Виталий Матвеевич Конеев
Гнев Бога
Панфера обернулся к дверям и мощным жестом махнул рукой, как если бы увлекал солдат на штурм крепости.
– Эй, несите подарки прокуратору!
А Каиафа, не в силах сдержать охватившую его радость, исторг из себя ликующий вопль громовым голосом и быстро забил ногами в яростном плясе под аплодисменты римских офицеров. Тогда как рядом за стеной дворца зазвучали иные вопли: внизу на улицах легионеры кнутами сеяли панику среди горожан и гнали их прочь с горы Сион.
Саддукеи вступили со своими слугами в тронный зал, неся дары. И по очереди начали подходить к прокуратору, передавая ему в руки золотые венки, чаши, ожерелья, браслеты, перстни. Тот неторопливо любовался дорогами вещами, протягивал для осмотра офицерам. В то же время прокуратор внимательно слушал уличные крики. Они звучали всё громче и ближе и со всех сторон. Это не тревожило Понтия. Он знал, что в случае штурма дворца иудеями, все они будут перебиты, а вина за их смерть ляжет на их головы. К нему склонился Каиафа и промурлыкал, указывая на поднесённые слугами золотые венки:
– Это малая часть того, что я приготовил для тебя, Понтий.
Прокуратор скупо улыбнулся и мягким жестом руки похвалил первосвященника. И насторожился. На улицах затих рёв толпы. Люди в тронном зале закрутили головами, а несведущие в воинском деле, плотнее подались к прокуратору, ища возле него защиты.
Понтий Пилат распорядился половину подарков отдать солдатам и хотел, было, проложить беседу с пришедшими к нему иудеями, но видя, что их волновала наступившая тишина за стенами дворца, повернулся к Панфере и вопрошающе поднял брови.
Панфера тихо вышел в коридор и вскоре вернулся, сказал, разводя руками в стороны:
– Они лежат.
– Кто лежит?
– Да эти смутьяны.
– Ну, тогда разгони их.
– Понтий, это невозможно. Их там десятки тысяч. Они заполнили все улицы. Лежат плотно друг к другу.
Пилат сердито рассмеялся и встал с кресла, сжав кулаки, неторопливо прошёл по залу, обдумывая поступок иудеев и бормоча:
– Значит, горожане таким образом хотят заставить меня подчиняться им, но разве я не господин в своей провинции, а они не рабы?
Его всё более и более охватывала злоба на непокорный вредный народ. Багровея лицом, он крикнул:
– Да как они смеют унижать меня, наместника Рима?! – Он в ярости ударил кулаком о кулак. – Я не уберу статуи Божественного Цезаря. Пускай они хоть всем городом подохнут у моих дверей. Пускай!
Тяжело дыша и вздрагивая телом, Понтий опять с размаху сел на трон и, путаясь в мыслях, приказал Панфере проводить первосвященника и его соплеменников в крепость Антония по подземным ходам, а офицерам легиона – готовиться к весёлому гульбищу. Когда все начали покидать зал, прокуратор остановил Панферу и, уже думая о другом деле, взял его под руку и, прогуливаясь с ним по огромному помещению, успокаивая себя глубокими вздохами, заговорил:
– Панфера, я имею приказ Цезаря: найти в Палестине дезертира, который в своё время был военным трибуном претория. Он иудей. Мои соглядатаи видели его в Галилее, а сегодня я сам узрел беглеца в Храме. Он стоял рядом с нищим…– И прокуратор с особым значением сжал руку Панферы.
Горожане, как мёртвые, молча, не двигаясь, лежали ничком на улицах вокруг дворца пять дней и ночей. Они лежали под жгучими лучами солнца, задыхаясь от жары, мучаясь от жажды, без глотка воды и умирали во имя своей веры. Этот странный подвиг горожан наполнял душу Пилата жаждой мести. Но, прислушиваясь к мнению офицеров и Панферы, опасаясь неудовольствия Цезаря гибелью многих людей, он, полный смущения, вынужден был отдать приказ: убрать статуи с улиц города и вернуть их в Кесарию.
Едва глашатаи объявили лежащей толпе волю прокуратора, как она тотчас пришла в движение. Обессиленные люди со стонами, медленно начали подниматься и, бережно подбирая умерших, тихо стали расходиться по домам, без гордости, без плача, держась друг за друга, уже не в силах укреплять себя молитвами.
Покидая город, прокуратор перед тем, как вскочить в седло скакуна, жестоким голосом сказал Панфере:
– Мне всё равно, какие у тебя отношения с иудеями, но ты должен немедленно уничтожить всех бунтовщиков!
Понтий Пилат ловким прыжком бросил своё сильное тело в седло и дал знак трубачу трубить поход. Под рёв трубы ворота крепости-дворца распахнулись. Легионеры колоннами по пять человек в ряд вышли в улицы города. За ними волы потянули повозки со статуями Цезаря.
Римляне, довольные денежной раздачей, уходили из города в приподнятом настроении, охотно отвечая на прощальные крики горожан. И только Понтий Пилат с душой полной горечи был хмурым. Он равнодушной рукой приветствовал иудеев, желавших ему счастливого пути, которые провожали римлян, как будто ничего не произошло.
Панфера вернулся в крепость Антония и перед строем своих солдат передал новому главе Храма ковчег с драгоценным одеянием первосвященника. Солдаты обнажили мечи и ударили по металлическим щитам.
Каиафа дрожащими, потными руками прижал к груди ковчег. Из глаз иудея хлынули слёзы. Он хмыкнул носом и благоговейно поцеловал святую одежду. Священники плакали, тянули руки к святыне и нескладно пели псалмы.
Анна хмурился и, сжимая посох, глядел под ноги. Иудеи собрались в кружок и забыли, что они находились во дворе чужой крепости, среди язычников, которые посмеивались над их поведением, их верой. Священники осторожно прикасались пальцами к ковчегу, к драгоценной одежде и в экстазе вскрикивали, хваля Бога за то, что он позволил им узреть святыню.
Было жарко и душно.
Панфера кряхтел и мигал глазами Каиафе, мол, пора уходить и говорил:
– Ну, что за народ: то плачет, то кричит…зато… – И он улыбнулся, погрузившись в приятные размышления.
Наконец, иудеи, спохватившись и продолжая заунывно тянуть псалмы, кучкой направились к воротам крепости.
Панфера дал знак центуриону Квадрату идти за ним следом и скрылся в глубине прохладного сумрачного коридора, быстро прошёл в свои комнаты, кинулся на ложе и, облегчённо переводя дух, взял с подноса горсть вяленого винограда, высыпал себе в рот. Потом Панфера подтянул к себе запотевший кувшин с вином и, обливаясь, шумно хлебнул из него. С нарочитым равнодушием спросил центуриона:
– Вижу, ты, Квадрат, не нашёл Мессию.
– Нет.
– Ну, а кто-нибудь на горе Елеонской был?
– Да, несколько нищих.
– И ты думаешь, что Мессия не мог быть таким среди этого сброда?
– Так ведь он царь иудейский. Неужели в рванье будет ходить? – смеясь, ответил Квадрат. – Народ такому не поверит.
– Правильно говоришь, а я думал, что ты дурак. А теперь скажи мне: был ли там человек лет двадцати с лицом гладким, некрасивым и, как будто, усталым?
– Да, был. Он как раз и сидел со своей братией на поляне и делил куски хлеба. К тому же, Панфера, я знаю Февду Мессию.
Комендант одобрительно кивнул головой, сел на ложе и указал глазами на кувшин.
– Выпей, ты хороший солдат. Я буду говорить о тебе прокуратору.
Он подождал, пока центурион пил вино. И когда тот, повеселевший, оторвался от кувшина, добавил:
– Найди Февду, и ещё сегодня распни его… Да что мне говорить. Ты сам знаешь, Квадрат, как понравиться Понтию Пилату.
И он махнул рукой в сторону входной двери. Когда центурион вышел из комнаты, Панфера наклонился над ложем и вытянул из-под него небольшой сундучок, в котором комендант хранил свои личные и деловые документы, открыл, взял в руки связку папирусных свитков. Панфера развернул один свиток и любовно оглядел план усадьбы. Счастливо смеясь, провёл грубым пальцем по ровной строчке слов, медленно прочитал:
«…рядом небольшой холм, а внизу родник с ледяной водой. Над ним стоит беседка…»
На глазах Панферы заблестели слёзы, он выдавил их кулаком и раскрыл второй папирус, на котором был рисунок городского дома. Отрицательно мотнул головой.
– Нет. Я хоть и плебей, но – богатый. С плебеями селиться не буду, а впрочем…
И он, рассеянно глядя перед собой, улыбнулся детской улыбкой, мысленно видя, как он возлежал в носилках, которые несли крепкие рабы, одетый в дорогие одежды, с золотыми перстнями на руках, завитый и умащённый дорогими маслами, а не овечьим жиром, как всякий сброд, и декламирующий стихи. А соседи – выглядывали из своих нищих домов и, разинув изумлённо рты, кричали:
– Эй, смотрите – этот вельможа точь в точь похож на Панферу!
Панфера сильно распахнул рот и, оглушая себя хохотом, ударил кулаком по столу.
– Да! Так оно и будет!
Он взял факел и, посмеиваясь, подошёл к малоприметной двери из кедровых досок, окованной медью, открыл потайной засов и шагнул в тёмное помещение. Аккуратно вернул дверь на место, щёлкнул засовом и поджог факелы, что были вставлены в гнёзда стен. Когда факелы вспыхнули, осветили стоявшие в центре комнаты сундуки, Панфера бестрепетной рукой откинул крышки сундуков и неторопливо стал ходить от одного к другому, беря то горсть золотых монет, то чашу, то венок, подносил к глазам, говоря:
– А, пожалуй, я богаче иного сенатора. Поживу, как Лукулл. Вот-де Панфера – безродный плебей. – И, уже гася факелы, он окинул взглядом комнату, буркнул: – Надо поставить новые сундуки. Видно, скоро весёлые дни наступят. – И зевая, добавил:– Ох, и заботы будет. Да я в накладе не останусь. Так-то вот.
Глава тридцать шестая
Царь Галилеи, являясь тетрархом, то есть четверовластником не существовавшего царства Иудея, Ирод Антипатр скучал, живя в своём роскошном дворце в Тибериаде. Город находился на западном берегу Генисаретского озера, которое в этом месте было шириной не более десяти стадий. С огромной террасы, где по вечерам в прохладные часы пировали друзья Антипатра, хорошо был виден противоположный берег озера с густой изумрудной зеленью лесов. А за лесами на близком горизонте тянулась длинная цепь невысоких гор с могучими кедровыми деревьями. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь ветви царственного кедра, скользили по озеру длинными, узкими и разноцветными полосами и приводили в восторг тех, кто любовался ими с террасы дворца.
Когда однажды в город прискакал на взмыленном коне сотник Кондратий и сообщил Антипатру, что новый прокуратор Палестины отправил в Иерусалим статуи Тиберия, душа царя встрепенулась. И он, ещё минуту назад рассеянно глядевший на ослепительный закат солнца, раскинувшись на драгоценном ложе – фыркнул, понимая, что в Иерусалиме обязательно должно было произойти восстание иудеев. Антипатр вскочил с ложа и, раздувая ноздри в предвкушении кровавого зрелища, жестами рук приказал своим придворным немедленно собираться в дорогу. И в нетерпении, словно пробудившись от дремоты, он быстрым шагом прошёл коридоры и лестницы, вскочил на дворе на коня и, не обращая внимания на то, что его придворные ещё галдели на террасе, в сопровождении одного верного Кондратия, царь галопом направил скакуна в улицы города. Он сбивал и давил встречных пешеходов.
Иоанн Креститель, который часто приходил в Тибериаду только затем, чтобы вновь и вновь заклеймить позором грешного царя, а более всего – в чём пророк никогда бы не признался даже себе – привлечь к себе народ, пользуясь равнодушием и ленью Антипатра, бродил по ближним от дворца улицам, громогласно бичуя владыку Галилеи, как вдруг увидел его скакавшим на коне.
Пророк встал на дороге и поднял крест над своей косматой головой, оглушительно заревел:
– Антипа, блудник, призываю тебя к покаянию! Ты стоишь у порога ада!
Антипатр сильной рукой остановил коня, вздёрнул его на дыбы и, смеясь, крикнул:
– Откуда тебе известно, что я у порога ада? Ты там был? И кто тебе сказал, глупый ты человек, что я не хочу отправиться в ад?
Креститель, ничуть не смутившись ловким ответом владыки, подступил к нему, взял под уздцы коня и начал, было, перечислять злодеяния и грехи Антипатра, но тот нетерпеливо перебил его:
– Я спешу, но отныне ты можешь прийти в любое время ко мне во дворец. Я с удовольствием послушаю тебя и постараюсь убедить, что Ангелом в Царствии Божьим быть занятие скучное, и не для меня. Я предпочитаю грех на земле и грех в аду. Прощай!
И он, озорно смеясь, ударил пророка плетью по голове, поднял коня на дыбы и бросил его вперёд. Тогда Креститель пошёл навстречу Иродиаде, но слуги царицы встретили пророка ударами палок. А горожане, видя его неустрашимость и желание погибнуть во имя слова Божьего, огромной толпой, покинув город, устремились за пророком к Иордану. Там Креститель крестил их, обливая водой священной реки.
Люди, которые приходили из Галилеи, рассказывали крестителю о нищем учителе, который проповедовал слово Божье не так, как фарисеи и книжники, и не так, как он, Иоанн, а лучше, сладко. Рассказчики в умилении со слезами на глазах били в ладоши, а кое-кто по простоте душевной просил Крестителя, чтобы и он так же с ними говорил, как Иешуа сын плотника. Но пророк, недовольный тем, что люди, видя его, соблазнялись другим, угрюмо хмурился и сквозь зубы цедил:
– Мало ли в Галилее одержимых бесами, которые уверяют всех, что они пришли от Бога, а сами – прямиком от диавола.
Фарисей Савл, прячась за спинами народа, изменённым голосом крикнул:
– А вот говорят, что ты, Иоанн, не смеешь развязать шнурки на сандалиях Иешуа сыне плотника!
Иоанн, давно считавшим себя великим пророком, смеясь наблюдавший за теми проповедниками, которые вдруг объявляли себя Мессиями, от чувства унижения, что какой-то очередной Мессия ставил себя выше его – Иоанна – да ещё увязывал со своими зловонными сандалиями, побагровел от безумной ярости.
– Эй, кто так говорит?– прохрипел он сдавленным голосом.
– Так говорю я – ученик сего учителя – рыбак Пётр, – откликнулся фарисей Савл, тихо посмеиваясь в кулак и осторожно выглядывая из-за плеч стоявших людей, с удовольствием наблюдая смятение грозного пророка, думал: «Вот когда я смогу столкнуть их лбами и погубить».
Иоанн с трудом перевёл духи и, уже ненавидя сына плотника, властно спросил Савла:
– Что ты ещё можешь сказать о своём учителе?
– Он творит чудеса, оживляет мёртвых, пророчествует. А Пётр – то есть я – говорю, что Иешуа есть Мессия. Он пришёл на землю, чтобы дать Царствие Божие иудейскому народу.
Люди от слов фарисея, радостные, потрясённые, обернулись, восклицая:
– Где найти этого Иешуа, сына плотника. Мы хотим слушать его.
Они быстро окружили Савла и ласкающими словами, жестами, слезами начали просить его открыть им место, где находился Мессия. Люди видели в этом фарисее посланца Сына Человеческого и готовы были пасть перед ним на колени. Савл, довольный таким оборотом дела, распрямился и даже привстал на цыпочках, чтобы Креститель смог его видеть. Тот с закушенной губой рванулся к фарисею, чтобы разоблачить его ложь, но люди стояли плотно друг к другу. И он, видя, что никто не хотел пропустить его вперёд – а ему ли пророку просить или силой прорываться сквозь толпу – отступил назад и громовым голосом крикнул:
– Савл, а ты сам-то признаёшь в этом человеке Мессию?!
Фарисей, ещё секунду назад стоявший с гордо поднятой головой и милостиво принимавший знаки внимания толпы, оторопел, открыл рот и глянул по сторонам: куда бы удобнее было бежать от возможного гнева людей. Ведь он не мог сейчас сказать ни «да», ни «нет». Иоанн, вытягивая голову и следя за смущённым фарисеем, между тем, глумливым голосом продолжал вопрошать:
– Савл, твоя фарисейская братия утверждает, что мессия не придёт на землю до тех пор, пока Бог не скажет об этом вам, фарисеям. Так ли это?
– Так, – устало ответил Савл.
Он начал опускаться на корточки, желая быть малоприметным и думая, что таким способом ему будет проще спастись от людей.
Креститель гневно спросил:
– Значит, ты фарисей, теперь говоришь, что Бог сказал тебе: Вот Мессия»
Люди затихли в ожидании слов Савла. А тот, сидя на корточках и закрывая голову руками, с тихим воплем раскачивался из стороны в сторону. Иудеи подошли к нему вплотную, чтобы не упустить ни одного слова о Мессии, а многие приставляли ладони к ушам и задерживали дыхание. Савл косился глазами на людей и плакал: не видать ему Царствие Божия. Не за Бога он сейчас мог умереть, а за лжемессию, сына плотника. И в досаде на Иешуа, который столько раз губил его – Савла – в этом фарисей был уверен, как в Боге – он, обливаясь слезами, взвился вверх и зло завопил:
– Да! Да! Было речение Бога по Писанию!
Народ откликнулся облегчённым вздохом и, глядя в синее небо, протягивая вверх руки, запел благодарственный псалом.
Савл, в состоянии тихого ужаса прошёл сквозь толпу и попал в огромные руки пророка, который, смеясь, встряхнул его, как тряпку и крикнул ему в лицо:
– Ах, ты мерзавец, болтун и лжец, как и все фарисейские трепачи. Немедленно иди за своим посланцем Бога. А если – вот я говорю для людей – ты не приведёшь Мессию, то мы все будем знать, что он такой же лжец, как и ты. И будем судить вас по закону Моисея.
Савл отбежал от разъярённого пророка на безопасное расстояние и оттуда, грозя Крестителю маленьким кулачком, разразился воплем:
– Берегись ты, возомнивший себя великим пророком! Придёт Мессия, он тебе воздаст за твои диавольские купания в святой реке!
Ученики Крестителя проводили фарисея обидными криками, свистом и камнями, разумеется, не веря его словам и зная, что он никого не сможет привести, да и сам не появится на Иордане. Они плохо знали Савла.
А тот, быстро уходя в сторону Иерусалима, оглядываясь назад, говорил:
– У Иешуа руки до неба, глаза до луны. Переутопляет он вас, богохульники за то, что разбиваете свои лбы о языческий крест.– И уже озлоблённо на себя за свой недавний страх, Савл сильно бил по своей голове кулаками и с мучительным стоном бормотал: – Ишь, придумали перестроить людей на другой лад. Богу такое не под силу, а эти двое безумных возомнили, что могут учинить перестройку. Да где же это видано, чтобы человека можно было изменить, не принуждая его силой, разумом. Словом можно перестроить только на день-два, а потом?
И он вновь плакал и зло бросался на землю, чтобы сделать себе больно, мстя уже себе за те слова, которые он сказал побуждаемый страхом за свою жизнь и, видя мысленно осуждающие лица собратьев-фарисеев. Они никогда не смогут ему простить то, что он объявил от их имени приход Мессии.
Антипатр, примчавшись в Иерусалим и видя, что иудеи лежали на улицах вокруг дворца Ирода Великого и, понимая, что вооружённого столкновения между горожанами и легионерами не будет, мгновенно увял душой, поскучнел и, укрывшись в своём дворце, начал обильно угощать себя вином.
Когда к нему пришёл римский офицер с приглашением от Понтия Пилата явиться к последнему, представиться и отчитаться за действия галилейских бунтовщиков, Антипатр поперхнулся напитком и, отбросив чашу, вскочил с ложа.
Опьяневший больше от ярости, чем от вина, царь не сразу нашёл взглядом надменного римлянина. Наконец, увидел, что офицер стоял перед ним, небрежно отставив ногу и, как показалось Антипатру, улыбался ему презрительной улыбкой. Царь готов был кинуться на римлянина с ножом, однако сотник Кондратий загородил ему дорогу.
– Государь, недостойно тебе говорить с этим человеком. Отпусти его с миром.
И Антипатр, глубоко вобрав в себя воздух, шумно выдохнул и, чувствуя лишь раздражение и досаду, отвернулся от офицера, снова возлёг на ложе и принял новую чашу от слуги. А так как римлянин молча ждал ответ царя, тот, выдержав долгую паузу, за время которой он неторопливо съел куски мяса и гроздь винограда, бросая в сторону посланца прокуратора кости и с удовольствием наблюдая, как свора его охотничьих собак с лаем металась под ногами офицера, угрюмо сказал:
– Если прокуратор хочет говорить со мной, другом Цезаря, то пускай он приедет ко мне в Тибериаду. Там ему скажут мои люди, когда я смогу принять его.
Римлянин, не скрывая презрения, улыбнулся царю.
– Ты, Антипа, забываешь о том, кому ты обязан тем, что пока имеешь тетрархию. – И уже уходя, он бросил через плечо жестоким голосом: – Твои слова похожи на оскорбление Величия Рима.
Антипатр, потрясённый этой фразой, в страхе за своё будущее, а так же, страдая от унижения, быстро сел на ложе и простёр было руку в сторону уходившего римлянина, чтобы задержать его. И тут же, вспомнив беспощадного гордого отца, он с ненавистью глянул на свою трусливую руку и впился в неё зубами, прокусив до кости. После этого он вновь лёг на ложе и, приказав принести как можно больше вина, начал смотреть в потолок, размышляя о том, что его жена Иродиада, как всегда не любила его и была холодна с ним, и что есть где-то рядом человек, которого она обожала и готова была ему для ласки своё роскошное тело.
Антипатр застонал от страстного желания любовных объятий этой женщины. Чувство было так велико, что царь мгновенно забыл о прокураторе, об оскорблении, думая только об Иродиаде.
Она, между тем, находилась поблизости от Иерусалима, ожидая, когда закончится противостояние горожан и Понтия Пилата и с удовольствием слушала бесчисленные истории о жизни царей, которые рассказывал её астролог Латуш.
Когда римский легион покинул Иерусалим, Иродиада, в окружении своих придворных, лёжа в закрытых носилках на мягких подушках, направилась в город. Латуш, сидя рядом с нею, откинул занавеску и внимательно стал осматривать мощные оборонительные стены Иерусалима, что одна за другой прикрывали город с северной стороны. С прочих сторон из-за отвесных горных скал город был неприступен. Стены, как внешняя первая, так и вторая – древняя– были сложены из огромных каменных блоков, которые прилегали настолько плотно друг к другу, что их места соединений даже вблизи было едва заметно. И всякому путнику, входившему в город, стены казались высокими скалами, в которых через равные промежутки расстояния были встроены крепостные башни. Каждая из них не уступала размерами замку Антония и могла вместить в себя огромный многотысячный гарнизон защитников. Эти монументальны стены и башни поражали всех своей высотой и шириной, убеждая всякого человека в своей неприступности. Они были чудом света.
Взгляд египтянина скользнул в левую сторону от ворот, в которые уже вступила колонна спутников Иродиады и остановился на замке Антония, рассеянно улыбаясь, Латуш тихо сказал:
– Вот где римляне ворвутся в город под руководством Цезаря Тита Флавия…Но почему я это вижу?
Он откинулся на подушку, закрыв глаза, а его сознание, раскручиваясь в глубинах памяти, пролетев над многими событиями, стремительно открывало картины осады Иерусалима в год его гибели и в четвёртый год римско-иудейской войны, наиболее жестокой и трудной для Рима… Вдруг астролог встрепенулся и, выглянув из-за навески на улицу, смеясь, схватил кого-то за руку и заставил войти в носилки.
Это произошло так быстро, что когда Иродиада подняла взгляд на незнакомца, то он уже сидел перед ней и зачарованно любовался ею. Это был Иуда.
И они оба, ничуть не удивлённые этой внезапной встречей, стали безотрывно глядеть в глаза друг друга, насыщая и утоляя голод долгой мечты: хотя бы на мгновенье увидеть потерянного любовника. Медленно тянулось время, а они не могли насладить свои глаза, ни о чём не думая, ничего не слыша, подчиняясь только зову Природы, испытывая блаженство и счастье от того, что тот, о ком только что думалось, сидел рядом. Но вот когда они утолили жажду созерцания облика другого, их руки стали осторожно касаться одежды друг друга, увеличивая в душе каждого из них чувство блаженства. У любовников пресекалось дыхание. Взволнованные, потрясённые внезапной встречей Иродиада и Иуда прижимали к своим губам и целовали одежду, как часть любимого человека. А едва их руки встретились, Иродиада ощущая, как прохладный ручеёк наслаждения заструился у неё в груди и скользнул вниз – к животу, вызывая в нём трепетную дрожь, наполняя всё тело чувственным желанием. Она опустилась на колени, перехватила руки Иуды и покрыла их поцелуями. И, страшась его ласки в присутствии Латуша, Иродиада начала тихо повторять, как заклинание, нежным, чувственным голосом:
– Иуда, как прекрасно твоё имя…как прекрасен запах твоего тела…какое блаженство видеть тебя рядом.
И она осторожно трогала пальцами его лицо, стараясь убедиться, что это не сон и что она действительно видела перед собой Иуду.
Спустя короткое время, Иуда был тайно внесён в носилках во дворец Антипатра на женскую половину. И сидел на ложе, в ожидании царицы, которая вскоре появилась в сопровождении служанок. Она стремительным шагом вошла в зал в лёгком прозрачном одеянии, сквозь которое хорошо было видно её изящное тело, благоухающее ароматными маслами. Она остановилась против Иуды, уже вздрагивая и глубоко вздыхая от предчувствия будущих ласк и обьятий.
Служанки медленно сняли с царицы её невесомые одежды и замерли, возбуждённо глядя на Иродиаду ина Иуду.
Она легла рядом с ним и, схватив его руки, провела ими по своей груди, по животу, задержала их между ног, умоляюще восклицая сквозь зубы дрожащим голосом:
– Ну, скорей…скорей, я не могу…
И когда Иуда наклонился над её телом, она стала изгибаться, словно в конвульсиях, рывком приблизила к нему свои трепещущие бёдра, обхватила руками его голову и прижала её к низу живота. Он впился губами в её сладкое место, в котором трепетала маленькая пунцовая плоть, начал покусывать её. Иродиада вскрикнула и, вцепившись ногтями в его бёдра, потянула его вверх. И сама торопливо ввела его фаллос в себя. Он вошёл в её нежную плоть, и царица закричала столь сладострастно, чувственно, что служанки, которые широко открытыми глазами, едва дыша, смотрели на Иродиаду и Иуду, вмиг ослабли ногами и опустились на колени, не отрывая взгляда от того, что происходило на ложе.
Иродиада, изнемогая от чувства любви к Иуде, мечтавшая много раз об этих минутах, помня, что она делала в мечтах о Иуде, быстро отстранила его бёдра от себя, со стоном чувствуя, как великое блаженство покидало её возбуждённую плоть. Она развернулась к его ногам, благоговейно сжала пальчиками его фаллос и, как великую сладость, начала погружать его в свой рот. А Иуда в это время ласкал губами, языком её влажную плоть.
Глава тридцать седьмая
Иешуа, уверенный в том, что с Иудой ничего плохого не могло произойти, ждал его несколько дней. Находился в доме Лазаря, того друга, которого Иешуа спас перед жертвенником в храмовом комплексе много лет назад. Лазарь жил в городке Фивания по другую сторону горы Елеонской.
Ожидание затянулось. Ученики протестовали, изнывая от скуки и желая, как можно быстрей покинуть враждебную для них Иудею. Учитель же, впервые за два года, словно пробудившись после слов Иуды, сказанные им в Гефсиманском саду, стал замечать нечто иное в тех людях, которые внимательно слушали его. И ученики заметили, что их любимый раввуни вёл себя не так, как раньше.
Иешуа, всегда уверенный в правде того, что он говорил, но никогда не живший убогими интересами простого народа, а значит, не знал народ – искренне был убеждён, что каждый из его соплеменников, будь то землепашец или пастух, был равен ему – учителю, и если не мог сам сказать что-либо умное, то легко понимал слова Иешуа. И вот теперь, когда любимый из его учеников – Иуда, умница, сказал, что не одобрял его учение, хотя был верен ему душой и готов был пойти за него на смерть. То тогда что же думали другие, до которых не доходил смысл поступков Иешуа и его слова и которые не дорожили учителем, как Иуда?
Неужели он, пройдя по городам и деревням Палестины, оставил в душах людей только сладостное умиление. И люди будут помнить его добрым словом:
– Вот был человек. А уж говорил – то как хорошо. Мы все так плакали…
– А что он говорил?
– Да что-то хорошее, а теперь забыли.
Учитель, взволнованный и растерянный, запершись от своих учеников в комнате, тихо плача, сидел в углу на лавке. Ему было жалко народ, который он не в силах будет когда-либо поднять до себя.
Безумный страх охватил его нежную душу: он не мог зародить и песчинку своей правды в умы людей. А его слова, если они и останутся и будут повторяться кем-либо в будущем, проповедники постараются исказить, предать им любое значение, ведь так поступили со Священным Писанием фарисеи и книжники.
Впрочем, он – Иешуа – не велик. И его имя затеряется во времени, как сотни других имён проповедников.
Иешуа ударил себя по коленам кулаками, вскочил на ноги и воскликнул:
– Видит Бог, не о славе думаю своей, но о человеках! А нужен ли я им с тем, что принёс для них?
Сомнение впервые поразили душу учителя. Он открыл дверь и окликнул учеников, которые, заслышав его голос, немедленно прибежали. Учитель начал торопливо обнимать их, вопрошая:
– Веруешь ли ты в меня, возлюбленный брат мой? – И, слыша в ответ твёрдые слова: «Верую, раввуни!» Иешуа плакал и чувствовал, что сомнения покидали его душу. И в то же время, глядя в простодушные лица братьев, он с грустью вздыхал, думая: «Нет, эти меня не понимают. А ведь живут рядом и ходят со мной каждый день… И вот дрались и ненавидят друг друга. Но почему я был так уверен два года назад, что едва приду в Палестину, как зажгу сердца людей? И не зажёг ни одного».
Он внимательно смотрел во встревоженные лица учеников, что-то им говорил, спрашивал, обнимал и целовал, размышляя: «Да, они добрые, пока я с ними и стою в глазах у них, а если уйду? А вот придёт другой человек, жестокий, озлоблённый, и они повторят его…»
Отослав учеников из комнаты, Иешуа вновь погрузился в размышления.
Почему добро не долговечно, почему оно не нужно людям? А ведь это самое ценное, что есть в мире.
Где-то за окном прозвучал радостный крик Петра:
– Смотрите! Фарисей Савл идёт! Вот уж я ему сейчас рёбра наломаю! Братья, сюда!
Иешуа выскочил из дома, увидел, как его ученики, злорадно смеясь, с поднятыми кулаками и палками окружили изумлённого от страха фарисея, бросился к ним. Он окликал учеников по именам и, делая протестующие жесты, подбежал к Савлу, обнял его, поцеловал и с укором в голосе обратился к остальным:
– Это брат наш любимый. Кто поднимет на него руку, да не увидит Царствие Божия.
И пошёл назад. Ученики удивлённо смотрели ему в спину несколько секунд, а потом побежали за ним, сердясь на него и дёргая за одежду, галдя:
– Учитель, да что у тебя за память такая? Он же уморить тебя хотел, фарисей проклятый!
Они остановили Иешуа и начали укорять его в глаза. Он, ничего не говоря в ответ, ушёл в дом с убитой душой.
Ученики встали в кружок на пыльной улице. Андрей, опасливо покосился в сторону Петра и осторожно сказал:
– Ну, вот, видите: какой он?
Фома выступил вперёд.
– Надо быстрей просить у него Царствие Божия. А то, что-то я не верю, что мы так долго живыми будем ходить.
– Да, – со вздохом откликнулся Пётр. – Он всегда может вернуться в Царствие Божия, а мы как?
