Уильям Шекспир
Сонеты

Полная версия

Сонет CXXVII

 
In the old age black was not counted fair,
Or if it were, it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slander'd with a bastard shame:
For since each hand hath put on Nature's power,
Fairing the foul with Art's false borrowed face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' eyes are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who, not born fair, no beauty lack,
Slandering creation with a false esteem:
   Yet so they mourn, becoming of their woe,
   That every tongue says beauty should look so.
 
 
Кто б черное посмел прекрасным встарь считать?
А если б и посмел – оно б не заблистало;
Теперь же чернота преемственною стала,
Тогда как красоту всяк стал подозревать.
С поры той, как рука вошла в права природы
И начали себя подкрашивать уроды,
Волшебной красоте нет места на земле:
Поруганная злом, она живет во мгле.
Вот почему черны глаза моей прекрасной:
Они скорбят, что те, которые судьбой
С рожденья снабжены наружностью ужасной,
Природу топчут в грязь фальшивой красотой,
Но в трауре своем они все ж так прекрасны,
Что похвалы в их честь всегда единогласны.
 

Перевод Н.В. Гербеля

 
Встарь чернота считалась некрасивой,
И красота быть черной не могла.
Теперь, став черной, часто слыть фальшивой
Устами клеветниц обречена.
Ведь если каждый может заменить
Уродливость искусственной красою,
Где красоте головку преклонить,
Поруганной кощунственной рукою?
Поэтому глаза у милой черны,
Как ворон, и глядят как бы грустя,
Что дурнота слывет красой, позорно
Фальшивым блеском правду исказя.
   И эта грусть так чудно ей к лицу,
   Что каждый в нем признает красоту.
 

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXVIII

 
How oft, when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap,
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips which should that harvest reap,
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more bless'd than living lips.
   Since saucy jacks so happy are in this,
   Give them thy fingers, me thy lips to kiss.
 
 
О, музыка моя, бодрящая мой дух,
Когда на клавишах так чудно ты играла
И из дрожавших струн ряд звуков извлекала,
Будивших мой восторг и чаровавших слух, –
Как клавишами быть хотелось мне, поэту,
Лобзавшими в тиши ладони рук твоих
В то время, как устам, снять мнившим жатву эту,
Лишь приходилось рдеть огнем за дерзость их.
Как поменяться б им приятно было местом
С толкущейся толпой дощечек костяных,
Рабынь твоих перстов, манящих каждым жестом
И сделавших ту кость счастливей уст живых,
Но если клавиш хор доволен, торжествуя,
Отдай им пальцы, мне ж – уста для поцелуя.
 

Перевод Н.В. Гербеля

 
Когда ты, музыка моя, играя,
Приводишь эти клавиши в движенье
И, пальцами так нежно их лаская,
Созвучьем струн рождаешь восхищенье,
То с ревностью на клавиши смотрю я,
Как льнут они к ладоням рук твоих;
Уста горят и жаждут поцелуя,
Завистливо глядят на дерзость их.
Ах, если бы судьба вдруг превратила
Меня в ряд этих плясунов сухих!
Раз что по ним твоя рука скользила –
Бездушность их блаженней уст живых.
   Но если счастливы они, тогда
   Дай целовать им пальцы, мне ж – уста.
 

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXIX

 
The expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action; and till action, lust
Is perjured, murderous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust;
Enjoy'd no sooner but despised straight;
Past reason hunted; and no sooner had,
Past reason hated, as a swallow'd bait,
On purpose laid to make the taker mad;
Mad in pursuit and in possession so;
Had, having, and in quest, to have extreme;
A bliss in proof, – and proved, a very woe;
Before, a joy proposed; behind a dream.
   All this the world well knows; yet none knows well
   To shun the heaven that leads men to this hell.
 
 
Постыдно расточать души могучей силы
На утоленье злых страстей, что нам так милы:
В минуту торжества они бывают злы,
Убийственны, черствы, исполнены хулы,
Неистовы, хитры, надменны, дерзновенны –
И вслед, пресытясь всем, становятся презренны:
Стремятся овладеть предметом без труда,
Чтоб после не видать вкушенного плода;
Безумствуют весь век под бременем желанья,
Не зная уз ни до, ни после обладанья,
Не ведая притом ни горя, ни утех,
И видят впереди лишь омут, полный нег.
Все это знает мир, хотя никто не знает,
Как неба избежать, что в ад нас посылает.
 

Перевод Н.В. Гербеля

 
Деянье похоти есть трата духа
В преступном мотовстве стыда: оно
Проклято, низменно, к рассудку глухо,
Убийственно, кроваво и грязно;
Едва изжито – будит отвращенье;
Сверх помыслов желанно; чуть прошло –
Сверх помыслов гнетет; и, как мученье
Проглоченной с крючком приманки, зло.
Безумие в неистовстве своем –
В былом; в тот миг, когда в стремленьи,
несдержимо –
Зарница счастья; тьма скорбей потом,
То в даль манит, то сон, мелькнувший мимо.
   Мир, зная это, как бы знать был рад
   Бежать небес, ведущих в этот ад!
 

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXX

 
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red, than her lips' red:
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damask'd, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go, –
My mistress, when she walks, treads on the ground:
   And yet, by heaven, I think my love as rare,
   As any she belied with false compare.
 
 
Глаза ее сравнить с небесною звездою
И пурпур нежных уст с кораллом –  не дерзну,
Со снегом грудь ее не спорит белизною,
И с золотом сравнить нельзя кудрей волну,
Пред розой пышною роскошного Востока
Бледнеет цвет ее пленительных ланит,
И фимиама смол Аравии далекой
Амброзия ее дыханья не затмит,
Я лепету ее восторженно внимаю,
Хоть песни соловья мне кажутся милей,
И с поступью богинь никак я не смешаю
Тяжелой поступи красавицы моей.
Все ж мне она милей всех тех, кого толпою
Льстецы с богинями равняют красотою.
 

Перевод И.А. Мамуны

 
Лицом моя любовь на солнце не похожа,
Кораллы ярче, чем уста ее горят,
Когда снег бел, то грудь прекрасной с ним не схожа,
А волосы есть шелк – у ней их не каскад.
Я видел много роз, в садах хранимых строго,
Но им подобных нет у милой на щеках,
А благовоний вкруг найдется лучших много,
Чем то, что на ее покоются устах.
Я лепету ее внимать люблю, но знаю,
Что музыка звучит и лучше и нежней,
И к поступи богинь никак не прировняю
Вполне земных шагов возлюбленной моей.
И все же для меня она стократ милее
Всех тех, кого сравнить возможно б было с нею.
 

Перевод Н.В. Гербеля

 
Ее глаза на солнце не похожи,
Коралл краснее, чем ее уста,
Снег с грудью милой не одно и то же,
Из черных проволок ее коса.
Есть много роз пунцовых, белых, красных,
Но я не вижу их в ее чертах, –
Хоть благовоний много есть прекрасных,
Увы, но только не в ее устах.
Меня ее ворчанье восхищает,
Но музыка звучит совсем не так.
Не знаю, как богини выступают,
Но госпожи моей не легок шаг.
   И все-таки, клянусь, она милее,
   Чем лучшая из смертных рядом с нею.
 

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXXI

 
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold,
Thy face hath not the power to make love groan;
To say they err I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And, to be sure that is not false I swear,
A thousand groans, but thinking on thy face,
One on another's neck, do witness bear
Thy black is fairest in my judgment's place.
   In nothing art thou black save in thy deeds,
   And thence this slander, as I think, proceeds.
 
 
Такой же ты тиран, как те, что, возгордясь
Своею красотой, жестоко поступают,
Затем что знаешь ты, что, в душу мне вселясь,
Твои черты светлей сокровищ всех сияют.
А вот ведь говорят видавшие тебя,
Что вызвать вздох любви лицо твое не может.
Не смею возражать – боюсь, что не поможет,
Хотя в том пред собой готов поклясться я.
И то, в чем я клянусь, доказывает ясно
Рой вздохов уст моих, при мысли о твоем
Нахмуренном лице, мне шепчущих о том,
Что в любящей тебе и черное прекрасно.
В поступках лишь черна порой бываешь ты –
И вот в чем вижу я причину клеветы.
 

Перевод Н.В. Гербеля

 
Ты так же тиранична, как все те,
Чья красота жестока и надменна,
Затем, что знаешь – у меня в душе
Ты лучший перл и самый драгоценный.
Хоть, правда, часто слышу я, краснея,
Что нету чар любви в твоем лице,
Сказать им «вы неправы» я не смею,
Хоть в этом и клянусь себе в уме.
И я не лгу себе, когда порою,
Стеня, мечтаю о твоих чертах:
Твою головку именно такою
Люблю… но если б на других плечах!
   Черна не ты, а лишь твои дела.
   И клевету ты ими навлекла.
 

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXXII

 
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torment me with disdain,
Have put on black and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even,
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face:
O, let it then as well beseem thy heart
To mourn for me, since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
   Then will I swear beauty herself is black
   And all they foul that thy complexion lack.
 
 
Люблю твои глаза и грустный их привет.
Узнав, что ты меня казнишь пренебреженьем,
Они в знак траура оделись в черный цвет
И на печаль мою взирают с сожаленьем.
Востока бледного не красит так заря,
Так неба мирного не красит Веспер ясный,
Один в вечерний час над западом горя,
Как эти грустные глаза, твой лик прекрасный.
Так пусть в твоей груди, беря пример с очей,
И сердце гордое исполнится печалью.
Печаль тебе к лицу. Все в красоте твоей
Прелестней быть должно под траурной вуалью.
Я черной звать готов богиню красоты,
Уродливыми всех, кто создан не как ты.
 

Перевод Л.Н. Вилькиной

 
Люблю твои глаза, которые, жалея
Меня за то, что ты смеешься надо мной,
Оделись в черный флер и с тихою тоской
Глядят на мой позор, все более темнея.
О, никогда таким обилием румян,
Восстав, светило дня Восток не озаряло,
И звездочка зари вечерней сквозь туман
Таких живых лучей на Запад не бросала,
Какими этот взор покрыл лицо твое.
Так пусть же и душа твоя, как эти очи,
Грустит по мне и днем, и в мраке тихой ночи,
Когда твоя печаль так скрасила ее.
Тогда я поклянусь, что красота лишь в черном,
И цвет иной лица начну считать позорным.
 

Перевод Н.В. Гербеля

 
Люблю, когда порой ты с грустью вежды,
Поняв всю скорбь, что в сердце мне внесла,
Как бы одев их в мрачные одежды,
Вдруг с жалостью направишь на меня.
Не ярче солнце утром на восходе
Вдруг озарит предутреннюю мглу,
Не радостней на угасавшем своде
Вдруг видим мы вечернюю звезду, –
Чем этот взгляд глаза мои встречали…
О, если бы и сердцем ты под стать
Могла оплакать глубь моей печали
И ласкою мучения унять!
   Тогда я буду клясться в том упорно,
   Что на земле все скверно, что не черно.
 

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXXIII

 
Beshrew that heart that makes my heart to groan
For that deep wound it gives my friend and me!
Is't not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet'st friend must be!
Me from myself thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engross'd:
Of him, myself, and thee I am forsaken;
A torment thrice threefold thus to be cross'd:
Prison my heart in thy steel bosom's ward,
But then my friend's heart let my poor heart bail;
Whoe'er keeps me, let my heart be his guard;
Thou canst not then use rigour in my jail:
   And yet thou wilt; for I, being pent in thee,
   Perforce am thine, and all that is in me.
 
 
Проклятие тебе – проклятие тому,
Кто раны мне несет и другу моему!
Иль мало было сбить с пути меня, подруга,
Понадобилось сбить с него тебе и друга.
Я похищен тобой, красавица моя,
А вместе с тем и он, мое второе «я»,
Покинутый собой, тобой и им, в стремленье,
Я трижды испытал троякое мученье.
Замкни меня в свою сердечную тюрьму,
Но выйти из нее дай другу моему.
Я буду стражем тех, кто овладеет мною,
Но ты быть не должна тюремщицею злою.
А будешь, потому что узник тот я сам –
И все, что есть во мне, ты приберешь к рукам.
 

Перевод Н.В. Гербеля

 
Будь проклята она, что так жестоко
Меня изранив, ранила и друга!
Ей мало, что страдал я одиноко:
Нет, привила другому яд недуга.
Сам от себя оторванный тобой,
Теперь себя другого я лишаюсь:
Покинутый тобою, им, собой,
Я трижды сирота, втройне терзаюсь.
Замкни меня в твоей стальной груди.
Пусть сердцу друга буду я порукой
И сторожем, где б ни был взаперти,
Тогда смягчишь мою, быть может, муку.
   Нет, не смягчишь – раз роком решено
   Тебе отдать, что Богом мне дано.
 

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXXIV

 
So, now I have confess'd that he is thine,
And I myself am mortgaged to thy will,
Myself I'll forfeit, so that other mine
Thou wilt restore, to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous and he is kind;
He learn'd but surety-like to write for me
Under that bond that him as fast doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer, that put'st forth all to use,
And sue a friend came debtor for my sake;
So him I lose through my unkind abuse.
   Him have I lost; thou hast both him and me:
   He pays the whole, and yet am I not free.
 
 
Итак, я признаю, что твой он, жизнь моя,
И что я должен сам тебе повиноваться.
От самого себя готов я отказаться,
Но только возврати мое второе «я».
Ты воли не даешь, а он ее не просит
И жадности твоей всю горечь переносит –
И подписал тот акт, как поручитель мой,
Который крепко так связал его с тобой.
Итак, вооружись, нам общая подруга,
Законами своей волшебной красоты;
Как ростовщик свой иск на нас предъявишь ты,
И я из-за своей вины лишуся друга.
Я потерял его, над нами – власть твоя:
Заплатит он за все, но несвободен я.
 

Перевод Н.В. Гербеля

 
Итак, увы, я признаю – он твой,
Я ж волею судьбы закрепощен.
Хотел бы все отдать, что «я» другой
Из-под неволи был освобожден.
Но ты не дашь, а он не хочет воли:
Ведь ты жадна, а он мягкосердечен.
Он поручился за мой долг – не боле –
И этим стал клеймом раба отмечен.
Вооружась законом красоты,
Как ростовщик жестокий, ты взысканье
Предъявишь другу за долги мои –
И я лишусь любимого созданья…
   Он мной утрачен… Оба мы твои,
   Хоть заплатил он все долги мои.
 

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXXV

 
Whoever hath her wish, thou hast thy 'Will,'
And 'Will' to boot, and 'Will' in overplus;
More than enough am I that vex thee still,
To thy sweet will making addition thus.
Wilt thou, whose will is large and spacious,
Not once vouchsafe to hide my will in thine?
Shall will in others seem right gracious,
And in my will no fair acceptance shine?
The sea, all water, yet receives rain still
And in abundance addeth to his store;
So thou, being rich in 'Will,' add to thy 'Will'
One will of mine, to make thy large 'Will' more.
   Let no unkind 'No' fair beseechers kill;
   Think all but one, and me in that one 'Will.'
 
 
Есть страсти у других, а у тебя есть воля^[2],
И Воля есть еще в придачу у тебя,
Что волю, друг, твою теснит порой, любя,
Причем и не сладка твоя бывает доля.
Ужели воли слить ни разу не могла
С моею ты своей, чья воля безгранична?
Ужель пред волей всех уклончивость прилична,
А пред моей склонить нельзя тебе чела?
Моря полны водой, но дождь воспринимают
И мощно тем свои запасы пополняют.
Итак, когда сильна ты волею своей,
Попробуй к ней подлить хоть капельку моей.
Итак, ты ни добру, ни злу не поддавайся
И верной Воле быть подругой постарайся.
 

Перевод Н.В. Гербеля

Сонет CXXXVI

 
If thy soul check thee that I come so near,
Swear to thy blind soul that I was thy 'Will',
And will, thy soul knows, is admitted there;
Thus far for love, my love-suit, sweet, fulfil.
'Will' will fulfil the treasure of thy love,
Ay, fill it full with wills, and my will one.
In things of great receipt with ease we prove
Among a number one is reckon'd none:
Then in the number let me pass untold,
Though in thy store's account I one must be;
For nothing hold me, so it please thee hold
That nothing me, a something sweet to thee:
   Make but my name thy love, and love that still,
   And then thou lov'st me for my name is 'Will.'
 
 
Когда тебя гнетет присутствие мое,
Ты поклянись душе, что воля я благая –
И доступ потому свободен мне в нее.
Так просьбу ты мою исполни, дорогая!
И станет Воля вновь сокровищем утех –
И сердце вмиг твое наполнит и осветит.
В большом пространстве мест достаточно для всех,
Да одного в толпе никто и не заметит.
Так пусть с другими я пройду хоть и не в счет:
Поверь, мне все равно – мне только б место было.
Считай меня за все, что в голову придет,
Лицо тебе мое было бы только мило.
Ты имя полюби; ну а любовь твоя
Придет ко мне сама, затем что Воля – я.
 

Перевод Н.В. Гербеля

Сонет CXXXVII

 
Thou blind fool, Love, what dost thou to mine eyes,
That they behold, and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is take the worst to be.
If eyes corrupt by over-partial looks,
Be anchor'd in the bay where all men ride,
Why of eyes' falsehood hast thou forged hooks,
Whereto the judgment of my heart is tied?
Why should my heart think that a several plot,
Which my heart knows the wide world's common place?
Or mine eyes, seeing this, say this is not,
To put fair truth upon so foul a face?
   In things right true my heart and eyes have err'd,
   And to this false plague are they now transferr'd.
 
 
Слепой и злой Амур, что сделал ты с глазами
Моими, что они, глядя, не видят сами,
На что глядят? Они толк знают в красоте,
А станут выбирать – блуждают в темноте.
Когда глаза мои, подкупленные взором
Твоим, вошли в залив, куда все мчится хором,
Зачем из лживых глаз ты сделала крючок,
На жало чье попал я, словно червячок?
Зачем я должен то считать необычайным,
Что в бренном мире всем считается случайным,
А бедные глаза, не смея отрицать,
Противное красе красою называть?
И так ошиблись глаз и сердце в достоверном –
И рок их приковал к достоинствам неверным.
 

Перевод Н.В. Гербеля

 
Слепой Амур, что сделал ты со мной?
Гляжу и вижу то, чего не вижу.
Ведь знаю, что зовется красотой,
Но высшая мне чудится всех ниже.
Когда глаза в тенетах взора страсти
Должны пристать к приюту всех людей,
Зачем они, твоей поддавшись власти,
Связали сердце с лживостью твоей?
Зачем я должен видеть чудеса
В том, что в глазах у света заурядно?
Зачем в чертах немилого лица
Рассудку вопреки мне все отрадно?
   Мой взгляд и сердце в правде заблуждались
   И в этот омут лжи теперь попались.
 

Перевод М.И. Чайковского

Сонет CXXXVIII

 
When my love swears that she is made of truth
I do believe her though I know she lies,
That she might think me some untutor'd youth,
Unlearned in the world's false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false-speaking tongue:
On both sides thus is simple truth suppressed.
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O, love's best habit is in seeming trust,
And age in love loves not to have years told:
   Therefore I lie with her and she with me,
   And in our faults by lies we flatter'd be.
 
 
Когда она себя правдивой называет,
Я верю ей, хотя мой ум не доверяет,
Чтоб милая меня считала простаком,
Чей слабый ум с людской неправдой незнаком.
Воображая, что она меня считает
За птенчика, хоть то, что я не молод – знает,
Я верить языку всегда ее готов,
Хотя и много лжи в потоках наших слов.
Что б ей сознаться, что она несправедлива,
А мне, что я старик, что тоже некрасиво?
Увы, любовь, таясь, не любит доверять,
А старость, полюбя, года твои считать!
Вот почему я с ней, она со мной – лукавим
И недостатков рой своих друг в друге славим.
 

Перевод Н.В. Гербеля

 
Когда она клянется, что права,
Хоть знаю – лжет, но ей я как бы верю,
Пусть думает, что простака нашла,
Что в свете я еще не лицемерю.
Так, уменьшая счет моим годам,
Она отлично про мой возраст знает,
Я ж будто верю полным лжи речам.
Так с двух сторон правдивость умирает…
Зачем бы не сознаться ей во лжи?
К чему в моих летах мне не признаться?
О, только призрак правды мил любви!
Любовь не любит с возрастом считаться.
   Поэтому я лгу и лжет она,
   Со мною вместе ложью польщена.
 

Перевод М.И. Чайковского