаю. Я никакого отношения к Денебу не имел, да и к тебе тоже, чтобы разглядеть частичку. И не заглядывал в голову.
– Почему сказал спрятать?
– Не знаю. Потому что так правильно, – пожал я плечами. – Она ведь почти как ребёнок. Да? Она невинна. Её незачем убивать. Но Марсу всё равно… Если он узнает, убедится в осуществлении такой возможности, то точно никогда не уступит. Потому что это меняет всё, ломает саму систему взаимодействия между сообществами. Что, если вы с Деном такие не одни? Что, если безвредное взаимодействие между Фениксами и экзистенциалистами возможно? Это же другой мир, Ада… Другие правила, другая жизнь. И если нам она нужна, то Марсу – нет. Именно поэтому я теперь против встречи. В запале казалось верным поговорить с ним, даже доказать правоту силой. Но рисковать тобой…
