Виталий Матвеевич Конеев
Гнев Бога
Охваченная любовным жаром, царица удивлённо смотрела на потного разъярённого царя, даже не предполагая, что она в чём-то виновата перед ним. Её белое породистое лицо было лицом девственницы – так природа изменяла влюблённую женщину.
Антипатр наклонился вперёд и прыгнул к Иродиаде, готовый ударом кинжала пронзить её молочно-белую нежную шею. Ему показалось, что прыжок был слишком долгим. И за это время он увидел царицу мёртвой, изувеченной. И в страхе, что он больше никогда не смог бы любоваться ею, прикасаться к ней, услышать её беспечный смех, остановился. Он боялся остаться один. Ведь Иродиада при всей своей нелюбви к нему всегда следовала за мужем, всегда возлежала на пирах и беседовала с царём, как с другом, что было необычайно приятно. И вот теперь в страхе от будущего одиночества, царь поспешно отступил назад, повернулся к супруге спиной, разжал запотевшую руку и трудно выдохнул:
– Пошла вон!
В наступившей тишине звонко ударился о пол кинжал.
Царица, ничуть не смущённая, вышла из зала, уже беспокоясь о судьбе Иуды. За нею последовал весь двор, ликуя и смеясь, что всё закончилось так мирно между супругами.
Встревоженная Иродиада не заметила ненавидящий взгляд юной прислужницы – Марии из Магдалы.
Едва царица и придворные скрылись в коридоре, Антипатр, увидев на полу клочок папируса, дрожащей рукой, то и дело промахиваясь и тыча пальцами в мозаичный рисунок, подобрал послание прокуратора и, распрямившись, начал внимательно изучать его.
Разумеется, Антипатр легко догадался, что хотел сказать ему Пилат и, ненавидя его. Царь направил к Иордану сотника, чтобы тот схватил пророка, если он всё ещё находился на его земле, в Перее. А когда Креститель был закован в кандалы и брошен в тюрьму, Антипатр, мучаясь от унижения, написал прокуратору.
«Понтий, чем ты заплатишь мне за его голову?»
И вскоре получил ответ.
«Я выполню свой долго».
Антипатр облегчённо вздохнул и, стараясь не думать о Иродиаде, в тот же день тайно уехал из Иерусалима в Тибериаду. Он вяло размышлял в дороге: нужно ли ему для развлечения послушать горластого пророка или убить его, не допуская до себя?
Уже находясь поблизости от своего города, царь, проезжая густой кедрач вдруг заметил бегущие навстречу ему толпы обезумевших иудеев, которые бежали, бросая детей, стариков и женщин. Антипатр понял, что впереди римляне, как всегда беспощадные, неумолимые, гнали или уже поймали очередного Мессию или пророка. Царь в досаде на себя, что не смог увернуться от галилейского сброда, хотел объехать бежавших людей стороной, но те заметили владыку, припустили к нему, умоляюще протягивая руки. Окружили царя и припали к его ногам, считая себя спасёнными.
Антипатр выпрямился в седле, грозно нахмурил брови и, ударив плетью коня, поскакал вперёд, а люди пошли следом за ним, гордясь своим господином и говоря только о нём с той же горячностью, с какой они говорили час назад о Иешуа Мессии, находясь рядом с ним.
Царь стремительно проскакал по горной вершине, вырвался на покатый склон с редким пожелтевшим от жары кустарником и увидел прямо перед собой огромный конный отряд римлян, который быстро поднимался в гору. Впереди отряда ехал Панфера и пристально смотрел на нищего иудея, который стоял сбоку от дороги.
А ниже – в долине – по другой дороге в направлении Тибериады спешили два путника на ослах, но заметя царя в пурпурном одеянии, немедленно повернули в его сторону, следуя за римским отрядом.
Панфера внимательно осмотрел Иешуа, удовлетворённо хмыкнул:
– А неплохого я родил сына. Хоть он мал ростом, но хорош. – Он остановился рядом с Иешуа и жестоким голосом негромко сказал, наклонившись к учителю и сверля его тяжёлым взглядом: – Ты всё ещё, мальчик, играешь в Мессий? Но посмотри и запомни, что тебя ожидает.
И он, распрямившись, огромный, сильный, с чётким римским профилем обернулся к солдатам и рыкнул:
– Повозки сюда!
В конце замершего отряда заскрипели открытые повозки, деревянные борта которых были сплошь покрыты кровью и над которыми вились чёрные рои гудящих мух.
Панфера ловко спрыгнул с коня и, схватив за плечо хрупкого Иешуа, рванул его к повозкам, тихо шепча ему на ухо:
– Вот смотри, сынок, это власть Рима. И от неё нигде не спасёшься.
В повозках лежали сотни и сотни отрезанных человеческих голов, облепленные мухами. На одной из этих куч лицом вниз лежал голый человек, избитый, изорванный так, что был похож на большой кусок запёкшегося мяса, покрытый шевелящимся слоем гнуса.
По знаку Панферы солдаты вылили на голову пленника из фляжек воду. Он очнулся и закричал. У Иешуа закружилась голова, и он попятился, уже догадываясь, что перед ним лежал красавец Иуда Галилеянин, ещё недавно называвший себя Сыном Божьим, Мессией и царём Иудеи.
Римляне за ноги сорвали дико орущего Иуду с повозки, смеясь над ним, бросили под ноги Панфере. Тот наступил окованным медью сапогом на голову несчастного Мессии, вдавил её в землю и, сильно сжимая худое плечо Иешуа большой рукой, тихо, чтобы не слышали его слова солдаты, угрожающе сказал:
– Запомни, мальчик, Рим – это горе и смерть тому, кто посмеет сказать слово против него. А ты уже говорил много.
Учитель был потрясён видом Иуды и, чувствуя его боль, дрожал всем телом и пытался снять с пояса деревянную фляжку с водой, чтобы омыть лицо Мессии, но Панфера, догадываясь, что Иешуа не себя видел в этом пленнике, в досаде встряхнул сына.
– Если я получу прямой приказ от прокуратора: схватить тебя, то я выполню его.
И он, страдая от того, что сын его с придурью и, видимо, никогда не сможет бросить постыдную жизнь нищего, отказался от мелькнувшей в голове мысли: увезти его с собой в Рим, авось, там опомнился бы.
Он возложил на голову Иешуа тяжёлую руку, и тот впервые за годы жизни ощутил отцовскую ласку, о которой Иешуа так сильно мечтал в детстве. У него из глаз хлынули слёзы. Он схватил ласковую руку отца и поднёс её к губам.
Панфера в полной растерянности от поведения сына, вдруг закашлялся, сошёл с головы Иуды и, сильно хлопая Иешуа по плечу мощной десницей, пробормотал:
– Ты у меня всегда в душе, мальчик. Я подумаю о тебе.
Он сделал знак солдатам, чтобы те забросили Иуду в повозку, впрыгнул в седло и, не глядя на сына, поскакал по дороге вперёд, видя, но, не считая для себя нужным, приветствовать друга Цезаря.
Антипарт, являя собой приметную фигуру, отвернулся от римского отряда и, спеша миновать его, галопом направил коня в долину. Там внизу двигались двое путников на ослах. Он узнал их. То были фарисей Зосима и шестидесятилетний иудейский учитель, писатель и философ Филон Александрийский, живший постоянно в Египте и изредка посещавший Палестину, о которой он создавал свои монументальные труды. С помощью этих трудов он безуспешно пытался примирить иудаизм и эллинизм, то есть – огонь и воду, косу и камень в то, безумно жестокое время, когда озлобление народов греческого Востока против иудеев достигло своего апогея и всё чаще и чаще приводило к диким побоищам во всех восточных странах республики Рим. Иудеев ненавидели за их обособленность, нетерпимость к другим религиям, за фанатизм и безумную любовь к одному невидимому Богу, за ум, за трудолюбие, честность и богатство, за нежелание подчиняться законам страны, в которой они жили.
Едва Филон Александрийский и фарисей Зосима встретились на дороге, как немедленно, забыв всё на свете, заговорили о том, что ожидало иудейский мир в будущем. Оба учителя были патриотами своего народа, но взгляды их на возможное примирение иудаизма и эллинизма были различными. Фарисей Зосима, в ярости хлопал кулаком по шее осла, такт ударам говорил:
– Вера в единого, сокровенного Бога должна объединить весь греческий мир. Греки должны обрезаться и идти за нами, за избранным Богом народом.
Филон комкал тонкие губы и, со вздохом закатывая глаза в небо, сквозь зубы цедил:
– Никто никогда не пойдёт за вами, потому что там, где страх – а ваша вера проповедует страх Божий – там всегда лицемерие, ложь, ханжество. Религия не должна запугивать людей.
– А кто же тогда будет верить в Бога?!
Филон согласно кивнул головой.
– Да, вера должна быть о двух концах: награда и кнут. Но такая вера не нужна грекам. Люди хотят жить весело, а не мозолить колени в храмах и не ходить с видом лицемерной скорби.
– Филон, ты говоришь, как язычник.
– Нет, я живу Богом, но я вижу скорый конец иудейского народа, который вы, фарисеи, возбуждаете и гоните в пропасть, да ещё эти лжемессии. – Филон сильным жестом указал на кровавый след, уходившим в гору отрядом римлян, и крикнул: – Эти проклятые, неграмотные Мессии, не понимая, что творят, ради собственной славы убивают людей руками римлян!
Зосима, едва сдерживая раздражение, угрюмо буркнул:
– А что ты можешь предложить нам? Чтобы мы – фарисеи – позволили язычникам, как Соломон, ставить их срамных, голозадых идолов в Храме? Чтобы греки проповедовали свой блуд, грех? Чтобы иудейские женщины – сосуды пустоты и разврата – становились жёнами язычников? Чтобы мы растворились в среде других народов?
Филон горестно вздохнул.
– Да, вы, фарисеи, ни в чём не уступите.
Зосима так и взвился в седле.
– А греки?! Разве они хотят уступить нам?
– Но кто-то должен сделать шаг к примирению.
– Только не мы – избранный Богом народ! – твёрдо и жёстко сказал фарисей и распрямился в седле.
Филон, насмешливо наблюдая за собеседником, покачал головой.
– Вот – вот, эта ваша гордыня и вызывает ненависть у греков. Вы, фарисеи, никогда не поймёте, что только миролюбие и кротость мирят народы. Не по силе вы горды. Раздавят вас греки, а может быть, и Рим, как знать.
Зосима, не обратив внимания на слова Филона, страстно заговорил:
– Сила нашего Бога в том, что он невидимый, а значит, таинственный и притягательный. И нужен человек, одержимый объяснить грекам и всему миру всю прелесть веры в нашего Бога.
– Но где же этот одержимый?
Оба учителя увидели царя и поспешили к нему, делая приветственные знаки.
Зосима заметил Иешуа, выпрыгнул из седла, обнял и поцеловал нищего учителя, подвёл его к Филону.
– Вот человек, который учит милосердию, которого называют Мессией. Но я не верю, что он Сын Бога.
Иешуа протестующее поднял руку.
– Я не Мессия.
Однако его слова, сказанные тихо, услышал только Зосима, а Филон, презрительно кривя губами и пожимая плечами, даже не посмотрел в сторону нищего, озлоблённо рыкнул:
– Юноша, зачем вы мучаете народ несбыточными надеждами на Царствие Божия? Зачем вы объявляете себя царями иудейскими? Неужели не понимаете, что за ваши лживые слова расплачиваются тысячами жизней глупые, несчастные иудеи? Уйди из Палестины, юноша, если в тебе есть хоть капля жалости к народу.
И он, бормоча самому себе, что фарисеи поступили мудро, говоря, что приход Мессии будет сообщён Богом только им – фарисеям, сокрушённо качая головой, подъехал к царю Ироду и спросил того об астрологе Латуше.
В очередных своих трудах этот великий писатель не найдёт место для упоминания о короткой встрече с Иешуа. Мало ли в те годы бродило по Палестине различных вещунов, лжепророков, лжемессий, как правило, неграмотных, не умеющих читать и писать, равнодушных к народу, на которых Филон, как человек высокообразованный, аристократ, не обращал внимания и не хотел о них слышать.
Филон поехал вместе с царём в Тибериаду, а Зосима, жаждая узнать мысли Иешуа, отвёл учителя под дерево и там начал расспрашивать его. Он же, потрясённый тем, что обрёл отца, с душой полной новых ощущений, неведомых ранее, вспоминал и вспоминал зрительно и физически то, как Панфера возложил ему на голову свою тяжёлую руку. Он чувствовал блаженство и никак не мог прийти в себя от этих воспоминаний. Слёзы счастья катились по его щекам, хотя он корил себя, что не должно ему быть счастливым в то время, когда рядом погибали братья.
А Зосима думал, что Иешуа плакал по иудеям.
Вокруг учителя медленно стал собираться народ. Послышались настойчивые голоса:
– Мессия, говори нам о Царствии Божьем. Что нам делать, чтобы попасть туда? Или ты уведёшь нас сейчас?
Фарисей Савл, едва заметил Зосиму, распустил руки в стороны, как крылья неведомой птицы, бросился, словно с горы, и упал на своего учителя. Оба так и покатились по земле. Савл, не вставая на ноги, тихо заговорил:
– Ох, ох, прости меня, Зосима. Самого диавола я объявил Мессией. Многажды он являл все признаки нечистого врага Господня. И уста мои запечатал так, что я ходил и молчал, и не мог разоблачить его.
Зосима, конечно, хорошо знал своего ученика и поэтому, мысленно посылая Савлу свои проклятия, со стоном, тяжело дыша, поднялся на ноги, раздражённо сказал:
– Вот и молчи. А то, что ты объявил кого-то Сыном Божьем, расскажешь братии. Спросим с тебя за твою глупость строго.
Между тем, люди ничего не зная, что произошло с Иешуа, настойчиво просили его говорить. И он, смахнув концом головного платка слёзы с глаз, заговорил, рассказывая маленькие нравоучительные истории, полные действия, понимая, что слова, как бы они не были хороши и умны, люди легко могут забыть, а сцены действия останутся в памяти на всю жизнь. Вот поэтому вся проповедь Иешуа была похожа на бесконечную сказку. Внимание народа слабело, когда он что-то пояснял. Его не слушали. Многие люди в такие минуты вспоминали о еде, разворачивали сумки, быстро жевали. Иешуа видел, что его слова были для них всего лишь приятным звуком. Он возвышал голос, вновь и вновь рассказывая маленькие истории жизни:
– Вот идут по дороге два путника. Говорят, что живут праведно, по Божьему закону, соблюдают субботу, посты, молятся часами, а дома – чашки, ложки лежат так требуют фарисеи. И видят, но не замечают, что некий муж, замученный начальником, готовит верёвку, чтобы повеситься. Проходят мимо. Быть ли этим двум в Царствии Божьим?
Иудеи потупили взгляды. Не могли понять мудрёную загадку.
Савл, тихо смеясь, прошептал Зосиме:
– Видишь сам, что он одержим бесами и проповедует диавольское учение.
Зосима отмахнулся от Савла и, грозно хмурясь, сурово заговорил:
– Твои мысли, учитель, мне понятны. Но эти два человека, если они живут по Закону Моисея, Мишны, Гемара, то они обязательно попадут в Царствие Божее.
Глаза Иешуа сверкнули страстью. Он порывисто простёр свою худую руку в сторону Зосимы и взволнованно воскликнул:
– А я говорю: никогда этим двоим не видать Царствие Божие, если их душа не откликается на страдание ближних. Они каждый день и час плодят грех.– Он вскочил на ноги и продолжал: – Грех не от рождения, как говорят фарисеи, а от поступков. Будьте кроткими. На зло отвечайте добром.
Из толпы кто-то крикнул:
– А если я забуду быть таким, а потом вспомню и снова на время забуду.
Иешуа быстро повернулся к человеку и простёр к нему руку.
– Ты не забываешь о куске хлеба, не забываешь о воде. Так пускай твоя душа исходит страданием, не лицемерно для людей, как показывают фарисеи, а искренне, едва ты увидишь, услышишь, что кому-то плохо на земле. Вот это и есть праведная жизнь.
Фврисей Зосима в ужасе от богохульных слов Иешуа поднялся на ноги и, стоя как соломенный сноп, с угрозой в голосе проговорил:
– Так, значит, по-твоему, не праведно соблюдение субботы и постов?
– Не праведно, если душа всегда спокойна и мертва.
Зосима, потрясённый словами учителя, в недоумении оглянулся: да не спал ли он– слыша такое?
Савл, пожимая плечами и саркастически улыбаясь, громко сказал?
– Диавол его направляет. И учение его от диавола, бесовское.
Ученики Иешуа, видя, как гневно побагровело толстое лицо Зосимы, горбясь, быстро ушли за спины людей и там присели, вздыхая и качая головами.
Люди насторожились: что скажет фарисей? Тот, ещё недавно убеждённый , что он спокойно мог выслушать слова Иешуа, как бы ни были они дикими, вспыхнул гневом:
– Так, по-твоему, Иешуа, мы – фарисеи – не нужны людям?!
Иешуа давно знал ответ, но одно дело знать, а другое – повторить его человеку, который пришёл к нему с миром и хотел дружбы, а теперь – мог стать врагом. «Но если я буду говорить то, что угодно фарисеям, начальникам, то зачем я здесь? Пугаясь, подлаживаясь под них, я повторю хитрого раба, даже если меня поднимут высоко, и я буду управлять людьми».
Он сказал в напряжённой тишине:
– Да, Зосима, вы не нужны людям.
Фарисей двумя руками толкнул учителя и. уходя, зло буркнул:
– Твои слова, всё равно, что разрушение Храма.
Люди сидели вокруг онемевшие и напуганные, но опомнившись, начали быстро покидать Иешуа. Ученики его рванулись за отъезжавшим фарисеем, наперебой заговорили:
– А мы его не знаем. Соблазнились, а понять не можем.
Иешуа подхватил с земли пустую сумку и, не оглядываясь, пошёл в сторону Генисаретского озера, минуя город Тибериаду. Душа его была полна слёз и одиночества.
Глава сорок первая
Когда царь и Филон вышли на дворцовую террасу, за которой в лучах уходящего за горизонт солнца серебрилась водная гладь озера, они увидели возлежащего на ложе Латуша, который, причмокивая губами, вкушал вино из разных чаш и жестами указывал слугам какие из чаш наполнить ещё раз, а какие убрать прочь. Он был доволен жизнью. Улыбка не сходила с его лица.
Антипатр, сделав знак Филону удалиться в другой конец террасы, возлёг на ложе против астролога и тяжело вздохнул, не зная как начать разговор. Но Латуш, посмеиваясь и щуря свои удлинённые глаза, сказал:
– Знаю с чем ты приехал. Вот мой ответ: убей Крестителя, и в дом твой войдёт спокойствие.
– А Иуда? Могу ли я верить словам прокуратора, что он схватит Иуду?
Латуш, продолжая смеяться, оторвался от чаши и глянул на сопящего царя. И царь с удивлением отметил, что, несмотря на весёлую гримасу, Латуш сейчас имел холодное выражение лица. Или ему так показалось?
Он повторил:
– Могу ли я верить словам Понтия?
Латуш утвердительно кивнул головой.
– Да, прокуратор сделает всё, чтобы схватить дезертира до Пасхи.
– И ему это удастся?
– Нет.
Антипатр шумно вздохнул. Он не хотел выполнять просьбу прокуратора. И не потому что он – царь – вдруг возлюбил крестителя, его угнетала необходимость подчиниться воле римлянина.
Астролог из-под ресниц внимательно следил за лицом Антипатра. Тот поднял голову.
– Неужели Иуда спасётся?
– Он погибнет, если погибнет Креститель.
– Как же это будет?
– Не знаю, царь, но я вижу его конец после смерти пророка.
Антипатр вскочил на ноги, крикнул сотника. И едва тот вбежал на террасу, царь, указывая на него пальцем и боясь раздумать, крикнул:
– Немедленно трёх коней! Мы едем в крепость Машерон!
– Государь!– умоляюще воскликнул Кондатий, понимая, что наступает смертное время для Иоанна Крестителя, – уже поздно, скоро ночь. И не лучше ли отправиться в крепость завтра утром?
Антипатр насмешливо хмыкнул и довольный тем, что он –царь – мог показать свой твёрдый нрав, с деланным равнодушием сказал:
– Быстро коней или вместо одной головы сегодня ночью слетят с плеч две.
И он, счастливый от удачной царской шутки, рассмеялся.
Спустя несколько минут, по улицам Тибериады проскакали трое всадников. Часто меняя загнанных коней в деревнях и городах, царь и его спутники ночью добрались до пограничной крепости Машерон, которая давно была тюрьмой владыки Галилеи и Переи.
Кондратий с факелом в руке подошёл к воротам, ударил мечом по медному гонгу, назвал пароль и крикнул:
– Быстрей, государь ждёт!
В глубине крепости зазвучали торопливые команды, грохот запорных крючьев. Небольшие узкие ворота с пронзительным визгом и скрипом открылись.
Антипатр, в нетерпении скакавший перед крепостью по кругу, рванул коня в тёмный зев коридора. Перед царём, освещая факелом дорогу, помчался Кондратий. Впереди распахнулись ещё одни ворота, и за ними на широком дворе у тёмной громадной цитадели, окружённым глубоким рвом, под навесом в свете факелов зашевелились узники тюрьмы. Их руки, ноги, головы были ущемлены деревянными колодками, лишая узников всякого движения.
Во двор сбежались полусонные, растерянные охранники, принеся с собой десятки факелов.
Разгорячённый царь ищущим взглядом скользнул по узникам, властно спросил:
– Где пророк?!
– Я здесь, – откликнулся хриплый голос. – Если ты за мной, Антипа, то я рад этой встречи.
Царь, оскорблённый насмешливым тоном Крестителя, яростно ударил коня плетью, поднял его на дыбы и бросил в сторону пророка. Туда в темноту метнулись с факелами надзиратели и охранники. Царь, давя их, сбивая с ног конём, подскакал к Крестителю и отрывисто бросил:
– Отрежьте ему голову. Я не желаю слушать поносные слова. Но отрежьте медленно, а я посмотрю на то, как он будет корчиться.
В ответ прозвучал снизу глумливый каркающий смех пророка. Над ним уже встали двое с ножами, глядя на Антипатра. Он сделал палачам знак, чтобы они подождали его приказ. Царь мучился торопливой мыслью: как заставить Крестителя страдать, бояться смерти и молить о пощаде?
Латуш подскакал к Антипатру и тронул его за плечо.
– Государь, позволь мне поговорить с этим человеком. И ты увидишь, как он изменит своё поведение. Только прикажи всем удалиться вон со двора, и сам уйди в другой конец.
– Хорошо. Я подожду и дам подышать ему несколько минут.
Антипатр отъехал к воротам, а Латуш, взяв у охранника факел, поднёс его к своему лицу, негромко позвал:
– Эй, Креститель, узнаёшь ли ты меня?
Снизу прозвучал насмешливый хриплый голос:
– Нет.
Астролог спрыгнул с седла на каменный двор, подошёл к узнику, от которого исходил зловонный запах, осветил пророка факелом. Пророк голый в согнутом положении, в сидячей позе, висел с зажатыми в деревянные колодки руками, ногами и головой. Он мог видеть только ноги астролога.
Латуш присел перед ним на корточки.
– А теперь ты видишь меня?
– Нет. Но если ты хочешь, чтобы я увидел тебя, протри мои глаза. Я от счастья, что скоро окажусь в Царствии Божьим, заплакал.
Латуш снял с пояса кожаную фляжку, брызнул из неё воду на чудовищно распухшее лицо пророка, протёр его глаза платком. Креститель с облегчённым вздохом приподнял голову, посмотрел в умащённое благовонными маслами красивое лицо египтянина.
– Да, человек, я где-то видел тебя, но не помню.
– Ты не мог забыть меня.
– Не помню, – откликнулся устало пророк и опустил голову вниз.
Латуш улыбнулся и рывком разорвал свою тунику на груди, поднёс к телу факел.
– Вот посмотри сюда…уж не знаю, как теперь тебя назвать… Видишь этот глубокий шрам на левой стороне груди?
– Да.
– И неужели он ничего не говорит тебе?
– Нет, человек. Я никогда не пытался кого-либо убить, хотя…– Креститель дёрнулся вперёд. – Я действительно помню этот шрам, но я не знаю, кто ты?
– Хорошо, я скажу. Это было почти полторы тысячи лет назад…
– Оставь эту сказку для других, а мне дай воды.
Латуш приподнял голову узника и поднёс к его распухшим губам фляжку.
– Вот мы и встретились, пророк. А ведь я однажды говорил тебе, что это произойдёт.
– Не вижу в это счастья для себя. Но продолжай, может быть, я узнаю, кто ты такой.
– Итак, это было полторы тысячи лет назад в городе, который тогда назывался Нэ или «Стовратые Фивы».
Пророк, хрипло смеясь, перебил астролога:
– А кем был я в то время?
– Ты был великим визирем царя царей Египта.
– Как меня звали?
– Иудеи называли тебя «Моисей».
Креститель охнул и ослабел телом.
Глава сорок вторая
– Открой мне память!– повелительно прохрипел Моисей. – Я видел порой, во сне какие-то смутные картины из давнего прошлого, но никогда не придавал им значения.
– Ещё бы – твоя вторая жизнь мало походит на первую.
– А что было в первой?
– Кровь и смерть твоих соратников, которых ты обрекал на смерть.
– Говори, человек, говори. Я словно у глухой стены и не могу найти вход.
– То, что ты увидишь за стеной, тебя не обрадует.
– Пускай так, но я хочу знать.
Астролог сел на колодку, из которой торчала голова Крестителя, пригнув того весом своего тела ниже к каменному полу, негромко заговорил, внимательно поглядывая по сторонам:
– Вот день и час, когда царь царей, раскрашенный, как Озирис, сидя на высоком троне, что стоял на широкой ладье, медленно проходил по дворцовому каналу, затенённому с двух сторон деревьями, в ту сторону, где его ожидали толпы придворных и посланники далёких царей. Люди, при виде фараона, опускались на колени, считая его воплощением Озириса. Опускались на колени со слезами счастья на глазах и приветствовали владыку. Ты стоял внизу, на палубе ладьи по правую руку царя царей, двадцатилетний красавец и любимец египетских женщин, царя и друг Латуша и страдал от того, что взоры людей были обращены не на тебя, а на раскрашенное ничтожество – так думал ты. По твоему лицу катились слёзы. Ты истово хотел власти. Внимание красивых женщин двора тебя уже не волновало. Я был кормчим на той ладье и видел твои замыслы уничтожить того, кто любил тебя и поднял до себя.
Ладья, сопровождаемая чудесной музыкой, прошла между берегов канала, полных ликующей толпы людей и остановилась в той части парка, куда имели право доступа только родственники царя, ты – Моисей, и я– астролог.
Мы начали пировать.
Я приблизился к царю и рассказал владыке о твоих мыслях и заметил, как насторожилось у тебя лицо. Ты понял, что я говорил о тебе. Царь, смеясь, принял из корзины сочный плод, поцеловал его и протянул слуге.
– Дай Моисею…Успокойся, Латуш. Ему на трон путь закрыт. Народ никогда не возложит урей на голову иудея. – Царь вновь улыбнулся визирю, то есть, тебе, и сказал: – Стань его сокровенным другом. И удержи его руку, если он захочет убить меня.
– Владыка, ты его подозреваешь?
– Нет, я его люблю. Но в последний год – с того дня, как ты появился при дворе – мои кравчие, которые пробовали моё вино, стали куда-то исчезать.
Царь, весело мигая мне глазами, откинулся на подушки и, хлопая в ладоши, сказал:
– Их кто-то отравил, как собак. Последний издох сегодня утром.
Царь поднял своё лицо к небу и, сильно распахнув наполовину беззубый, огромный рот, оглушительно расхохотался. Я ушёл к тебе за маленький столик. Ты осторожно крутил в руках подарок царя и обильно потел. Было душно. Опахала слуг нагоняли на нас горячий воздух, что приходил с ливийских гор и пустынь.
– Моисей, – окликнул я тебя, – позволь мне быть твоим доверенным другом.
Ты вздрогнул, сжал пальцами абрикос, брезгливым жестом отбросил раздавленный плод и улыбнулся.
– Мы давно друзья, Латуш.
– Тогда, визирь, могу ли я спросить тебя кое о чём?
– Говори, – с деланным равнодушием ответил ты, обращая улыбку в сторону царя, который внимательно следил за нами.
– Был ли ты, Моисей, прошлой ночью в иудейском квартале у купца Варнавы?
Ты бросил на меня стремительный, ненавидящий взгляд и, вздрагивающим голосом жестоко сказал:
– Мне ли, великому визирю, болтаться по ночам и говорить с купцами?
– Выходит, что имя Варнавы тебе неизвестно?
– Конечно, нет.
Я указал взглядом на одно из богатых украшений, что висели на твоей широкой груди. Украшение представляло собой обычную золотую пластину, без каких-либо знаков и рисунков. Я мягко заговорил:
– На оборотной стороне этой пластины начертаны египетскими знаками двенадцать имён. И первое из них – Варнава. А ниже следует: «Мы двенадцать сыновей семени Израиля выбрали тебя, Моисей, своим царём. Повелевай нами…»
По лицу твоему скользнула растерянность, но уже в следующий миг, опомнившись – ведь царь, любопытствуя, весь подался вперёд, пытаясь понять, о чём мы говорили – ты растянул в улыбке губы и сильно сжал их, чтобы они не дрожали. Потными пальцами ты схватил золотую пластину и ответил:
– Да, Латуш, здесь какое-то письмо. И вряд ли я смогу прочесть его. Оно на древнем языке.
– Тогда я прочитаю:… «Повелевай нами, двенадцатью коленами Израиля, как царь царей. А мы и наши сыновья припадаем к твоим ногам, как рабы твои. И если кто-то из нас не услышит тебя, да будет тот предан смерти».
Ты, глядя на фараона, ударил в ладоши и, смеясь, крикнул:
– Владыка, Латуш говорит занимательные сказки!
Царь зевнул. Наступило время царского сна. Все немедленно покинули столы и, пятясь, разошлись по дворцовому парку, присоединились к огромной толпе придворных.
Музыка, танцовщики, фокусники и борцы – все эти люди двигались среди придворных бездельников, одним из которых был я, Латуш. Красавицы, положив глаз на того, кого они выбирали в эту минуту – здесь же на ложах услаждали свои тела в различных позах, а более юные женщины скрывались в глубине парка. На них, кроме стариков, никто не обращал внимания.
Мы шли с тобой по аллее. Ты сказал:
– Да, я был ночью в доме у Варнавы. Но как ты проник туда? И что слышал, что видел?
– Я видел, как ты, Моисей, вошёл в зал, где тебя ждали двенадцать человек. Одиннадцать из них были из низовья. И по одежде походили на пастухов. Они подозрительно смотрели на тебя, а потом – на дверь, словно ожидали другого человека. Варнава произнёс твоё имя. Поцеловал тебя, но пастухи не двигались с места и, угрюмо поглядывая на купца, заговорили:
– Почему мы должны покинуть эту землю, в которой нам так хорошо?
– Нас никто не ждёт в далёкой стране.
– Мы посылали гонцов в тот край, и нам ответили: «Не приходите!»
Тогда ты, Моисей, ненавидя своих соплеменников за их упорство, простёр к ним руки.
– Царь хочет погубить вас. И только я, его визирь, удерживаю владыку от его желания сделать вас. –иудеев– рабами.
Пастухи в изумлении вскрикнули, заволновались, а ты следил за ними и в душе торжествовал: власть, к которой ты стремился годами – была близка! Ты уже видел себя великим царём мира.
После короткой беседы пастухи повесили тебе на шею знак верховного вождя иудейского народа и, упав к твоим ногам, облобызали их. После чего ты приказал иудеям готовиться к исходу из страны, готовить оружие, скот, одежду…
В это время мы остановились в конце аллеи у дворцовой стены. Ты, Моисей, с лицом твёрдым и жестоким, обратился ко мне:
– Говорил ли ты, мой сокровенный друг, царю о том, что видел и слышал ночью?
– Нет.
– Ну, тогда ты ему скажешь в мире теней.
За моей спиной прозвучал тихий скрип, как если бы открылась небольшая калитка. Я обернулся. Из узкой щели тайного хода в парк стремительно вбежали двенадцать человек. И по твоему знаку они окружили меня. Я не успел выхватить из складок юбки свой испытанный временем кривой кинжал, как ты, Моисей, бросился на меня и вонзил нож в мой левый бок. Я уже падал на землю, когда пастухи закричали:
– Моисей, мы не хотим зла царским людям! Мы пришли сказать тебе, что отказываемся покидать эту страну! Ты нас обманул!
Я медленно, как мне казалось, опустился на землю, и жизнь моя прекратилась. Но странное дело: я, не ощущая себя, продолжал видеть и слышать так, как если бы стоял среди пастухов над своим телом.
Рядом в кустах прозвучали мерные хлопки ладоней и смех. На поляну в окружении гвардейцев вышел царь. Смеясь, он спросил тебя:
