Виталий Матвеевич Конеев
Гнев Бога
Только в первые годы своего Цезарства Тиберий отдал много сил и разума на благо римского народа и государства, но так начинал любой человек, получивший неограниченную власть, как , впрочем, и мелкий чиновник, поднявшись на ступеньку выше в карьере.
Однажды Цезарь в очередной раз заклеймил бесчестием старого развратника и мота Цестия Галла, пригрозив ему пытками в Мамертинской тюрьме, если он не исправится. А потом вызвал его к себе и, добродушно посмеиваясь, спросил:
– Правду ли говорят люди, что у тебя во время попоек прислуживали голые, очаровательные девушки? Так ли это?
Перепуганный мошенник яростно бросился к ногам Цезаря, крича:
– Цезарь, это наговор! Я веду целомудренную жизнь!
Тиберий с притворным огорчением вздохнул.
– Ну, вот. А я хотел напроситься к тебе на гульбище.
– Цезарь, я сделаю так, как ты хочешь.
– Нет – нет, не как я хочу, а как у тебя заведено. И пригласи отцов-сенаторов. Вот список имён. Скажи им, что я иду к тебе только потому, что не могу отстать от них.
И Цезарь, бросил табличку в лицо растерянному Галлу, оглушительно расхохотался. Ему доложили о том, что из Палестины приехал Ирод Антипатр, царь Галлилеи и Переи, который просил Цезаря принять его с дарами. На это Цезарь ответил:
– Я его приму в доме Галла.
Так как Ирод Антипатр был братом принца Филиппа, то последний тоже был приглашён вместе со своей красавицей женой Иродиадой.
Тетрарх Галлилеи и Переи пришёл в сады Мецената, где находился дом патриция, одним из первых и начал прогуливаться в тенистых аллеях, как вдруг услышал лязг металла и. выглянув из-за кустов, увидел отряд преторианцев, который спешил к дому Цестия Галла. Колонну солдат замыкал юный центурион. Колонна ещё не прошла, как ей навстречу из противоположной аллеи вышла Иродиада, не отрывая своего взгляда от центуриона. Она с трудом сдерживала своё волнение и запрещала себе смотреть на Иуду, а это был он…и тем не менее, смотрела. Иуда не сбавил шаг, не глянул на молодую женщину. Она охнула и, подстраиваясь под его шаг, схватила юношу за руку.
– Иуда я мечтаю о тебе каждый день….Как прекрасно твоё имя… как прекрасна эта аллея, где ты идёшь…Ты обещал прийти к нам в дом десять лет назад, а всё не приходишь. Я тебя вижу во сне.
Лицо Иродиады было полно растерянности, любви, обожания и настолько прелестно в эти минуты, что Антипатр, жадно глядя на женщину, ощутил в душе страдание, что не на него смотрела эта удивительная красавица.
Иуда замедлил шаги, повернулся к Иродиаде. И хотя он узнал её, но сдвинув тонкие брови, как если бы хотел что-то вспомнить, сурово ответил:
– Женщина, я не знаю тебя,– строго сказал он и быстро ушёл за центурией.
Иродиада бросила ему в след гневный взгляд, в котором уже не было ни любви, ни обожания и, указывая себе под ноги хорошеньким пальчиком, в бешеной ярости прошептала:
– Я заставлю тебя ползать у моих ног. Я тебе ничего не прощу.
Однако через несколько секунд она, смеясь, поднесла свои руки к губам и начала целовать ладони, что касались преторианца.
Антипатр, потрясённый тем, что мальчишка воспринял равнодушно любовь Иродиады – его племянницы – в ярости сжал кулаки и, боясь возбудить гнев в пылкой женщине тем, что он явился свидетелем маленькой сцены, осторожно отступил назад.
По другую сторону аллеи, ломая кусты, метнулись в сторону дворца две фигуры, пригибаясь и прячась за деревья. Они остановились в том месте, где лес кончался и стали высматривать окна дворца. По одежде, по повязкам с Шемою на рукавах, царь сразу понял, что перед ним благочестивые иудеи. Однако зная, что для римских иудеев посещение садов Мецената было тяжким грехом и, значит, эти двое не могли зайти сюда просто так, из любопытства, Антипатр мягким быстрым шагом подошёл к ним со спины. И обрушил на них мощные удары кулаками, сбил с ног и выхватил из-за пояса кинжал.
– А, ну, отвечайте, отродье Моисея, что вы здесь делаете? Иначе клянусь, я вас немедленно отправлю к вашему богу!
Захарий и Ефрем бросились в ноги царя, восклицая:
– Государь! Государь! Сейчас всё расскажем!
Захарий и Ефрем, живя десять лет в Риме и почти ежедневно волочась двумя тенями за Иудой, давно привыкли к свободной жизни большого города и почти не вспоминали о далёкой родине. Они растолстели и были похожи друг на друга и, разумеется, забыли, что должны были сделать с Иудой. Теперь, видя, что они пойманы Антипатром, боясь, что их могут обвинить в покушении на жизнь Цезаря, в страхе за себя, стоя на коленях, с воплями обратились друг к другу:
– Проклятый, ты во всём виноват!
– Нет. Это ты проклятый!
– Пускай я проклятый, но это ты совершил грех: заставил меня прийти сюда.
– Я заставил?
– Да, ты.
– Получай, Захарий.
– И ты получай, Ефрем.
И два секария, рыча и кусаясь, вырывая волосы друг у друга, царапая лица, с такой яростью бросились друг на друга, что едва не сбили с ног Антипатра и Кондратия. Сотник поднял тяжёлую плеть и словно мечом начал бить по головам Ефрема и Захария. Те отпустили друг друга и вновь бросились в ноги Антипатру и рассказали ему, зачем они пришли в сады: они следили за Иудой.
Антипатр в задумчивости прошёл перед секариями.
– Почему вы не выполнили приказ Манасии? Не убили Иуду?
Ефрем порывисто обернулся к Захарию и завопил:
– Отвечай. Тебя спрашивает государь. Почему ты не убил Иуду, ведь ты главный между нами?
И пока Кондратий, разъярённый поведением и глупостью секариев перед царём, охлаждал их головы тяжёлой плетью, Антипатр вынул из пояса горсть золотых монет.
– Эй вы, слушайте меня.
Секарии обратили свои расцарапанные лица к царю.
– Вы убьёте Иуду…
– Да. Государь!
Кондратий в сомнении глянул на парочку и для острастки хлестнул их по головам.
– Государь, это сброд. Вели мне прогнать их.
Антипатр насмешливо покривил губами.
– Итак, мошенники, а вы согласны, что вы мошенники?
– Да, государь, – охотно согласились Ефрем и Захарий, поедая глазами горсть монет.
– Вот вам золото. И вы получите вдвое больше, если принесёте мне голову этого мальчишки. А пока продолжайте следить за ним и доносить мне: куда он ходил.
Царь бросил деньги под ноги секариев и неторопливо зашагал по аллеи. Навстречу ему рабы несли носилки, в которых сидел Цезарь, обложенный свитками деловых бумаг, на которых он быстро делал пометки кисточкой. Его сопровождали два ликтора с фасциями на плечах. Не глядя на Ирода Антипатра, принцепс, не отрываясь от работы, сказал:
– Я видел твои дары и остался ими доволен, и тобой. Но ведь ты что-то просишь?
– Да, Цезарь, я хочу пригласить тебя во дворец на пир.
Принцепс обратил угрюмое лицо на царя и улыбнулся, вышел из носилок и. добродушно посмеиваясь, взял молодого иудея под руку.
– Ну, если ты угодишь мне, то…
– … я приглашу тебя на следующий пир.
Тиберий рассмеялся и, грозя Ироду пальцем, оглушительно крикнул:
– Что-то мне в последнее время стали нравиться иудеи!
Впрочем, он тут же умолк и, насупься, уже думая о другом, наклонился к царю и тихо пробормотал:
– Сегодня ночью сопровождай меня. Своим я не верю.
И они поднялись на второй этаж, где перед залом, в котором должна была состояться вечерняя трапеза, ожидали Цезаря его «друзья» и среди них была Иродиада с Филиппом, и всё огромное семейство принцепса.
Тиберий остановился перед семьёй Германика, внимательно глянул в лица подростков Нерона и Друза, скользнул взглядом по шестилетнему Гаю с прозвищем «Калигула». Ну, кто мог предвидеть в этом малыше с задорным открытым лицом и чудесными глазами тирана. А в его сестре маленькой девочке Агриппине, похожей на ангела, коварную отравительницу, родившую ещё большего тирана Нерона. Но всё это в будущем, а пока семейство Цезаря с искренними улыбками на счастливых лицах встретило Тиберия. Он равнодушной рукой приласкал внуков и прошёл в зал, возлёг на ложе, пригласив жестом руки возлечь рядом на соседнее ложе Антипатра.
Двойные ложа, на которые римляне ложились головами друг к другу или ногами, располагались овальными кругами в зале. Перед ними находились низкие столики с подносами полными мелко порезанного мяса, рыбы, фрукты, овощи, масло, кувшины с вином и родниковой водой для смесей. Так же перед каждым ложем стояли корыта для испражнения еды.
Ликторы встали по обе стороны у входа в зал, а Иуда впереди них, лицом к Цезарю, который вновь глянул на детей Германика, крикнул:
– Ну, кто из вас хочет быть Цезарем!? Бегите ко мне. И кто первым добежит, тому и быть Цезарем.
Калигула с визгом бросился к деду и, опередив старших братьев, подскочил к Тиберию, схватил его за руку и счастливо закричал:
– Я Цезарь! Я Цезарь!
Тиберий с хохотом бросил ему на шею свой лавровый венок.
– Вот ты и Цезарь. А хорош ли ты будешь, когда наденешь тогу?
– Да – да, я буду благородным, как мой отец.
Дед насупился и недовольным голосом сказал:
– А что? Я хуже его, что ли?
Мальчик, видя, как озлобился его дед, перестал прыгать и смеяться и, наморщив лоб, секунды две думал, что ответить, и ничего не придумав, весело сказал:
– А все говорят, что ты плохой. А многие говорят: негодяй.
Тиберий в приступе ярости толкнул мальчика в сторону и, бросив ненавидящий взгляд на Германика, пробормотал:
– Вот чему твоя жена учит ребёнка. Кто занимается его воспитанием?
В наступившей тишине с последнего рядя лож поднялся Сенека и, сильно дрожа коленами, выступил вперёд.
– Я, Цезарь.
Тот, желая смягчить напряжение в зале, мягко и приветливо спросил философа:
– А тебе известно: как звали Ахилла среди девушек?
– Да, Цезарь. Он носил имя Пирры.
– А почему он носил женское имя?
– Потому что Ахилл до пятнадцати лет не знал, что он был мальчиком.
Тиберий откинулся на спину, оглушительно рассмеялся, потом протянул Сенеке руку для поцелуя. Тот почтительно приложился губами к огромной деснице принцепса и отступил назад. А после трапезы в саду Сенека долго плевался и тёр концом тоги свои губы, плакал и яростно топал ногами. И, ненавидя себя за только что пережитый страх, мучаясь за свой поступок, который не соответствовал прошлым взглядам – ведь подобное он всегда порицал в других людях – с краской стыда на лице, закрывая его тогой, Великий Сенека бросился вон из сада.
Глава семнадцатая
В Мамертинской тюрьме на одной из крышек, что прикрывали узкие отверстия глубоких темниц, была привязана медная табличка с надписью « С узником не говорить. Так повелевает мать Цезаря». В квадратной металлической крыше было небольшое отверстие в два мужским кулака. Через него в присутствии коменданта тюрьмы один раз в неделю надзиратели бросали в камеру куски хлеба и опускали на бечёвке кувшины с водой. И так как кувшины всегда отвязывались внизу, то это говорило всем, что таинственный, молчаливый узник жив.
В тёмной зловонной камере, где только днём слегка рассмеивался мрак, сидел, привалившись к стене, заросший длинными волосами в лохмотьях египтянин Латуш. Казалось, что он спал. Всё его тело с увядшим лицом выражало равнодушие к собственной судьбе. Внезапно он вздрогнул, быстро поднял голову и широко открытыми глазами начал пристально вглядываться в невидимую точку прямо перед собой.
В это позднее ночное время к воротам Мамертинской тюрьмы подошли два закутанных в плащи человека. Один из них окликнул стражника на стене, назвал пароль. Ворота чуть приоткрылись, в глубине коридора с пронзительным визгом и скрипом начала подниматься вверх тяжёлая металлическая решётка. Двое незнакомцев, не открывая лица, быстро прошли по коридору во двор тюрьмы. Один из них – Тиберий – зычным голосом приказал страже проводить его к коменданту.
Стражник с факелом в руке пошёл вперёд, но толи Цезарь торопился, толи не желал идти следом за полусонным человеком, он вырвал факел у стражника и стремительным шагом направился по широкой лестнице на второй этаж.
На втором этаже находились казармы гарнизона и великолепные апартаменты коменданта, которые по своей роскоши и богатству мало чём уступали апартаментам первых вельмож Рима.
Впрочем, государственная тюрьма имела большое значение в судьбах республики, что, как правило, должность коменданта мог получить только патриций или сын сенатора.
Тиберий вошёл в зал, что был ярко освещён мёртвенно – бледным светом луны, которая висела над квадратным проёмом в крыше, остановился перед бассейном, хлопнул по плечу коменданта, спавшего на ложе у бортика. Гней Пизон открыл глаза и, узнав Цезаря, неторопливо встал на ноги.
Ночь была жаркой и душной. Цезарь обильно потел, тяжело дышал и часто отирал шею и лицо концом тоги. Оттолкнув Пизона, Тиберий, с облегчённым вздохом плюхнулся на ложе, указал Ироду на кресло и обратился к полуголому коменданту, который невозмутимо, спокойно смотрел на Цезаря:
– Достань из ямы астролога Латуша. Но будь осторожен: приведи его сюда в кандалах, и возьми палача. Быстрей.
Засов на крышке темницы был заклёпан так прочно, что не поддавался ударам кувалды надзирателя. И он вынужден был, понукаемый Пизоном, сорвать с петель металлический лист, после чего сбросил в яму крепкую бечёвку, крикнул, наклоняясь над смрадной дырой:
– Эй, ты там? Привяжи себя!
Латуш схватил конец бечёвки и поднял вверх лицо, которое сейчас было полно жизни и энергии, глянул на далёкий квадратный проём, где в свете факела торчала голова стражника. Латуш торжествующе улыбнулся, захлестнул бечёвку на руке петлёй и ответил:
– Поднимай!
Когда он появился в дыре, Пизон схватил его за волосы и. притянув к себе, торопливо зашептал:
– Сейчас ты будешь говорить с Цезарем. Попроси у него для меня провинцию, и я дам тебе свободу.
– Ты лжёшь, Пизон.
– Ну, хорошо. Я не имею права отпустить тебя из тюрьмы, но я могу дать тебе хорошую камеру, хорошую пищу и рабынь.
Латуш прищурил миндалевидные глаза и, глядя в упор на коменданта, с иронией в голосе ответил:
– Ты лжёшь, Пизон.
– Ну, тогда я посажу тебя в яму к крысам.
– Я не вернусь сюда, Пизон,– холодно сказал египтянин.
Пизон в ярости оттого, что астролог посмел говорить с ним голосом свободного человека, поднял кулак.
– Цезарь не выпустит тебя из тюрьмы. И ты навсегда останешься в моих руках, и я растерзаю тебя.
– Нет, Пизон, – страстно заговорил Латуш.– Ты однажды кинешься к моим ногам, и будешь умолять меня о пощаде. А я буду смеяться. А потом появится толпа и разорвёт тебя на куски!
Закованного по рукам и ногам Латуша, стражники ввели в зал. За ними шёл голый палач с повязкой на поясе, за который были заткнуты крючья и ножи.
Цезарь быстрым жестом приказал всем, кроме палача, выйти вон, а последнему: встать позади узника.
– Он от рождения глухой,– сказал принцепс Ироду и обратился, продолжая лежать на ложе, к Латушу: – Я только сегодня узнал от матери, что ты в Мамертинской тюрьме. Ты великий астролог, и я тебе верю. Но скажи мне: кто ты?
– Я Латуш, египтянин.
– Сколько тебе лет?
– Я не знаю.
– Тогда в какой знаменательный день ты родился?
– Не знаю, потому что я сразу ощутил себя зрелым мужем.
– Но когда? И не испытывай моё терпение, Латуш!
– Это было в тот миг, когда потеси-лугаль Хуфу обратился ко мне со словами…
Тиберий остановил его нетерпеливым жестом руки.
– Латуш, ты в своём уме? Ты говоришь о фараоне Хеопсе, который жил не менее тысячи лет назад.
– Вероятно, больше, Цезарь, но я никогда не считал годы. В Египте каждый новый год похож на старый год . Там время стоит на месте, а люди приходят и уходят, ничем не изменяя ни время, ни жизнь.
Тиберий, полный любопытства, резким движением своего крупного тела подался к астрологу, опираясь на подушку локтём.
– Ну, хорошо. Продолжай. Я, правда, не очень верю твоим словам, но зато безумно люблю сказки о древних временах…Итак, Латуш, что сказал тебе фараон?
– Он сказал: « А теперь, Латуш, меня интересует один вопрос…» И перед тем, как с моих глаз спала пелена, и я стал видеть, я ощутил стремительный полёт. А слова фараона, во всяком случае, первые, я услышал так, как если бы находился шагах в десяти от него. Мне показалось, что я открыл глаза. Я шёл рядом с Хуфу к большому окну, за которым на противоположной стороне великой реки, на плато Гизе ослепительно сверкала белая пирамида с чёрно– золотой короной. Я почувствовал сильную боль в голове. И может быть, по этой причине мои глаза некоторое время видели нечто непонятное для меня самого. Однако оно вскоре исчезло, а моя человеческая память не смогла удержать это видение. Между тем, фараон Хуфу, глядя на усыпальницу, спросил меня: «Латуш, я хочу знать: как мне уберечь мою мумию от грабителей?» За эти короткие секунды, как после пробуждения от сна, я вспомнил, что я астролог великого царя царей. Я узнал придворных, которые стояли густой толпой в глубине зала. Я знал их имена, их прошлое. Но странное дело: как я ни напрягал свою память, я не мог вспомнить ни одного мгновенья свой жизни. Нужно было что-то говорить царю царей, и я с низким поклоном сказал: «О, владыка, да живёшь ты вечно, здоров, цел и могуч, если ты хочешь чтобы твой Ба всегда возвращался к тебе, и ты мог своим божественным ликом взирать на мир небесный и земной, то ты должен построить вторую усыпальницу» – «Зачем?! – вскрикнул удивлённый Хуфу.
«Она будет тайной и неизвестной для грабителей. О ней никто не узнает». И вот тут я понял, что совершил ошибку. Хуфу в ярости щёлкнул последними двумя зубами. «Латуш, я хочу чтобы мой Ба возвращался в эту усыпальницу и чтобы так продолжалось вечность, и чтобы люди никогда не забывали меня!» Он сделал обломком руки знак страже, и меня схватили, поволокли по коридорам, но я знал заранее, чем закончится моя беседа с Хуфу и спрятал на поясе кинжал. Я говорю: «знал» только потому, что у меня оказалось оружие. В пустынном коридоре мне удалось на мгновенье освободиться от рук стражников. Я выхватил кинжал, нанёс молниеносные удары и бросился на тайную лестницу. И через подземный ход, известный немногим, я вышел далеко за городом к реке. Спустился на лодке вниз и, не останавливаясь, не отдыхая, направился в Вавилон.
В этом прекрасно городе я жил долгие годы. Но я однажды предсказал великому Хаммурапи насильственную смерть от его любимого сына. И царь в ярости на мои слова, не веря мне, приказал казнить меня, но мне удалось бежать. Я вернулся в Египет, где боги берегли меня, позволяя мне жить богатым и счастливым в своей родной земле. Но годы и годы спустя, юный царь царей Аменхотеп Четвёртый призвал меня к себе и с обычной манерой посмеиваться во время разговора, указал на одну из малоприметных молодых женщин….Мы находились в саду. «Что ты скажешь о ней, Латуш? И постарайся не ошибиться». Я взглянул на женщину и расчленил над нею время вперёд и назад. Увидел скорую смерть царя по вине этой женщины. Со слезами на глазах я опустился на колени перед царём и умоляюще простёр к нему руки. «Владыка, не допускай её до себя!» Аменхотеп в полном изумлении отступил от меня и шёпотом спросил: «Разве ты не знаешь, глупец, что её зовут «Прекрасная вошла», и она скоро будет моей женой!?»
« Я знаю, владыка, ещё и то, что она мучает красивых девушек за то, что они красивые. А приняла она такое имя для того, чтобы привлечь твоё божественное внимание к себе»– «Но неужели, несчастный, ты думаешь, что я слепой?»– «О, нет, владыка». Раздражённою рукой божественно прекрасный царь приказал мне удалиться, и уже больше никогда не призывал меня к себе.
А между тем, Нефертити – «Прекрасная вошла» – умными речами смутила покой Аменхотепа, а став его супругой, подчинила его своей власти. И правила страной, не считаясь с волей царя и волей жрецов. Её ума хватило только на то, чтобы уничтожить старых богов и оставить глупого Атона.
Известное дело: когда сильный душою муж берёт себе в жёны властолюбивую женщину, он шаг за шагом отступает перед ней и превращается в слабого человека. Таким и стал Аменхотеп. Но когда он встретил и полюбил красавцу Кийю, которая покорно легла у его ног, желая только его любви, он ощутил себя мужем и отослал от себя Нефертити. Но в это время в армии и среди придворных созрел заговор против Эхнатона – так теперь назывался царь царей. Об этом заговоре узнала Нефертити, и, ненавидя мужа за то, что он слабый и безвольный, нашёл в себе силы отстранить её от себя, не желая терять власть, возжелала ему смерти. И так как до убийства оставалось час – два она бросилась к Тутанхамону, брату и наследнику царя. Он был тогда подростком двенадцати лет, как и его жена Анхсенпаамон. Я был среди них, когда в комнату быстро вошла Нефертити. У неё лежали синими пятнами круги под глазами от бессонных ночей. Царица приказала мне и Анхсенпаамон удалиться в коридор. Но принцесса нежно улыбнулась матери, взяла под руку Тутанхамона, и мы все трое направились вон из комнаты. Нефертити спокойно сказала Тутанхамону, что, так как она отвергнута Эхнатоном и свободна, то согласна стать его женой. «Ведь ты рад стать моим мужем?» Мальчик в полной растерянности глянул на свою супругу, опустил длинные ресницы и пролепетал: Да, царица».
Анхсенпаамон зло вскрикнула, забежала вперёд и встала перед своим юным мужем, закрыв его собой, и с ненавистью стала смотреть на Нефертити.
– Уйди прочь!
Нефертити, привыкшая повелевать и никогда ни в ком, даже в своём Эхнатоне, не встречавшая непослушания, была потрясена словами дочери. Но время шло, и ей нужно было торопиться. Она бесцеремонно протянула руку к растерянному Тутанхамону, чтобы увести его с собой. Но принцесса взвизгнула и как пантера кинулась к Нефертити, укусила её пальцы. Та шагнула к двери, не обращая внимания на боль и на то, что её худая, костлявая рука окрасилась кровью, крикнула стражу. Вернее, хотела крикнуть, однако Анхсенпаамон бросилась на царицу, сбила её с ног, и они с визгом покатились по полу. Та, которая дралась за любовь, оказалась сильнее. И тогда Нефертити, не в силах сбросить с себя Анхсенпаамон, сорвала со своей морщинистой шеи стилет для письма, сделанный из слоновьей кости в виде небольшого кинжала. Она замахнулась, целя в горло принцессе. Я бросился вперёд и успел подставить ладонь…Шрам и поныне на моей руке. Вот он…В это время дворец огласили дикие вопли: погиб Эхнатон. Нефертити сбросила с себя принцессу и отступила к двери, метнула на меня ненавидящий взгляд.
– Ну, Латуш, ты живёшь последние часы.
Она приказала казнить меня, и я вновь бежал в Вавилон.
Через несколько лет прелестная Анхсенпаамон прислала ко мне гонцов с просьбой вернуться на родину. Царский двор к этому времени покинул Ахетатон, построенный Эхнатоном и поселился в городе Нэ, который ныне на языке койне называется Фифы.
Уже приближаясь на ладье к главному городу Нэ, я встретил новых посланцев Анхесенпаамон, которые стали торопить меня, и я пересел на коня.
Меня, покрытого потом и грязью, не дав мне переодеться и умаститься, провели тайными коридорами к царице. Она в это время находилась в дворцовых садах, и я из окна третьего этажа мог видеть её, гуляющей у пруда вместе с мужем Тутанхамоном. Они были так веселы, прекрасны и счастливы эти два прекрасных создания, что все придворные отвечали им улыбками. Но я так же видел сверху в другом месте сада небольшую беседку, в которой сидели шесть человек. Трое из них были Верховными жрецами храмов Амона, Птах и Ра. Главным богом Нэ считался Амон, а его Верховный жрец Манрепта занимал первое место среди жрецов царства. Но во время правления Эхнатона все храмы были закрыты, а жрецы изгнаны из страны. Рядом с ними сидели Нефертити, полководец Хоремхеб, всем обязанный Эхнатону, пришедший из низов, и престарелый, толстый сановник, воспитатель Эхнатона Эйе. По искривлённым злостью и раздражением лицам я понял, что между этими людьми нет мира. Но они являлись правителями страны.
В покоях появилась взволнованная Анхесенпаамон. На её лице была тревога. Юная царица не дала мне встать на колени, схватила мою руку.
– О, Латуш, скорей, скорей спаси моего отца!
Я забыл сказать, что эта чудесная женщина была дочерью Эхнатона и Нефертити.
– Приказывай, владычица.
Она с трудом перевела дыхание и обратила на меня свои огромные глаза.
– Нефертити и Хоремхеб, чтобы ублажить верховных жрецов и, особенно, Манрепту согласились на перенос мумии отца из Ахетатона в долину царей.
– Я понял, царица: жрецы решили уничтожить по дороге мумию Эхнатона, чтобы лишить его вечного блаженства в загробном мире.
– Да, Латуш, но я и Тутанхамон окружены людьми жрецов. Я никому не могу довериться, кроме тебя.
– Я выполню всё, что ты прикажешь.
Анхесенпааон начала торопливо срывать со своих изящных рук драгоценные браслеты, перстни и цепочки.
– Вот возьми и немедленно отправляйся в Ахетатон. Вскрой гробницу царя царей, забери мумию и постарайся вернуться назад ночью.
Она указала на далёкие серые скалы в Ливийской пустыне, где находилась долина царей.
– Там уже готова усыпальница для Кийи, но её займёт Эхнатон. – Она обернулась ко мне и с тревогой в голосе сказала: – Догонишь ли ты посланцев жрецов. Они отплыли в Ахетатон вчера.
– Я догоню их.
– Если тебя схватит охрана или жрецы, то ты не должен даже под пыткой упоминать моё имя.
– Я буду молчать.
После этого разговора я, стараясь быть малозаметным, быстро покинул дворец и стремительным шагом направился на речную пристань. Там в густой толпе я начал подбирать крепких гребцов, которые могли бы по очереди непрерывно грести несколько суток. А когда я вместе гребцами уже занимал свою ладью, на пристани появились царские глашатаи. И объявили о том, что некий Латуш, бывший астролог и преступник, ограбивший многие царские усыпальницы, здесь, сейчас, в эту минуту собирался вновь на разбойные дела. И если кто-либо укажет, где он прячется, тот получит из руки царя царей золотой перстень.
Далее глашатаи подробно пересказывали мою внешность. Я немедленно сорвал с головы парик, бросил его за борт ладьи, распустил волосы, как парасхит, и показал горсть драгоценностей растерянным гребцам.
– А, ну, скорей за вёсла! И я вам дам золота больше, чем царь!
И мы помчались, как на крыльях, вниз по великой реке, и через два дня догнали папирусную ладью с жрецами. Их нельзя было оставлять у нас за спиной, поэтому я направил наше деревянное судно на их ладью и сильным ударом в бок перевернул её. Молодые жрецы, не ожидавшие нападения, с криками полетели в воду. Стали барахтаться в ней, тонуть. К ним метнулись крокодилы и, минуту спустя, всё было кончено. На реке наступила тишина.
И я вновь громовым голосом дал команду: «Вперёд!»
Город Ахетатон был мёртвым городом, наполовину засыпанный песком, с разобранными домами, камни которых вывезли хозяева и все, кто хотел. Сады исчезли. По пустынным улицам бродили собаки. В городе не было ни одного человека, но по другую сторону реки, напротив Ахетатона тянулась цепь высоких отвесных скал. В них были пробиты туннели, а в глубине туннелей были скрыты мумии вельмож и царя царей. Эти гробницы охраняли стражники, человек пятьдесят.
Я предложил своим гребцам быстрым ударом разогнать их и вскрыть святилище царя царей, забрать всё золото, которое там лежало. Себе же я хотел взять только мумию. Гребцы стали опасливо озираться, говорить: «Вот, Латуш, ты привычный к разбою. А мы боимся мести Озириса». Но вскоре они, ослеплённые жаждой золота, а не моими словами, согласились на грабёж.
Мы вооружились дубинами, ворвались в казарму и в короткой схватке перебили всех стражников. А потом направились к гробнице Эхнатона. Тяжёлыми ломами выбили одну за другой двери и с горящими факелами вступили в длинный тёмный коридор. Всюду на стенах, в комнатах ярко заблестело золото. Мои гребцы ошалело закричали. Но я, понимая, что сюда спешила погоня, и она вот-вот могла появиться в этих местах, железной рукой остановил обезумевших гребцов и погнал их в дальний конец коридора, где стоял золотой ковчег. Там я, не теряя ни секунды, разбил его ломом, после чего мы с великим трудом скинули тяжёлую крышку саркофага вниз. А потом, в такой же спешке, один за другим сломали антропоидные гробы и добрались до мумии. Я крикнул гребцам, чтобы они торопились, но люди ослепли и оглохли при виде золота, сверкающих драгоценных камней. Погрузили себя в золото и не собирались двигаться с места. И тогда я один рванулся к выходу. С площадки туннеля я глянул сверху вниз на речную гладь, затем в сторону поворота, но река была пустой.
Я помчался в казарму, где были лошади. Привязал мумию к седлу одной из них, вскочил на другую и направился на горную дорогу, что выходила на скалистый берег Нила. И когда я уже был наверху, из-за поворота реки появилась огромная флотилия лодок и ладей. На одной из них стоял верховный жрец Манрепта. Он увидел меня, и его лицо перекосила бешеная гримаса. Он поднял кулаки над головой и страшным голосом закричал:
– Латуш, вернись ко мне, и я, клянусь Амоном, отдам тебе всё золото гробницы!
Я рассмеялся ему в ответ. Манрепта, не сводя с меня ужасного взгляда, затопал ногами и голосом, который загрохотал в скалах, как гром, крикнул:
– Латуш, я найду тебя и поражу страшной смертью!
Я ударил коня плетью и, продолжая громко смеяться, помчался вперёд. Но уже в первой деревне я обменял своих коней на трёх ослов. Погрузил на них вязанки тростника, а под тростник спрятал мумию.
Я двигался только ночами и не по дороге, а по краю Ливийской пустыни.
Когда я, наконец, добрался до Нэ, то я знал, что мне делать. Я находился на левом берегу реки, напротив города, а рядом высился огромный дом Вечности, где парасхиты готовили мумии. Здесь даже днём боялись появляться египтяне, а ночью только гиены, привлечённые запахом гнилого мяса, бродили вокруг.
Я был уверен, что мой разговор с царицей был подслушан кем-то и передан Манрепте и что юный царь царей слишком слаб, чтобы противиться воле жрецов и Хоремхеба….вот кто стремился стать фараоном!
Однако нужно было спешить, и я направился к высокой стене дома Вечности. Идя вдоль неё, я вскоре наткнулся на дверь, как и говорила Анхесенпаамон. Дверь была открыта. Я толкнул её и оказался во дворе, где у костра грелись стражники. Ночь была холодной. Я осторожно скользнул со своей ношей к ступеням входа и проскочил в пустынный зал. В полной темноте, зная расположение комнат, я направился в ту часть здания, где хранились перед погребением мумии царской семьи.
Я зажёг небольшой факел, когда вступил в царский зал и увидел на столе только одну мумию. Это была божественная Кийя или то, что осталось от неё. Рядом по сторонам лежали те предметы, которые были приготовлены для её вечной жизни в загробном мире. А на столе стояли четыре канопы – сосуды – с внутренностями божественной красавицы. Вдруг что-то меня смутило, и я наклонил факел к маленьким крышкам канопы. На их верхней части была искусно вырезана голова Кийи – и это было в обычае того времени – но, приглядевшись, ещё раз подивился женской мести. Урей, который носила любимая жена царя и который украшал голову статуэтки, был отбит на всех канопах.
