Валентин Белокрылов
Далеко в стране Колымской, или Золотодобытчики
И первое время, пока я здесь был старшим мастером, Черняк на меня тоже бочку катил, но я его сразу на место поставил. А у тебя прав много, если что, съезди на прииск, тебя три года нельзя уволить.
Морозы то крепчали, то слабели, бывали метели, заметавшие дороги и студившие дома сильнее морозов. В одну из таких метелей Владимир мылся в бане. В предбаннике по углам кружили снежинки, хотя в центре алела печка. В самой бане тоже стояла алая печка, вокруг буржуйки стояли скамейки, к которым постепенно примерзали мужики. Периодически подставляли печке то животы, то спины, стаивали ледок.
Пили перед баней понемногу, грамм по сто, для профилактики простуды, пили после бани, в предбаннике, чтобы изгнать простуду, если она, эта простуда, сумела преодолеть первый спиртовой барьер. Профилактику завершали дома, или в общежитии, часто такие банные субботы завершались скандалами и даже драками.
Прожив в поселке больше двух месяцев, Владимир понял, что жизнь колымчан была проста, живут все в ожидании получки, получив получку, ждали аванса, кроме денег ждали праздников, после 7 ноября все жили ожиданием нового года. Но больше всего, каждая семья и каждый холостяк, ждали отпуска и поездки на материк. Ради этого отпуска жили, работали и копили деньги. Холостяки из их поселка, как рассказывали Владимиру, редко какой уезжал дальше Сусумана, денег хватало максимум дней на десять. Еще реже кто-то долетал до Хабаровска и считанные единицы непьющих добирались дальше Хабаровска – на материк.
Женатые собирали деньги на дом, на машину, на обстановку. Покупали ткани, но не метрами, а рулонами. Рулонами покупали тюль, клеёнку, сукно, драп, складировали это всё в огромные ящики, густо пересыпая нафталином. Мебель, сделанную местными умельцами, уезжающие, или дарили, или продавали недорого. Жадные ломили цену и не продав – сжигали – не доставайся же ты никому!
Принаряжались женщины только по праздникам, и только для того, чтобы на танцах можно было похвастаться перед подругами. Женщин было мало, мужикам они нравились в любой одежде, а лучше и без неё.
Гулянки организовывали вскладчину, начинали с обязательной выпивки всеми без исключения 150 грамм любого спиртного, после каждый волен был поступать по-своему, кто не хотел пить, не пил, но первую обязаны были выпить все.
Особняком от жизни посёлка жили несколько семей – это семья друга Николая Пшеная, семья энергетика и семья продавщицы магазина в котором работала Марина. Черняки гуляли с семьей Савельича и с четой комендантши, с которой, Черняк по слухам проворачивал какие-то махинации.
Жизнь посёлка была спокойной и однообразной, работали, ели, спали, почти каждый вечер смотрели кино. Официальных праздников было мало, поэтому каждый старался сделать себе праздник сам. Для Владимира такими праздниками стали редкие встречи с Ниной. Сказать, что он был влюблён в неё, он не мог, здесь было, что-то другое.
Перед Новым годом мороз отпустил, налетела метель, посёлок замело. Владимира приглашали встретить Новый год в нескольких компаниях, но он отвечал, что уже приглашён. Сам пока не решил, пойдет или нет.
30-го весь день делали ёлку, для неё привезли лиственницу высотой до потолка, срезали все ветви, и насверлили отверстий, в них вставили ветки стланика.
31 декабря в зале нового пустого общежития стояла красавица ёлка, высокая, густая прегустая, сверкая гирляндами и игрушками. Таких красавиц- ёлок Владимир никогда не видел. В зале, с ёлкой, должны были быть танцы.
А в зале кинотеатра, 31 декабря, в 17 часов, началось собрание. Черняк сделал доклад по итогам годовой работы участка. Были праздничные приказы о награждениях, поощрениях, было много поздравлений.
После собрания одни пошли на танцы, другие пошли провожать старый год.
Владимир с Николаем проводили старый год, выпив по рюмке коньяка. Симпатия Марины к Владимиру, пополнила их запас благородного напитка перед новым годом. Чай пить не стали, пошли в клуб. На улице выла метель, настоящая новогодняя ночь.
В клубе по очереди танцевали с Валентиной и Зинаидой.
– Ну вот и малолетка появилась, – заметила Валентина, – что дома не сидится?
– Конкурентка?
– Чует моё сердце, уведёт она тебя Володя, нравишься ты ей.
– Ей нравиться со мной танцевать.
– А тебе?
– Тоже.
– Надо признаться, вы с ней смотритесь. Танцуй, да не увлекайся.
Первый раз Нина с ним танцевала, молча, блаженно улыбаясь. Она молчала, а он ни о чем не спрашивал.
Когда заиграло танго «Серебряная гитара», она спросила, тебе хорошо?
– А тебе?
С грохотом открылась входная дверь клуба, и под баян Дунича зашла целая толпа, поющая и орущая. Николай заиграл плясовую – все пустились в пляс. Наплясавшись, принялись петь песни. Напевшись, начали танцевать под баян. Дунич играл старинные русские вальсы.
В колымских поселках для большинства жителей танцы были более чем танцы. Мужья на них почти не ходят, предпочитая посидеть дома или с соседом за бутылочкой спирта. Жены, как известно почти не увлекаются спиртным и враги, любимого мужского увлечения. Мужей радует, когда жена уходит, а жён радует, что на танцах нет мужа и можно потанцевать без присмотра.
За полчаса до Нового года все начали расходиться.
– Меня не жди, предупредил Николай.
– Не вздумай заявиться раньше двух, и они разошлись в разные стороны.
Света в коридоре общежития не было, соседи гуляли, слышались громкие крики, хохот.
Нина пришла прямо из клуба.
– Мой пьет с шефом, час назад уже лыка не вязал, Копчёный спаивает Лёху.
– А Оксана? Спаивает своего дедушку?
– Зачем спаивать. Он сам пьет.
За закрытой дверью, при свете ночника они встретили Новый год шампанским, пожелав друг другу счастья и удач.
Ушла Нина первой, пошла домой проверить – где её муж.
В танцевальном зале, с новогодним запахом хвои празднично горели гирлянды. Владимир скромно стоял у стенки, когда в зал вошли Борис и Нина.
– Володя! Весь вечер ищу тебя. Поздравляю тебя с Новым годом, и давай выпьем за всё хорошее! Борис открыл две бутылки шампанского, угощал всех кто стоял рядом.
Новогодняя ночь не отличалась от ночи ноябрьской. Танцы до утра, походы в гости, снова танцы. Первого января, после обеда Владимир ушёл в гости к земляку. Пшенай зашёл к ним, поздравил всех с Новым годом, выпил самую малость, предупредил Владимира, что пойдет проверять капканы. Вечером принес двух мороженых горностаев. Выпил спирта, заботливо купленного Владимиром. Поужинали консервами, запили чаем и легли спать. Назавтра посёлок ждал тяжёлый, похмельный, послепраздничный день. А послезавтра снова на работу.
Глава 26
Новый рабочий год для Владимира начался с неприятной встречи с Черняком.
– Товарищ Коршун, где геолог? Владимир пропустил вопрос мимо ушей. Черняк покраснел.
– Когда наряды будут готовы товарищ Коршун? – спросил он ехидно.
– Какие наряды? Свои наряды я сдал еще 30 декабря.
– Людям деньги будешь платить из своего кармана? Богач?
– Если вы спрашиваете о нарядах за декабрь месяц, то я их сдал еще 30 декабря.
– Кому? Александру Сергеевичу Пушкину?
– Ефиму Савельевичу Прошкину.
– Если к вечеру наряды не сдашь, пеняй на себя.
Черняк весь кипел, перелистывал журналы, тыкал в них пальцем. Он явно нарывался на скандал. В конце концов, Владимир подошел к нему вплотную, и, глядя на начальника, сверху вниз пообещал вправить ему мозги.
–Что это он Володя? – спросил Борис геолог, увернувшись от выбегающего Черняка.
– На пи.….лины нарывался.
– До чего же он иногда бывает паскудным. Вечером разберёмся, не переживай.
– Да я не переживаю, но, когда он вместо дела начинает придираться, хочется вывести его за вагончик и врезать меж глаз.
В приказе на выговор, который вручила ему Галина Ивановна на ознакомление и подпись, были общие слова о его проступках. Подписывать приказ Владимир отказался, а так как Черняка не было, он байками и анекдотами повеселил Галину Ивановну, осыпал её комплиментами и ушёл.
Пятого января температура ночью резко понизилась, это сразу почувствовалось.
– Дыхни Володя, вот так, – попросил Пшенай утром, когда они пошли в столовую, раскрыл рот и стал осторожно выдыхать воздух, звук походил на звук, мнущейся в руках папиросной бумаги. Мороз за минус полста, но готов поспорить, что на метеостанции в Эмтэгее нет и пятидесяти. Там метеостанция ниже, далеко от нашего посёлка, там градусов на пять, семь всегда выше. Но справку нам дают оттуда.
Так и оказалось, поселковые термометры показывали -52°, -53°, но метеостанция давала -45°. Дни можно было актировать при -51°, а к обеду температура обычно повышалась. В такие дни на работу уезжали к обеду, полдня актировалось, полдня нет. При -45° ехать на работу было нужно, рабочие доказывали, что на участке намного холоднее, да и тянет там как в аэродинамической трубе.
На участке термометр показывал минус пятьдесят пять. Рабочие отказались работать. Как только морозы крепчали, начиналась ежегодная бодяга никто не хотел брать на себя смелость актировать морозные дни по термометру участка, который могли проверить на метеостанции. Руководство как всегда, надеялось – авось будут работать, авось ни кто не обморозится. Сами рабочие хотели отдохнуть. После пяти месяцев промывки золота, после работы 12 часов через 12, у всех были отгулы, а отгулы могли забыться, с утра все больше смотрели на термометры.
А шестого января закричали: «Ура!», когда утром Савельич объявил, что температура сегодня минус шестьдесят шесть градусов. Владимир сразу почувствовал, что с морозом что-то не то, пока дошли до столовой, раза два прихватило нос и щёки, воздух, выдыхаемый не шелестел, а гудел, вентилятор котельной скрипел и визжал, а дальние дома улицы тонули в густом тумане.
– Борис Павлович, обратился Черняк к геологу, съезди сам на участок, – разберись, что к чему, я что-то своему мастеру не доверяю. Не верю, что он всё сделает правильно, горняков там, кстати, не будет, проследи сам. А я отбываю на прииск. Сколько морозы простоят? Никто не знает, нужно о плане позаботиться, договориться, как корректировать будем.
Рабочие разошлись, Черняки ушли, Владимир зашел к Борису, где сидела и Нина.
– А ты, Нина, чего домой не идешь, спросил Владимир.
– Пусть Черняк свалит, тогда все разбежимся. Посидели, поговорили о морозах, о том, что завтра Рождество и не грех отметить праздник. С мороза пришла румяная Чернячка и объявила, что Черняк благополучно отбыл на прииск, то есть, намекнула, что можно бы и разойтись.
Владимир Константинович, – попросила она, – задержитесь немножечко, с одной бумагой хочу вас ознакомить.
Она начала рыться в столе, перебирая бумаги, когда маркшейдерская служба ушла, она сказала, – не могу найти, вы зайдите в половине одиннадцатого, я вас буду сильно ждать. Договорились?
– Конечно, – ответил Владимир и пошел к Борисам пить чай. Пришёл в контору ровно в назначенное Галиной Ивановной время. Она была одна и одета.
– Володя, обратилась она к нему впервые не по имени-отчеству, а просто по имени, – я хочу поговорить с тобой тет-а-тет у себя дома, Черняк на прииске и вернётся не скоро, минут через десять жду, постарайся прийти незаметно, чтобы не было лишних разговоров. Я буду тебя очень ждать, Володя. Сказала и ушла.
На улице было холодно, туманно и сумрачно, скрежетал вентилятор, а если кто-то подходил к конторе, то снег скрипел, будто ломались сухие ветки.
Если бы Черняк относился к Владимиру более человечно, то он бы ещё подумал, – идти или нет, о чём она хотела сказать без мужа, он догадывался. Придя, был встречен Галиной в сенках,– проходи, Володя, в комнату, здесь только скинь валенки, а там, разденешься, – попросила она его на кухне, – и говори потише.
На ней был надет роскошный цветной китайский халат, с вытканными длиннохвостыми павлинами и экзотическими цветами. Владимир снял фуфайку и сел в кресло у низенького столика, Галина принесла кофе и коньяк в графинчике. Вы с Пшенаем я слышала, любите кофе с коньяком. Владимир впервые был в квартире Черняков. Мебель была тоже изготовлена кустарно, но более качественно. В зале стоял круглый стол, накрытый красной бархатной скатертью и три стула, стояла тумбочка с негромко играющим радиоприёмником, столик типа журнального и два кресла, пол был застлан кошмой. На окне красовались шторы, точно такие же, какие были у них в общежитии. Прямо напротив столика в приоткрытую дверь в спаленку была видна кровать. Всё просто и рассчитано на временное проживание.
Как только Чернячка села напротив него, так сразу же с халатом начались странности, то сам собой широко распахивался на груди, то обнажалась вдруг белая и стройная ножка, Галина лениво запахивала халат, но почти тут же пола отпадала вновь. Видимо решив, что она достаточно раздразнила парня, повела разговор напрямик: Володя, времени у меня мало, хочу я стать твоей, если можно так сказать, любовницей.
Лицо Владимира невольно выразило удивление.
– Володя, если согласен, я тебе всё объясню позже. Начиная такой разговор, она подошла к нему и встала рядом. Согласен? Спросила и обняла его за плечи. Вместо ответа он скользнул рукой под халат и выдохнул,– да.
– Родился муж на Урале, сразу после войны не далеко от их села стали строить огромный завод, который огородили колючкой. После школы он поступил учиться, но каждое лето ездил к родителям и помогал то накосить травы скотине, то заготовить дров, а то и просто отдохнуть. Скоро после начала работы завода в их селе и в окрестных сёлах стали болеть больше, чем обычно, да и помирало народу больше. Видимо облучился и Володя. Вначале у нас с ним было всё нормально, я дважды беременела и родила нормальных детей, но потом после смерти его матери, а отец умер раньше, у него начались странности. Его инструмент скоро перестал вообще реагировать на мою близость. Деньги были, взяли отпуск и поехали на обследование. После обследования ему понавыписывали всяких лекарств, а мне сказали, что навряд ли что-то улучшится. Он догадался, запил, хотел покончить с собой, но потом смирился. Я обещала ему, что не брошу. Бросать я его не хочу, но я женщина и иногда, как женщина, хочу мужчину. В городе бы было проще, но здесь! К тебе я два месяца присматривалась, взвесив все за и против, решилась, верю, что всё это останется между нами, ты не пьёшь, как все, поэтому не проболтаешься, – это главное. Встреч, Володя, со мной не ищи, когда мне нужно будет, я тебе сама скажу, а встречаться будем нечасто. Владимир знал, что кареглазой шатенке Галине было за 30, дети были, ещё она и при нормальном муже не хотела бы. У неё подошёл возраст, когда можно было пожить в свое удовольствие, но вот удовольствия-то и не получилось…. Удовлетворив жену своего обидчика, и, удовлетворив своё обиженное самолюбие, молодой специалист ушёл от Галины, благоухая кофе и коньяком.
Николай дома занимался шкурками горностаев. Принёс тогда на Новый год с охоты двух мёрзлых зверьков прямо в капканах, принёс и достал из-за пазухи, объяснив, что на морозе у них легко отваливаются хвосты, а без хвоста шкурка ничего не стоит. Зверёк был длиной сантиметров двадцать пять, шкурка была ослепительной белизны, только кончики ушек и кончик хвоста, как ещё глаза и нос были чёрными.
– Сколько же стоит такая прелесть? – поинтересовался Владимир и был поражён, узнав, что самая большая шкурка по высшему сорту стоила в приёмке всего пять рублей, но обычно и больше трёх не давали.
– На чёрном рынке она идёт на доллары и стоит раз в десять дороже, – заметил Николай, а если что-то сшить из шкурок, например, манто, то цены ему не будет, такое манто – это уже целое состояние. Снимал шкурки Николай чулком и в свободное время их выделывал. Выделанная шкурка напоминала нежный шёлковый чулок.
– Володя, ты в последнее время исчезаешь, как призрак, везде тебя видели, и нигде тебя нет.
– А что случилось? Кому я потребовался да еще срочно?
– Геолог приходил, сказал, после обеда будет ждать тебя дома.
– Пожалуй схожу.
Борисы лежали на койках, оба в толстых вязаных носках. Володя, бери раскладушку, раскладывай и ложись,– предложил геолог,– твой земляк даже печку не затопил, обленился в последнее время так, что даже спирт разводить ленится, пьёт не разведённый.
– Я не ты, Боря, я не развожу добро дерьмом.
– Вот видишь! Спирт лениться разводить, печку лениться затопить хочет лежать и закаляться.
– Хорошо только женщины греют, сейчас бы бабёнку помоложе да потолще под бочок! – помечтал Борис, потягиваясь.
– Нинку позвать? – спросил геолог.
– Оксанку сходи, кликни, Боря.
– Что с Нинкой раскентовался?
– Увы, Боря, ничто не вечно под луной, Оксанка потолще.
Володя, ты нас не слушай. Мне жена журнал "Новый мир" прислала, возьми почитать. Геолог был взволнован.
– У меня глаза полтинниками были, когда я читал. Такое увидать в нашей литературе, это я даже не знаю с чем, и сравнить, не было, и второго такого произведения долго не появиться. Это кто-то просто, как мне кажется, проморгал. Зек про зеков пишет, процентов 50 есть правды. Да и кто, и когда, сможет ещё напечатать такое?
–Я бы, Палыч, про любовь почитал, что-нибудь такое душещипательное, – проговорил маркшейдер мечтательно, о зековщине я от тебя наслышан.
– Какая еще душещипательная любовь, Боря? Это фантастика про какую-то неземную любовь, земная совсем иная. Вся наша, земная любовь на бабе, а всё что до этого, это прелюдия любви, увертюра перед трагической оперой. Так вот, мужики, я этой любви в жизни не видел ни разу, а видел только борьбу самцов за обладание самками.
– Например?– спросил Борис.
– Боря, не сбивай меня с мысли, – а пример? За стенкой у нас тебе сразу три примера. Три дедушки взяли в жёны внучек, может быть, дедушки внучек любят, но внучки любить их не желают. Ты вот, Борис, назови мне хоть одну супружескую пару, которая бы могла быть примерной, которая бы пронесла эту твою бестелесную любовь с юности и до наших дней. Здесь нет таких, здесь многие живут вторым, третьим браком и многие изменяют друг другу, а особенно изменяют жёны.
– А наш энергетик, он с женой не пример?
– Пример обмена жёнами, – улыбнулся геолог. На одном прииске жили и работали две супружеские пары, в праздники и не в праздники мужья пили вместе, на одной из пьянок напоили жён и решили жёнами обменяться, конечно, с их согласия. И обменялись, на утро со стыда чуть не сгорели, эти сюда переехали, а та пара там осталась. Доволен?
– Да ты что, Боря!?
– А то, что вы об этом молчите, пусть живут и радуются. Единственная пара, о которой ничего сказать плохого нельзя это семья поляков, земляков Пшеная, об Анджее с его Анусей я ничего не могу сказать, живут замкнуто, своим мирком, а у остальных, многих, рыльце в пушку супружеских измен. Вот послушайте.
На одном участке прииска, работал маркшейдером некто Евгений Зинин, у которого было пять спиногрызов. Квартира у него была на прииске, там, жила жена с ребятнёй, а на участке мы с ним вместе в одной комнате, вот так же, как с Борисом, жили. Если с какой бабой пойдёт вдвоём на прииск или с прииска,обязательно пристанет, когда узнали его, то одни с ним ходить боялись, другие, наоборот, его поджидали. Он в ту же осень уехал, что и я. Вот чадо было, я тут Бориса летом чаще на полигоне с инструментом вижу, а того видел чаще пьяного, чем за замерами. Скоришнулся он там с Ваней Лесковским, у обоих головы шурупили, а тогда все области в Союзе маяков труда заводили, вот и решил Иван стать маяком, решил дать 100 тысяч кубометров вскрыши за сезон одним бульдозером, такого ещё на Колыме не было.
Вначале как я понял, он не об этом думал, хотел он денег подзаработать побольше, мужик пробивной был. Мы в тот год должны были на наклонной терраске два длинных полигона зарезать. На стыке с ручьём Цифровой, зековская шахта дала хорошее золото, я пробил зимой пару шурфов, и содержание получилось хорошее. Вот он на те полигоны и положил глаз, всех убедил и получил. Весной их пятью бульдозерами освободили от растительности, как говорится, задрали. Женя нивелировочку провёл, Ваня ему рейку носил, конечно, на одних только бугорках тысяч десять кубиков себе дал. И запили они с Женей, вернее Иван брал, а маркшейдер пил. Нужно сказать, что как только с полигона убирается растительный слой и мерзлота оголяется, начинается просадка полигона, мерзлота тает, за счёт солнечной радиации отметки сами по себе понижаются, сейчас эти объёмы снимают, процентов, кажется, 10 снимают со вскрышных работ, а тогда до этого ещё не дошли.
Ваня с Женей пьют, а напарник Ивана елозит по полигону и режет траншеи сверху вниз, метров через 50 по всей длине иногда и сам Ванюшка выходил и тоже траншеи резал и углублял. Начальник на него прёт буром, мол, ты языком только хочешь дать 100 тысяч, а сам пьёшь, ни хрена не делаешь. А тут пошел дождик. Иван и говорит начальнику, – вот теперь моя работа начинается. Женя пьет, а Иван на полигоне сгоняет всю грязь в траншеи, кубиков 100, 150 натолкает и спокойненько ножом двигает эту жижу по траншее вниз за контуры полигона. Проехал, раз, и замысел его сразу же стало видно и всю работу. Женька замер сделал и все ахнули, такого ещё не бывало на земле колымской. Нормировщица Нинка за голову схватилась, выработка дикая, говорит, голову мне снимут.
Но головы ей не сняли, а понаехало корреспондентов разных и прочих учёных мужей, и стал наш Иван знаменит на всю область. А Иван траншеи режет и ждёт дождиков, как манны небесной, то есть заставил природу на себя работать. Второй месяц, а у него объёмов ещё больше, дали они с Женей больше 100 тысяч, но Женьке пьянка, а Ивану почёт, уважение и деньги. Чуть ли не в каждой газете его портреты, у него берут интервью, на прииске образовали школу передового опыта, опытом делиться, а самое главное на него оформили документы, решили Ивана представить к званию героя соцтруда. Дошли документы до Москвы, а оттуда… Кого это вы на героя подаете? Бывшего полицая, изменника родины!? В одно мгновение об Иване вся информация исчезла, а все примазавшиеся, все организаторы и вдохновители его побед, струхнули, что проглядели и как бы их за это не только не наградили, а не поснимали бы всех. Срочно нашли где-то двух мужичков, видимо заявку задним числом оформили, дескать, это они раньше Ивана подали рацпредложение, хотели видимо сказать, что Иван у них, если не украл, то позаимствовал это предложение. Иван им ни слова не сказал, а только попросился отлучиться на несколько минут. Сходил к себе домой, взял две огромные папки со всеми материалами, в которых прославляли его и его предложение, а соседа попросил принести весы.
Поставил весы, на одну чашку положил свои папки, а на другую чашку положил их папочку. Вот, говорит, ваши документы, а это мои, это конечно не весы фемиды, а обычные, но вы сами видите, кто из нас прав. Я пролетел только из-за своего прошлого.
Вот так и не загорелся над Колымой яркий маяк Вани Лесковского. Я до этого даже и не предполагал, что он бывший полицай, когда его геройство не состоялось, я спросил его, как это всё, Иван, случилось-получилось у тебя?
Он рассказал, что, когда началась война, ему был 14-й год, остался под немцем и к ним в посёлок вернулся его дядя, которого перед войной посадили за что-то. Дядя уже был полицаем, говорит, пришёл, увидел меня, а на завтра принёс винтовку и сказал, – давай-ка, щенок, начинай на жизнь зарабатывать. Оружие в руках подростка – это выглядит заманчиво, а когда тебя все боятся – ему это понравилось. Стали, говорит, жрать самогонку, да по девкам шляться. Но немцев быстро прогнали, дядя с ними ушёл, а Ивана за задницу, пятьдесят восьмую в зубки и на десять лет сюда.
Но об Иване это я так, к слову вам рассказал.
Там же была-жила нормировщица Нинка, шустренькая, я её давно знал, была настоящей, прости господи, а тут появилась с мужем, мужичок недалёкий, кроме бутылки не знаю даже, что ещё интересует. Даже Нинка. Сама замужем была раз десять, а этого, говорит, нашла навечно. Говорит удовлетворяет её целиком и полностью, до изнеможения. А сама книжки про любовь читает и плачет. Как-то мы с ней разговорились, я её и спросил,– а почему ты, Нина, по любви замуж не выйдешь? Да, говорит, не удаётся, кого любила, были слабы как мужчины, а этот кобель…, все его недостатки забываю.
То есть не любовь, а инстинкт царит в этом грешном мире.
Был там некто Стёпка Ковальчук, была у него жена Стеша, я тебе дам! Кровь с молоком, а не баба. Летом Стёпа на бульдозере пашет, зимой в шахте бурит. А Стешку то ревновал! Какой-то там пояс супружеской верности смастерил, на работу идёт, на неё надевает да ещё дом запрёт на все замки. А к нам направили осенью дембельнувшихся молодых парней, одних сразу в Сусуман направили на курсы, а эти двое стали работать на шурфах, мы тогда на Цифровом шурфовали вскрышу, работы много было. Один из них и пристроился к Стешке. Стёпа на работу, а он раму с косяком выставит, залезет, распутает бабёнку, согрешат, он её опять запечатает, как и було, окно на место. Стёпа приходит, все замки и тайные заметочки на месте, на Стешке пломбы целые. Забеременела она и родила сына. Стёпка рад до безумия, а бабы говорили, что он мерин и глуп, как ишак.
Жили там два родных брата, женатых на родных сестрах, у каждого по два ребёнка было, но, мне кажется, что даже жёны не знали от кого из двух братьев эти их дети. Они и сами того не скрывали.
– Подумаешь, – говорила Светка, – люди куском хлеба делятся, а тут родные люди, какая мне разница, – это на мне Гришка, или Петька, а ночью вообще все кошки серые, а мужики одинаковые. Да и братья сами к тому относились с юмором.
А ещё работали в охране два друга, армию вместе прошли, как здесь у нас, что кассу ограбили и один другого застрелил. Так вот один из друзей привёз из отпуска жену, а друг вскоре к ней пристроился и похаживал, когда его товарищ был на службе или в отлучке. Эдька, законный муж Верки или догадывался, или она его провоцировала, но стал Эдик пить, начались скандалы. Дело было под осень, она вдруг рассчитывается и уезжает, всем сказала, что улетает к матери на материк. Эдик берёт расчёт и следом за ней, сегодня улетел, а назавтра утром друг Витька Верку привёз, оказывается, в Сусумане жила и ждала, когда муж уедет. А муж Эдик, между прочим, как в воду канул.
– Так что же, Борис, там ни единого светлого пятнышка не было, одна, что ли безнравственность и распущенность процветали?
– Там не на одну повесть хватит всяких историй, – не замечая Бориса, ответил геолог. Жил-был там некто Чипанис. Он один в то время ещё отмечался в милиции, был из лесных братьев. Я одно время думал, что ему лет под 60, весь заросший седыми волосами, вид угрюмый, взгляд из подлобья, вообще мрачный тип.
У нас был полигон в верховьях Беличана, там он и жил один, сторожил, вагончики, оборудование, зимой там били шурфы, летом ставили "тарзанчик" – это передвижной промывочный прибор МПД-6. Как-то собрались мы туда съездить и посмотреть, как идут работы, там мастер был Шалашов Михаил. Я, Женька, начальник участка Постой-Постой, взрывник, собрались и поехали. Туда мы ездили, чтобы отдохнуть от дел, погулять. Подъезжаем, а там выстрелы гремят. Начальник говорит,– это что за бои местного значения? Взрывник выстрелил ракетой, раз выстрелил, два. Выстрелы затихли, подъезжаем, а мужички заведённые, грозятся в сторону землянки, где этот Чипанис жил. Мы вначале ничего понять не можем, но потом, когда все успокоились, узнали.
Поставил Чипанис бражку в барабане из-под сухого молока. А у него в это время кошечка потерялась, он ходит и всё время кискает её. Брага бродит, парни смеются, – вот брага выиграет, помянешь свою кысочку, её, наверное, дикий котик увёл. За день до нашего приезда парни отправили гонца на прииск, тот привёз спирта, и они загуляли. Мастер ушёл на участок, да на прииске сам загудел и мы с ним разъехались, участок остался без надзора. Гульнули парни, всё повыпили, утром головы болят, вспомнили, что у Чипаниса есть бражечка, пошли к нему. Чипанис спит, бражка в барабане. Они взяли её и к себе принесли, сидят, пьют, бражка уменьшается и стало им что-то мешать. Кто-то их залез туда рукой и вытащил то, что мешало. Вначале с пьяных глаз не поняли, что это кошка, утонувшая в браге и даже уже облезшая, а как опознали! Кто блевать, кто хохотать, а кто побежал Чипаниса бить. А, сука, уголовная! Отравить нас хотел, тот спросонья тоже не сразу понял, что к чему. Пока просыпался и врубался, ему отвесили хорошенько, он за ружье, парни видят, что дело плохо и бегом оттуда, и тоже за ружья. Пошла перестрелка, хорошо, что мы вовремя подъехали да остановили их, а то точно кто-то кого-то на тот свет отправил бы. Уже при нас, одни кричат,– нас, сука, хотел поотравить, а то орёт, вы, подлые, мою кошечку утопили назло мне.
– Борис Павлович, давай лучше про любовь.
– Так вот, парни, я ни там, ни здесь не встречал этой самой любви, про которую пишут. Браки по любви – самые недолговечные, а вот браки как у Нинки, такой брак до конца её жизни, если её мужик сам не бросит.
– А ты, Борис, сам любил хоть раз? – как пишут, спросил маркшейдер.
– Нет, но бабы нравились. Но это, мне кажется, не любовь, а симпатия, а как же без симпатии? Если мне баба не нравится, то я к ней и подходить не буду.
– Боря, а если ты захочешь бабу сильно, сильно, а они все тебе не симпатичны, что делать будешь?
– Такого быть не может, всё равно хоть одна, но понравиться.
– А, если она тебе понравится, но она уже занята?
– Тогда напьюсь, а пьяному и море по колено и все бабы красивые.
– А жену любишь?
– А чёрт её знает, взял я её не девочку, старшая дочь не моя, её. Баба живая, если я здесь изменяю, должна и она там нормальное кровообращение поддерживать, это жизнь.
– И тебя это не коробит?
– А я стараюсь об этом не думать, – ответил Борис. Прожив почти всю сознательную жизнь на Колыме, он не верил ни в любовь, ни в дружбу, ни во власть, ни в партию. Не верил он и в светлое будущее и называя его бредом пьяного Никиты.
– Я на такой здесь ад насмотрелся, что меня и загробные кары уже не пугают, страшнее Колымы, мне кажется, ничего не бывает.
– Володя, вот ты, говорят, был женат, ты по любви женился?
– Да вроде бы, так я думал, но всё оказалось намного сложнее, чем думал и мечтал. Любил одну и на зло той, любимой, стал встречаться с другой, увлёкся, показалось, что влюбился, ей тоже такое же показалось, поженились, но вот она ушла, а я сейчас ничуть не жалею, жалею одно, что разошлись поздно. А та, которую любил и люблю, вышла замуж.
– Значит ты, Володя, тоже признаешь, что тяга к женщине сильнее этой призрачной любви?
