Владимир Михайлович Шарик
Дневник электрофикатора
– Честное слово, не могу вспомнить. Может даже мне прислали открытку.
– Где она?
– Я ж говорю, что не знаю точно… – всё больше путался я в своих ответах, а эти глаза смотрели на меня так требовательно.
– Хорошо. Посидите там, потом вспомните. А теперь скажите, о чем там говорили?
– Это было так давно, что я уже не помню.
– Врешь, подлец. Ты вздумал со мной играть, Так учти, это тебе так просто не пройдет, – его глаза зло блеснули. – Твое молчание, тебе же вредит, учти это.
– Ну, сначала выступил наш директор.
– Что он говорил?
– Говорил о том, что как хорошо мы поработали в этой пятилетке. Говорил, о новых задачах.
– Что он имел в виду, когда он говорил, о том, что хорошо поработали в этой пятилетке?
– Не знаю.
– Не ври.
– Может то имел в виду, что мы выпустили много продукции, справились с планом.
– Врешь, подлец. Он совсем другое имел в виду. Он говорил об ущербе, который нанесли стране, и который еще принесете. Зачем ты поехал в Запорожье? Это они тебя послали туда с заданием?
– Нет, я сам поехал, захотел строить новую линию.
– Врешь.
– Нет, честное слово, никто меня не посылал.
– Ты от нас не отвертишься, у меня есть показания твоих соучастников,– он схватил какие-то бумаги и потряс у меня перед лицом.– Но, если ты их покрываешь, то они выдали тебя с потрохами. Ух, какая ты гнида, да тебе же за это вышка светит.
– За что? – совсем уже перепугано спросил следователя.
– За то, что греблю Днепрогес хотели взорвать. – Если б рядом разорвалась бомба, этот взрыв бы меня менее шокировал, чем такое известие.
Мне хотелось сначала рассмеяться в его лицо, затем меня ужас пронзил от чудовищного обвинения. Я молчал.
– Что молчишь. Испугался, что тебя разоблачили? Давай, выкладывай все планы. Признание смягчит твой приговор.
– Но я ничего не знаю.
– Ах, ты сволочь! – услышал я крик, потом удар, еще удар.
Очнулся я в камере. Надо мной сидел Иван.
Иван вытирал мое лицо, смоченным полотенцем, а Карл преподнес мне кружку воды. После того как я пришел немного в себя, меня стали расспрашивать чего же следователи добивались от меня. Я им рассказал о том, как допрашивал меня следователь, и в чем меня обвиняли. Когда же я сказал, что меня хотят обвинить в заговоре, который своей целью взорвать греблю Днепрогеса, то всех это до крайности возмутила наглая фальсификация НКВД. Правда, на это реагировали арестованные по-разному. Бывший дворянин Лодочников был до глубины души поражен такой нечестной игрой органов власти, такого цинизма он ранее никогда не встречал. А вот инженер Рокотов уверял, что партия здесь невиновна, этим занимается группа отщепенцев, которые хотят дискредитировать Советскую власть. Об этом надо писать в ЦК партии, самому товарищу Сталину, что бы он разобрался с этими подонками. Но его осадил Иван Филипченко.
– Что вы Иван Степанович, расписываетесь о Сталине, ибо все он прекрасно знает, и сам он санкционирует такие расправы.
– Я запрещаю вам так говорить. Это недостойно советского человека и коммуниста.
– Я знаю, кто такой Сталин, и как он шел к власти, и потому говорю. Ведь кто такой Сталин был до смерти Ленина. Никто. На Одиннадцатом съезде партии, последнем на котором участвовал Ленин, при избрании членов ЦК партии он занял только десятое место среди кандидатов. Первое место заняли Ленин и Троцкий с одинаковым количеством голосов 477 депутатов, потом шли Бухарин, Калинин, Дзержинский, и только десятым был Сталин. Я освещал ход съезда тогда для газеты Правда и потому хорошо знал о всех событиях съезда, которые проходили перед глазами депутатов и за кулисами съезда. То есть этот съезд подтвердил, что в революции есть два полноценных лидера, с немного иными платформами. Но благодаря столкновению этих взглядов и рождалась истина революции, которая благополучно решала все возникавшие проблемы страны. Но Ленин только недавно пережил первый инсульт, и чувствовал, что недолго ему остается жить, силы оставляли его, конечно, надо было думать о наследнике. Понятное дело, после его смерти единственным лидером остается Троцкий, тем более за последнее время авторитет его поднялся, если на Десятом съезде за него голосовали 452 делегата, а за Ленина 478, даже за Сталина 458 делегатов, то сейчас Троцкий без сомнения был первый в списке. Недаром ведь Ленин предлагал ему пост Заместителя Председателя Совнаркома, то есть идти в его заместители. Но тот отказался, непонятно почему. Вообще-то у Троцкого были свои причуды, так, например, на заседаниях Политбюро он с словарем изучал английский, или вообще пропускал. Вот тогда Владимир Ильич и решил выдвинуть Сталина на должность Генерального секретаря партии, что бы оставить баланс сил. Но он немного ошибся, ибо Сталин тут начал плести интриги, отстранять от должностей неугодных партийцев-ленинцев , а ставить своих туповатых, но
проверенных людей. Также Сталин ограничивал доступ к Ленину неугодных ему людей, в первую очередь Троцкого, с мнением которого Ленин считался во всех вопросах. Тогда особенно, острой была полемика вокруг Внешторга, впрочем, там мнения обоих лидеров совпадала, а вот в партийном руководстве были некоторые разногласия. Троцкий настаивал на том, что бы развести партийные и хозяйственные функции, ибо шефство партии над экономикой должно привести к бюрократизации страны, что чувствовалось уже в то время. Недаром ведь Маяковский высмеял этот порок страны в стихотворении "Прозаседавшие".
К концу 1922 года Ленин понял, что происходят непонятные вещи, явно, не по его сценарию, потому и возникло "Письмо к Съезду", в котором он давал характеристику членам Политбюро и ЦК, возможным правителям страны, где первыми кандидатами назывались Троцкий и Сталин, и еще несколько проходящих кандидатур. Письмо должны были прочитать перед делегатами съезда, ибо в ЦК Сталин уже расставил своих людей, кроме того в письме предлагалось расширить состав ЦК до 50-100 человек, это делалось с целью, что бы убрать преимущество сталинских делегатов. С письмом вышла какая-то неразбериха, из-за чего Сталин выругал Надежду Константиновну Крупскую, жену Ленина, вероятно, она дала письмо не тем людям, которым доверял Сталин. Поэтому уже через несколько недель Ленин написал другое письмо к съезду, в котором рекомендовал сместить Сталина с поста Генерального секретаря, в связи с его грубостью и нелояльностью.
К сожалению, письма не прочитали на съезде, сразу после смерти Ленина, а только в 1926 году, когда Сталин уже выдвинул везде своих представителей, расправился с неугодными. По всем округам ездили его представители Сталина: Микоян, Каганович, Молотов, Ворошилов и другие, и требовали, что бы троцкисты не посылались на съезд. Вот благодаря таким интригам он и стал вождем, а теперь расправляется со своим противниками, ибо убедить их в своей правоте он не может в виду своей ограниченностью, но может, просто заставит их молчат. И мне, кажется, что это только начало террора, впереди нас ждет страшные времена.
Иван замолк. В камере возникла угнетающая тишина, которую прервал Рокотов.
– Я запрещаю вам так говорить. Это всё вражеская пропаганда, которая хочет очернить нашего вождя, товарища Сталина.
Меня еще несколько раз вызывали на допрос, правда, следователь изменился, он был постарше и в звании капитан. Он меня не бил, но все утверждал, что я враг народа, поскольку вовремя не донес в органы на беспорядки, которые творились у нас в цехе. Причем он мне подробно пересказывал рассказы, анекдоты, отдельные фразы, которые велись в нашем коллективе между сотрудниками. Я даже не мог предполагать о том, что это может представлять интерес для органов, но оказалось, что теперь на этих безобидных разговорах, строились самые настоящие уголовные дела, на основании которых мне следователь шил 58 статью и в лучшем случае 10 лет, а в худшем даже расстрел. Однако, если я буду сотрудничать с органами, то мне дадут по минимуму лет 5. Он требовал от меня, что бы я выдал организаторов заговора, явочные квартиры и места, где хранится оружие и взрывчатка. Конечно, я ничего не мог ему сказать по этому поводу, тогда он выходил из себя, но не бил, а прибегал к другому способу – допросы проводил ночами, не давая меня спать. На третью ночь я потерял сознание, и меня отправили в камеру, где я очнулся спустя несколько часов. Иван напоил меня чаем и дал кусочек сухаря, который я с жадностью проглотил. Еще он расспрашивал о том, что требовал от меня следователь, и поинтересовался – подписывал ли я протокол. Я ему сказал, что я ничего не подписывал. Он меня за это похвалил и предупредил, что бы я ничего не подписывал, иначе я подпишу себе смертный приговор. Еще он сказал, что его, возможно, скоро отпустят, потому как не вызывают на допросы, и тогда на свободе он постарается что-нибудь для меня сделать.
Действительно, через несколько дней двери камеры отворились и охранник сказал: "Филипченко, с вещами на выход!" Иван молча собрал свои вещи, но видно было как он волнуется, руки у него дрожали, и он, никак не мог положить свои вещи в вещмешок, ему помог Карл это сделать. Затем Иван попрощался с каждым, обнял меня и шепнул на ухо:" Держись." Иван ушел, и все с нескрываемой завистью смотрели ему вослед, надеясь все же, что и для них когда-то настанет такое время.
Некоторое время меня не вызывали на допросы, и я уж грешным делом подумал, что следователи разобрались в моей невиновности, и собираются меня отпустить. Но не тут-то было. Однажды вечером, перед тем как мы собирались спать, двери камеры открылись, и меня позвали на допрос. Не помню какой это был день, ибо я уже сбился со счета, а извне, мы не получали ни газет, ни весточек от родных и близких, потому потеряли счет дням. У нас только Карл с немецкой щепетильностью вел календарь, отмечая на нарах дни, проведенные в заключении. Это было где-то в середине марта, возможно, даже в мой день рождения. Своего рода работники НКВД, приготовили мне подарок в мое двадцатилетие. Разве мог я предполагать, что встречу эту дату в Советской тюрьме, и с таким нелепым обвинением! Скорее я мог себя представить в застенках фашистов, империалистов капиталистических стран, куда поехал я освобождать трудящихся от рабства. Но вышло совсем не так. И в этот раз меня, действительно, ждал сюрприз – меня ждала очная ставка с Николаем Петровичем нашим бывшим начальником цеха. Правда, я его сначала не узнал, настолько изменился он, только следователь представил меня ему, только тогда я признал Николая Петровича. Затем следователь начал очную ставку, обратился к Николаю Петровичу, что бы тот давал показания. Когда он начал говорить, то у меня земля поплыла под ногами, ибо то, что он говорил было абсолютной выдумкой. Я его и видел всего несколько раз, и не общался с ним никогда , а по его рассказу выходило, что я, действительно, являюсь участником заговора, что в Запорожье я поехал с целью взорвать плотину Днепрогеса. При этом он называл имена людей, которых я вообще не знаю, но якобы вместе с ними я должен совершить взрыв Первого Мая этого года. Называл места, где спрятана взрывчатка, и кто мне должен её доправить в назначенное время и место. Я был потрясен настолько, что не мог ничего сказать, и когда после очной ставки следователь меня допрашивал, я просто молчал, чем вывел его из себя, и он вызвал какого-то громилу, который стал меня обрабатывать меня. После чего я потерял сознание, и меня отправили в камеру. Несколько дней я чувствовал себя, как умалишенным, я ничего не соображал, только говорил :" Что же это делается? Разве можно так лгать? Зачем они это делают?" Карл как мог, успокаивал меня, говорил, что у них есть задача собрать, какой-то компромат на человека, который власти почему-то не нравится. Вот они и из кожи лезут, что бы угодить Хозяину. Его тоже все время вызывают на допросы, и требуют дать показания на директора Сталинградского тракторного завода, ибо заподозрили его в троцкизме. А как он может дать против его показания, когда знает его, как прекрасного специалиста, ибо он руководил стройкой, а затем и стал директором завода. Политические его взгляды тоже не вызывали сомнения в приверженности его идеям Ленина, но кто донес на него, и вот теперь под него органы копают.
После очной ставки меня несколько дней не вызывали к следователю, но в покое не оставили. Вызвали, только теперь снова сменился следователь. Этот начал доверительный разговор. Даже предложил мне закурить, но я сказал, что не курю. Похвально, сказал он, а потом начал расспрашивать меня о семье, о моей работе, обещал даже свидание с родными и Оксаной. Говорил, что я настоящий парень, который не лжет, именно, такими должны быть советские люди, нас никто не победит никакой враг. Ведь у нас много врагов за границей, спросил он меня. Я подтвердил, что это так. Но у нас еще есть и внутренние враги, с которыми надо бороться, ибо они работают на внешних врагов, которые хотят задушить Советскую власть. И долг каждого советского человека бороться с такими людьми. Далее, он требовал меня исполнить свой долг, и назвать заговорщиков. От меня только надо назвать этих людей, и я буду на свободе. Потом он просто называл фамилии моих знакомых и незнакомых людей, что бы я причислил их к заговорщиков. Но я не мог это сделать, хотя силы мои были на исходе, мне хотелось скорее прекратить эту муку, и оказаться на свободе, как обещал следователь. Ведь для этого надо было сделать совсем немного – неужели я враг себе, твердил я себе. Но что-то останавливало меня в самый последний момент. Снова пошли допросы по ночам, до изнеможения. Я уже перестал себя чувствовать человеком, а просто биологическое существо, которое дышит, поглощает автоматически какую-то жидкую баланду.
Силы мои на исходе, если б не поддержка Карла, то я б уже согласился подписать все бумаги, которые подсовывает мне следователь, что бы прекратить все издевательства и моральные, и физические. Но Карл говорит, что не надо этого делать, ибо ты признаешься в том, что не делал, а, во-вторых, я своей подписью подставлю под удар других людей. Поэтому держусь, но не знаю, что это мне даст.
Инженер Рокотов вот написал письмо товарищу Сталину, то его через несколько дней вызвали на допрос, и в камеру занесли, так как сам он не мог ходить. Прошло еще пару дней и его вообще забрали с нашей камеры. Все в страхе сидят, ибо не знают, что с ними будет завтра. Не знаем, что делается там, на свободе, ибо нет никакой связи с внешним миром: ни передач, ни газет, ни журналов. Священник продолжает молиться в своем углу, а нам добавили еще молодого лейтенанта за то, что он рассказал в кругу своих друзей анекдот, который задевал высшее руководство. Он удивлялся еще, кто б мог сделать донос, ведь все были хорошо знакомы. Карл заметил, что такое нынче время, если б человек не донес на него за клевету на строй, то на него бы завели дело за не доносительство.
Тюремные будни шли своей чередой, когда однажды утром прозвучала команда: "Леднев, с вещами на выход." Я даже не понял, что происходит, когда Карл толкнул меня в плечо и сказал, что меня вызывают, и стал помогать собирать вещи. Я попрощался с ним, с другими арестованными , священник перекрестил меня, хотя я был не верующим, но это не возмутило, даже как-то успокоило, словно, ангел хранитель появился над моей особой. Меня повели по длинным коридорам, но не к следователю, а в канцелярию, где за столом сидел важный чин с тремя шпалами. Он пригласил меня сесть.
– Должен сказать, – начал он,– что обвинения, которые против вас выдвинуты не подтвердились, и мы вас освобождаем из-под стражи. Но вы не должны иметь обид на наши органы, потому что они стоят на страже Советской власти, и должны тщательно проверять все факты, лучше десять человек проверить на лояльность власти, нежели пропустить одного врага. Вы согласны со мной.
Я только махнул головой, потому что у меня перехватило дыхание от его слов, а на глаза лезли слезы.
– Только сейчас вы должны подписать одну бумагу.
У меня снова сжалось сердце, что я думал, что потеряю сейчас сознание.
– Не бойтесь,– успокоил он меня – это вы подпишите обязательство в том, что вы нигде, и никому не будете рассказывать о том, что здесь происходит. Вы ведь не собираетесь разглашать?
– Нет, – выдавил я из себя.
– Тогда прочитайте и подпишите.
Я прочитал и подписал дрожащей рукой.
– Все. Вы свободны, – он вызвал конвойного и сказал, что бы он выпустил меня на свободу. Я шел и ничего не соображал, только слышал, как щелкают многочисленные запоры и замки, которые открывал конвойный. Наконец-то последняя дверь и свет ударил мне в лицо, а за мной захлопнулась тяжелая дверь. Я сначала застыл, ноги, словно, ватные были, а потом сорвался и побежал, побежал и так почти до самого дома. Квартиру открыла мама. Конечно, она бросилась мне на шею, затем на шум вышла Оксана, и тоже повисла на шее.
Мама повела меня на кухню, она смотрела на меня, и не могла поверить, ибо оттуда, обычно, не возвращались. При этом она всё шептала: " Какой ты худенький. Какой ты худенький. Что они с тобой сделали?" Она предлагала мне что-нибудь покушать, но я говорил, что не надо. Я просто хотел сидеть, смотреть на них, и слушать их рассказы. Как они ходили по разным инстанциям, что бы узнать, где я и что со мной. Однако, ничего не объясняя их отправляли домой. Оксана даже попала на прием к Екатерине Павловне Пешковой, рассказала суть своего дела, она обещала помочь. Но спустя несколько дней сообщила, что ничего не может поделать, ибо я замешан в каком-то крупном антигосударственном заговоре. Пыталась Оксана пойти на прием к Орджоникидзе, даже к Калинину, но там сказали, что делами арестованных они не занимаются – идите в НКВД и там всё выясняйте.
Я же рассказал свою историю, о том человеке рассказал, благодаря которому я очутился на свободе, ибо я не сомневался, что своим освобождением я обязан Ивану Филипченко, и мне его надо найти, что бы поблагодарить его.
Вечером пришел папа, он тоже очень обрадовался моему освобождению. Я заметил, что он как-то осунулся, постарел резко за те дни, когда меня забрали в тюрьму. Счастливая семья в полном составе села за стол. Оксана и мама постарались, что бы стол был роскошным и вкусным.
