Всеволод Соловьев
Старый дом
X. В Петербурге
Наступила осень 1825 года. Осень эта в Петербурге была сырая, туманная; часто бушевали сильные ветры. Петербургские жители с тяжелым чувством вспоминали о страшной беде прошедшего года – о наводнении, и тревожно, даже с ужасом, толковали: «Кто же может поручиться, что беда ушла навсегда, – а вдруг она вернется? Положим, приняты меры, но с бушующей стихией как сладишь?» У многих обитателей нижних этажей даже были сделаны все приготовления на случай несчастья, уложены все вещи. Многие ежедневно спешили к Неве, смотрели на воду, измеряли высоту ее. Но и помимо этих страхов Петербург был как-то мрачен. Общество уныло, государыня все больна, больна серьезно. Государь уехал в Таганрог. Поговаривали, что уехал он таким мрачным, будто с какими-то печальными предчувствиями. Положение вещей тоже представлялось крайне запутанным; неудовольствие охватывало умы. Имя Аракчеева произносилось все с большим и большим негодованием. В самых разнообразных кружках и слоях столичного населения ходили толки о каком-то заговоре. Многим было известно, что государь уже не раз получал доносы, разоблачения, только оставлял их без внимания…
Действующие лица этого рассказа снова все были в Петербурге и не замечали, поглощенные интересами своей жизни, как много прошло времени, как многое изменилось. Даже старики Горбатовы приехали вместе с Борисом, Катрин и маленьким Сережей. Катрин все лето была в мрачном настроении духа – Щапский обманул ее, не приехал к пятому июля, и она до сих пор его не видала. Этого мало, она до последнего времени даже не знала, где он. Он ей не писал. Таким образом, все ее планы хорошенько его помучить не могли быть приведены в исполнение.
«Неужели он, действительно, разлюбил меня, неужели все кончено? – с отчаянием думала она, когда ей пришлось убедиться, что уже нечего ей ждать его в Горбатовском. – Нет, быть может, и в самом деле ему никак нельзя было приехать. А не пишет он: боится, верно, что письма могут быть перехвачены. Да и как знать, от этих людей всего ожидать надо… Может быть, он и писал мне, а письма перехватывали, и я их не получала…»
Она стала подозревать и Татьяну Владимировну, и Бориса, и даже Сергея Борисовича. Она начала следить за ними, подслушивать. Очень часто заводила разговор о том, что письма пропадают, что, наверное, пропало много писем, ей адресованных. И при этом она внимательно всматривалась в лица родных. Но и Татьяна Владимировна, и старик Горбатов, и Борис спокойно выдерживали ее взгляды. Она ничего не могла заметить. Она волновалась, скучала, капризничала, иногда по целым дням не выходила из своих комнат. Потом начинала выдумывать какие-нибудь особенные parties de plaisir, рассылала приглашения соседям, сама разъезжала то туда, то сюда. Потом, когда в доме были ею же приглашенные гости, она вдруг сказывалась больной, уходила к себе и запиралась.
Было еще одно обстоятельство, немало способствовавшее ее странностям, – она почувствовала, что снова готовится стать матерью. Когда она сообщила об этом Татьяне Владимировне, та невольно вздрогнула и вдруг так побледнела, что если бы это не было уже в сумерки и если бы Катрин вздумала попристальнее в нее вглядываться то испугалась бы. Однако Татьяна Владимировна очень быстро справилась со своим волнением и сказала:
– Что же, Катрин, это в порядке вещей, и я очень рада.
Но Катрин вдруг всплеснула руками и заплакала.
– Есть чему радоваться! – сквозь слезы пролепетала она. – Это просто несчастье!..
– Что ты, что ты! Что с тобой, какое несчастье?!.
Голос Татьяны Владимировны дрогнул. А Катрин продолжала:
– Да я никак не ждала этого, я думала веселиться всю эту зиму… – вот и веселье!.. Господи, что я за несчастная такая?
– Катрин, опомнись, как тебе не стыдно… другая радовалась бы на твоем месте… Если ты не хотела иметь детей, зачем же выходила замуж?
– Да разве я знала?!.
– Мне очень больно это слышать, – сказала Татьяна Владимировна, – очень больно и за тебя, и за Владимира.
– Ему все равно, – перебила Катрин, – ему это ни в чем не помешает… а я…
Она опять заплакала.
– Я без ужаса и подумать не могу… А я строила планы…
Татьяна Владимировна постаралась ее успокоить. Но все-таки должна была уйти, оставив ее в слезах. Встретясь с Борисом, она сообщила ему эту новость.
– Она сама вам сказала, maman?!. Значит – это верно?
– Конечно.
Они взглянули друг на друга и тотчас же опустили глаза и разошлись, не произнеся больше ни слова. Несколько дней все были очень мрачны, за исключением Сергея Борисовича, который радовался полученному известию и только удвоил нежность к невестке. Щапского не было. Татьяна Владимировна не заводила больше прежнего разговора. Он забыл свои страхи, свою мнительность. Он ухаживал теперь за Катрин, как нянька за ребенком, относилась к ней так бережно, как будто она была фарфоровая куколка, которая вот-вот упадет и разобьется. Когда они возвратились в Петербург и Катрин объявила Владимиру о своем положении, он презрительно взглянул на нее из-под полуопущенных век, а потом равнодушным тоном прибавил:
– Ну, и что же… будьте теперь только осторожны относительно вашего здоровья, чтобы не повторились безрассудства, какие вы делали перед рождением Сережи… у вас есть опыт.
Но, оставшись один, он вдруг задумался. Он, видимо, что-то соображал. Вдруг краска залила его щеки, глаза блеснули, он ударил кулаком по столу.
«Да нет же, этого быть не может! – прошептал он. – Она до этого не дойдет… кокетка… глупа… но все же… Нет, вздор!..»
А между тем с этого времени Катрин не раз замечала на себе его взгляд, какой-то новый взгляд – пытливый, подозрительный, будто желающий что-то отгадать в ней. Она даже несколько смущалась под этим взглядом, хотя очень быстро ободряла себя и принимала вид чистоты и невинности. Она ждала – вот-вот он что-нибудь ее спросит, начнет какое-нибудь объяснение. Она приготовилась ко всяким вопросам, ко всяким объяснениям… Но он ничего не спрашивал…
Едва приехав в Петербург, она навела справки относительно Щапского, но не у мужа. Она теперь совсем перестала с ним говорить об его приятеле. Она узнала, что Щапский еще не возвращался. Тогда она принялась за визиты, за приемы гостей. Объездила все магазины, посылала заказы в Париж к зимнему сезону. По утрам у нее происходили совещания с модистками. Войдя в эту обычную колею, она значительно успокоилась и иногда казалась даже очень веселой и беззаботной…
Тем временам Борис уже успел повидаться с Ниной. Войдя в гостиную княгини и застав их обеих, он сразу должен был убедиться, что все обстоит благополучно.
– Вот, смотрите, Борис Сергеевич, – говорила княгиня, крепко сжимая его руку, – смотрите, кажется, она поправилась!..
Да, она поправилась: в ней не было уже прежней чрезмерной бледности, она немного пополнела. Прекрасные глаза ее уже не светились лихорадочным, беспокойным блеском. Она улыбалась, она вся сияла, идя навстречу Борису, и все сказала ему этой улыбкой. Он огляделся. В гостиной никого не было. Он взял руку Нины и, не выпуская ее, обратился к княгине:
– Я явился к вам, как враг за добычей! Я не отдам вам теперь ее! Я возьму ее хоть силой…
Княгиня улыбалась самой добродушной улыбкой. Ее быстрые черные глаза перебегали с Бориса на Нину и обратно.
– Зачем же силой?!. – прерывающимся голосом прошептала Нина.
Борис целовал ее руки. Княгиня стояла улыбаясь и вдруг ее черные усики как-то передернулись. Она опустилась в кресло и заплакала.
– Давно бы так, Нина, давно бы!.. Но, Борис Сергеевич, скажите мне, приготовлены ли ваши родители? – тревожно спросила она.
– Разве я мог до этой минуты сообщить им что-нибудь решительное? Отец еще не знает, а матери известно все, что до сих пор и мне было известно.
– Что же она?
– Она уже любит Нину и ждет встречи с нею.
– Я была в ней уверена, в вашей матери… – сказала княгиня. – Да, Нина, ты счастлива, ты найдешь прекрасную мать!..
– Значит, у меня будет две матери! – сквозь радостные слезы проговорила Нина, наклоняясь к княгине и целуя ее руки.
– И вы уверены, мой милый Борис Сергеевич, что и отец ваш ничего не будет иметь против нее?
– Конечно.
Княгиня вздохнула всей грудью, поднялась с кресла и быстрым, тяжелым шагом вышла из гостиной.
Они остались одни. Они взялись за руки, блаженно взглянули друг на друга и в общем порыве обнялись крепко, горячо. В тихой гостиной прозвучал поцелуй любви, и то был первый поцелуй их после той далекой, далекой ночи, когда несчастная маленькая сиротка куталась в мужской плащ и всячески старалась скрыть им свою детскую нежную наготу, в то же время доверчиво прижимаясь к юноше, спасшему ее от смерти и позора.
Эта волшебная ночь припоминалась им теперь во всех мельчайших подробностях. Им показалось, что они вернулись к тому времени, что их окружает тишина пустой, покинутой хозяевами квартиры, что луна светит в окошко, озаряет их лица наполняет им сердце новым, могучим, блаженным чувством. То же самое чувство и теперь наполняло их, и они долго не могли оторваться друг от друга. И много было новых поцелуев, только поцелуи эти были беззвучны. Наконец Нина тихонько отстранилась.
– Борис, – сказала она, – пойдем, пойдем ко мне… ведь ты еще у меня не был!.. Теперь можно…
Она взяла его за руку и повела в свои комнаты. Они вошли в ее маленький будуар, и блаженное ощущение, наполнявшее Бориса, еще усилилось. Какой милой, какой дорогой показалась ему эта комната, ее комната. Здесь все дышало ею, все было ею проникнуто, и каждая малейшая вещица представлялась ему какою-то особенной, такой, какой никогда и ни у кого нет и быть не может…
– Постой, посмотри! – говорила Нина с новым, совсем расцветшим лицом, какого он у нее не видал еще ни разу. – Посмотри!
Она выдвинула ящик комода, вынула оттуда что-то довольно большое, развернула какой-то узел – и он увидел у нее в руках свой плащ, тот плащ, который она оставила у себя залогом его возвращения.
– Ты вернулся за ним, – говорила она, и на глазах ее светились слезы. – Возьми его! Видишь… Я сохранила его много лет и часто, часто вынимала его, разглядывала, сдувала с него пылинки… Нет на нем места, где бы я его не целовала… Ты за ним вернулся, милый!.. Как хорошо, как чудно! Ведь я знала это, что ты вернешься…
– Нина, но ведь я вернулся не сейчас, я вернулся уже давно… Зачем же были эти долгие месяцы?
– Не упрекай, – сказала она, – и не вспоминай… Верно, так нужно было; но теперь, теперь, уже не будет сомнений…
– Ты не станешь говорить мне, что я твой брат – и только?
Она опустила глаза, но сейчас же и подняла их на него со счастьем, любовью и мольбой.
– Теперь ты для меня – все!.. Если и грех это – пусть! Ты – все для меня, и не говори больше о том, что было… Потом я сама тебе скажу все, а теперь не надо… не надо!..
Она припала к нему головой на грудь и крепко обвила его шею своими тонкими руками, – опять как тогда, в ту далекую, волшебную ночь.
– Господи, – шептала она, – какое счастье бывает на свете, как хорошо жить!
– Да, хорошо жить! – проговорил и он ей из всей глубины своего сердца.
XI. В пыли
Генеральша собралась умирать. С ней это случалось аккуратно каждый год, только в различное время.
Она съездила по обычаю в Александро-Невскую лавру. Вернувшись домой и проходя по парадным комнатам, поддерживаемая Пелагеей Петровной, сделала воскресный смотр воспитанницам и прошла к себе в темный будуар. Там она сняла старомодную изумительной формы шляпу с целой башней из перьев и густую вуаль, под которой скрывала от дневного света, при воскресных выездах, свое набеленное и нарумяненное лицо.
Пелагея Петровна принесла ей кофе. Генеральша поместилась на обложенное подушками кресло, где проводила все свои дни в течение более двадцати лет, выпила кофе и потом долго, с каким-то особенным любопытством и страхом вглядывалась в портрет покойного мужа.
Пелагея Петровна, до тонкости изучившая свою благодетельницу, тревожно стала следить за нею и не смела нарушить ее размышлений ни одним словом. Она только время от времени слабо и сдержанно покашливала. Но вот генеральша вздрогнула, отвела глаза от портрета и обратилась к компаньонке.
– Чтобы девочки не приходили сегодня – не надо! – произнесла она глухим голосом.
Пелагея Петровна съежилась, втянула в себя губки, заморгала глазами и с неизбежным своим присвистом шепнула:
– Сейчас пойду, скажу им…
– Ступайте!
– А мне, ваше превосходительство, прикажете вернуться?
– Возвращайтесь!
Пелагея Петровна скрылась за спущенной портьерой. Генеральша встала было со своего кресла, но тотчас же с легким стоном опять в него опустилась. Глаза ее опять невольно будто какою-то силою потянуло к портрету. Но она сделала над собою усилие, закрыла их и стала креститься. В таком положении застала ее Пелагея Петровна, неслышно пробравшись в будуар.
– Гм… гм… фью!.. – дала знать о своем присутствии Пелагея Петровна, втягивая шею и изображая на лице что-то до такой степени умильное и постное, что даже генеральша, испуганно открывшая глаза, воскликнула:
– Чего это вы, матушка, гримасничаете?
– Я не гримасничаю, ваше превосходительство, – вертя головою, сжимаясь и расплываясь в сладкую улыбку, ответила компаньонка.
– Пойдите опять туда и скажите, чтобы никто не входил и чтобы гостям отказывали. Да распорядитесь – соломы побольше… у окон… сколько раз говорила… набросали кое-где и думают – дело сделали. Слышно все, слышно!.. Всю ночь не спала… у самого уха такой грохот… Они воруют солому, больше ничего!.. Или растаскивают ее там, что ли, на улице… На что же сторожа? На что же полиция? Соломы побольше!.. Ступайте и возвращайтесь…
Пелагея Петровна поспешила исполнить приказание. А когда вернулась, то застала генеральшу сидящею на кресле с трясущеюся головою, со страшным лицом и блуждающими глазами.
– Ваше превосходительство! Ваше превосходительство, благодетельница, что с вами?
Компаньонка засуетилась, семеня на месте ногами и заглядывая в лицо генеральши.
Та упала на подушки и хриплым голосом произнесла:
– Умираю!..
– Ах, Господи, да что же такое? Болит у вас что-нибудь – скажите, благодетельница, я разотру… За доктором послать прикажите?
Генеральша рассердилась.
– Не надо! – крикнула она. – Разве я когда-нибудь за доктором посылаю? Разве этим шарлатанам верю? Они и здорового человека, не то что больного уморить могут!..
– Да что у вас болит-то?
– Ничего не болит! Умираю… поманил!..
Она глазами указала на портрет.
– Поман-и-ил!.. – протянула она.
– Да, может быть, это вам только так почудилось, ваше превосходительство? Это иногда так бывает… в глазах зарябит… ну и почудится… со мною тоже давеча было…
– Не сердите вы меня, Пелагея Петровна! – со стоном произнесла генеральша. – Мне никогда не чудится… никогда!.. Говорю: поманил… Сама, своими глазами видела… Сижу я и тянет мои глаза к портрету, так и тянет… Не могу удержаться… вы вот ушли… я взглянула… и вижу… прищурил глаза, качнул головою… рука шевельнулась, поднялась и… манит…
– Да вы не тревожьтесь, благодетельница, право, почудилось… уж поверьте мне… Как это можно… когда же такое бывает!.. И зачем вам умирать? Слава Богу, и личико у вас совсем как есть здоровое…
– Нет, не утешайте!.. – слабо стонала генеральша. – Уже ночью такие мысли приходить стали… во всю обедню о смерти думалось… а как пошла на кладбище, помолилась на его могиле… потом взглянула на свою приготовленную… и так это мне живо, живо вдруг представилось, что скоро в ней лежать буду… да, буду!.. А тут и он поманил… умираю!
Генеральша закрыла глаза и лежала неподвижно.
Пелагея Петровна не знала, на что теперь решиться, что делать.
Умирала генеральша часто и каждый раз были новые проявления этого умиранья. Но теперь Пелагее Петровне показалось что-то действительно не совсем ладное – такого лица она никогда еще не видела у благодетельницы, да и «покойник» еще ни разу не манил ее.
«Чего мудреного, – думала Пелагея Петровна, – может, и взаправду… час пришел… человек старый, хворый, шутка сказать – сколько-то лет лежит на одном месте, света Божьего не видит… да, куда ведь стара и слаба! В чем душа держится… как разденется – глядеть страшно… чего доброго?!.»
Она склонилась над генеральшей.
– Матушка, – прошептала она, – чего бы, коли уж так вам, ваше превосходительство, плохо… успокоились бы… батюшку призвать… Святых Тайн… авось, Бог даст, полегчает… я…
Но вдруг она как будто прикусила язык и замолчала. Она поняла, что сделала большую глупость. Генеральша при ее словах вскочила, откуда силы явились, с кресла и вся так и затряслась.
– Потом… потом, успею!.. – зашептала она, махая руками и будто отстраняя от себя что-то. – Я не хочу умирать… не хочу!..
Она упала на подушки и закрыла лицо руками.
– Пелагея Петровна! – произнесла она через несколько мгновений, но уже совсем иным тоном, более спокойным и в то же время робким.
– Асиньки? – нежным голосом отозвалась Пелагея Петровна.
– Да пойдите сюда, положите мне на голову руку, посмотрите – не горяча голова?
Компаньонка, осторожно подобравшись, приложила руку и потом, отняв ее, вдруг быстро-быстро закрестилась.
– Вот вам Христос, благодетельница… ей-Богу же… вот, вот… ни чуточки не горяча! То есть ни-ни… Да, полноте, бриллиантовая вы моя, успокойтесь… бросьте вы эти мысли… так это… притомились… ночку плохо поспали… а вы здоровы… Ну вот ей-ей здоровы…
– А что, Пелагея Петровна, только вы по душе, напрямик мне скажите, – может это… может это мне показалось, что он кивнул и поманил?
– Да я же говорю, что показалось!..
– Побожитесь!
– Ну вот… ей-Богу!..
И Пелагея Петровна опять закрестилась.
Генеральша глубоко вздохнула с облегченным сердцем. Тоска и ужас, выражавшиеся на ее лице, исчезли. Однако, видно, какая-то новая черная мысль стукнула ей в голову. Она простонала и опять несколько раз повторила:
– Умираю… нет, умираю… умираю!..
Пелагея Петровна сделала едва заметный нетерпеливый жест; потом глазки ее хитро засветились. Она, видимо, чему-то обрадовалась, присела на краешек кресла и самым спокойным голосом сказала:
– А я, благодетельница, хотела доложить вам – чудные дела у нас в доме творятся…
– Что такое – говорите! – внезапно оживляясь и приподнимаясь с подушек, воскликнула генеральша.
– Да что уж вас теперь беспокоить, коли вы так нездоровы…
Но генеральша совсем оживилась.
– Говорите, говорите! Видно, опять пакости какие? Ну, что такое? Что такое?
– Да уж как вам сказать, благодетельница, оно не то что… а уж и подумать не знаю как… Видите ли, Нина Александровна…
– Нина! Опять!.. Мало прошлогоднего!.. Упросила дочка… Видно, я ей не показала… Но говорила ведь: еще что-нибудь узнаю – не будет спуску, не стану держать в доме такую… А коли она ей дороже матери… Ну что ж – пусть вместе и уезжают… Что она еще наделала?
– Да уж такое… уж такое!..
Пелагея Петровна только разводила руками.
– Такое… кабы не своими глазами видела – не поверила бы, никому не поверила… потому – ведь… барышня… к важным господам в гости ездят… вон с ними и царская фамилия танцует… и вдруг…
Генеральша вся так и насторожилась… Она забыла о всех своих недугах, о смерти не было и помину, глаза ее горели. Она так и впилась в лицо Пелагеи Петровны.
– Ну… ну?
– Своими глазами, своими – с глазами!.. С господином Горбатовым молодым… вчера под вечер… за руку держат их и бегут к себе… и заперлись с ним у себя… Я к щелке – там у них щелка есть такая…
– Ну знаю… Ну?!.
– Целовались…
– Что вы?
– Ей-Богу… лопнуть на сем месте! Целовались, сама видела… говорю… да и как целовались-то!..
– Как? Как?
– В засос-с! – с азартом и вдохновением отрезала Пелагея Петровна.
– Пойдите, позовите княгиню, чтобы сейчас, сейчас шла… Дома она? Неужто уехала?.. Не доживу… за ней сейчас, чтобы…
– Дома-с княгиня… бегу…
Княгиня появилась в будуаре встревоженная.
– Maman, голубушка, что с вами?
– Что со мною, ma chère, что со мною… едва жива вот… больна совсем… плохо мне, а вы меня до времени уморить хотите…
– Да что вы… что вы? Кто вас огорчает?
– Вы, вы… с вашей Нинкой! Мерзкая она девчонка и ничего больше… разврат в доме… стыд… скоро весь Петербург говорить будет… ездить перестанут…
Княгиня вспыхнула.
– Maman, не обижайте Нину… не обижайте!.. Это низкая сплетня, вот эта ехидна…
– Ехи-идна-с?! – протянула Пелагея Петровна. – Ваше превосходительство, что же? За что так обижают… я вам служу всей душой… О себе забыла…
Она стала всхлипывать, а потом, приняв вид оскорбленного достоинства, вышла из комнаты, но остановилась за портьерой так, чтобы не проронить ни одного слова. Княгиня разгоралась все больше и больше и теперь уже почти кричала:
– Да, ехидна… ехидна, которую вам не следует слушать… Ну, говорите, что она еще насплетничала? И я докажу вам, что она бессовестная лгунья – и ничего больше…
– Как же, докажешь!.. Да чего же это ты кричишь-то, сударыня?.. Как ты смеешь кричать на мать… уморить хочешь… надоела я вам, видно! Так я вот тебе скажу мое последнее слово… чтобы Нинки в моем доме сегодня же не было!.. Не хочу держать беспутницу, которая таскает к себе молодых людей и с ними целуется…
– А… так вот что!.. – перебила княгиня генеральшу. – Вот что!.. Успокойтесь, maman, и послушайте… Я виновата, ваша компаньонка не солгала…
Пелагея Петровна не выдержала и выскочила из-за портьеры.
– Вот видите-с… а обижаете… бранитесь словами нехорошими, ваше сиятельство!..
– Да вы не торжествуйте! – презрительно заметила ей княгиня. – У нас с вами еще разговор будет… и если я вас поймаю в своих комнатах или коридорах за подглядыванием и подслушиванием – вы жизни своей не рады будете…
Пелагея Петровна мгновенно скрылась за портьерой. Генеральша изумленно и нетерпеливо глядела на дочь. Она была заинтересована в высшей степени.
– Ну, ma cher?
– Нина действительно вчера затащила к себе одного молодого человека и, вероятно, целовалась с ним… Этого молодого человека вы хорошо знаете – это Борис Сергеевич Горбатов…
– Ma chère, ты меня с ума сведешь… Как? Ты знаешь… Ты покрываешь разврат?!.
– Я ничего не покрываю. Я сама хотела сегодня сказать вам, что Нина – невеста… Горбатов сделал ей предложение, и она приняла его…
Пелагея Петровна взвизгнула за портьерой. Генеральша развела руками, да так и осталась…
– Что ты сказала? Повтори, я, кажется, не дослышала… Он ей предложение?..
– Да, что же это вас так удивляет?
– Ma chère, ты с ума сходишь… ведь это невозможно…
– Почему же, maman? Почему? И как же это невозможно, когда это уже случилось…
Но генеральша все продолжала разводить руками…
– Горбатов! Да ведь ты знаешь, какая это древняя, знаменитая фамилия!.. Ты знаешь, что его дед был другом императора Петра III, а отец его, Сергей Борисович, хотя и прожил всю жизнь в деревне, а в молодости, чай помнишь, ma chère, его роль… Какое родство!.. Вот и младший теперь на графине Черновой женился… связи большие… связи… А богатство – куры не клюют…
– Я знаю все это, maman, тем более радуюсь за Нину, но еще больше радуюсь тому что он хороший человек и что они, действительно любят друг друга…
– Но ведь Нина… Ну, она… недурна, конечно… Да как же она может быть madam Gorbatoff?.. Madame Gorbatoff – mais c'est impossible puisqu'elle n'est pas née du tout! Нет, матушка, нет, никогда не бывать этому!.. Если вы сошли с ума… родители… родня… родня не допустит… не допустит!..
– Я думаю, maman, что допустит… Но теперь я ничего говорить не буду, я только что собралась ехать к его матери. Я поеду, поговорю с нею и как вернусь – тотчас же передам вам все, тогда и увидим…
– Поезжай, ma chère, поезжай, что же, поезжай, коли себя не жалеешь… А я бы на твоем месте в такие дела не впутывалась… Сраму себе наживешь только и ничего больше.
– А вот мы это увидим! До свидания, maman!
– До свиданья! Только ты бы поскорее и оттуда прямо ко мне, слышишь – прямо ко мне!
– Непременно!
Княгиня вышла. Пелагея Петровна показалась из-за портьеры.
– Ну, матушка, что скажете? – обратилась к ней генеральша.
– Да уж что тут говорить! – обиженным присвистом отвечала Пелагея Петровна. – Ведь малый ребенок – и тот такой сказке не поверит, а княгиня, вон, верит… А вы, ваше превосходительство, хоть убей меня тут при вас – за меня не заступитесь… что же ведь это – терплю я, терплю от княгинюшки… силушки моей нету!.. Ведь для вас стараюсь, а то для кого же… Слежу, чтобы в доме разных каверз и пакостей не было – а за это что вижу?.. Коли уж на то пошло, видно, мне не жить у вас…
Она горестно всхлипнула.
– Уж отпустите вы меня… не ко двору я здесь пришлась, честных-то людей отовсюду, видно, гонят… Ну и что же, Бог даст – проживу как-нибудь…
И она горестно всхлипнула… Генеральша нахмурилась.
– Пелагея Петровна, принесите мою шкатулку, что у кровати! – проговорила она.
Пелагея Петровна быстро шмыгнула и через несколько секунд явилась, неся большую, тяжелую шкатулку. Генеральша вынула из кармана связку ключей, перебрала их, нашла маленький ключик, отперла шкатулку. Шкатулка была наполнена всякими драгоценными вещами старинной работы. Тут были и браслеты, и кольца, и броши, серьги, фермуары. Генеральша разложила все вещи перед собою, выбрала красивое колечко с довольно крупным, кровяного цвета, рубином и подала его Пелагее Петровне.
– Вот вам! – сказала она. – Не брюзжите вы только да не говорите глупостей, ведь сами знаете, что вздор… Ну куда вы от меня пойдете? Где вам такое житье будет?..
Пелагея Петровна быстрым взглядом впилась в колечко, чмокнула руку благодетельнице и миткалевым платочком отерла себе глаза. Генеральша снова уложила все вещи в шкатулку, заперла ее и сказала:
– Снесите ее на место да позовите ко мне князя.
Князь Еспер тотчас же появился на зов сестры. Он был все такой же расфранченный, надушенный, но как-то немного осунулся за последнее время. Он убедился, что дела его совсем плохи. Нина упорно его избегает с самого их возвращения. Несмотря на все его старания, он не мог добиться с нею tete-a-tete.
– Mon frère, – встретила его генеральша, – вы слышали, что у нас делается?
– Ничего не слыхал, ma soeur, – тревожно ответил он.
– В доме невеста.
– Как? Кто?
– Нина Александровна замуж выходит, да за кого бы вы думали? За Горбатова! А, как вам это покажется?
Князь упал в кресло и не мог произнести ни слова. А генеральша повторяла.
– А, как вам это покажется? Ну, скажите, скажите?
– Что я скажу… ничего не скажу… – через силу, почти как в бреду, шептал он.
– Да мыслимое ли это дело, сударь? – волновалась генеральша. – Я полагаю, что дочка моя просто с ума сошла, коли этому верит. Если бы и хотел он, кто же ему позволит? У Горбатовых в роду еще не бывало таких mésalliance, и они горды и знают себе цену.
– Вы думаете, ma soeur, не допустят? – наконец, несколько приходя в себя и ухватываясь за новую мысль, не приходившую ему еще в голову, пробормотал князь Еспер.
– Не только думаю – уверена в этом, быть того не может…
– Ma soeur, я нездоров, с утра голова болит… я пойду к себе, прилягу.
– Я не держу вас…
Князь Еспер вышел из темного будуара, остановился, схватил себя за голову и потом кинулся через все комнаты на половину княгини. Он, как безумный, ворвался в гостиную, огляделся, не нашел там Нину. Кинулся в ее комнаты, застучал в дверь и отчаянным голосом крикнул:
– Впустите! Впустите!
Дверь была не заперта. Она распахнулась. Нина, заслыша его отчаянный голос, выбежала к нему навстречу.
– Что случилось? Пожар? Что? Где горит? У нас? Или несчастье какое-нибудь? Ma tante?!.
Она не знала, что и подумать.
– Вы замуж выходите?.. Говорите – правда это?.. Правда или нет? – наступал он на нее с искаженным лицом.
Она отстранилась. Она наконец поняла, в чем дело и успокоилась.
– Да, правда! – произнесла она твердым голосом.
Он отшатнулся. Он пристально несколько мгновений глядел на нее бессмысленными глазами, потом вдруг его охватило бешенство, зубы его скрипнули, он поднял руку и погрозил ей:
– Клятвопреступница! – прошипел он. – Ты получишь должное возмездие!
Нина вздрогнула невольно. Но это было только мгновение. Она холодно взглянула на него, повернулась и прошла в свою спальню.
Он слышал, как она заперла за собою дверь, как щелкнул замок. Он бросился назад. Поднялся к себе, упал на диван и долго лежал неподвижно.
В нем все кипело.
«Нет, нужно ей отомстить, нужно ее наказать хорошенько!»
«Отняли-таки! Отняли!..» – вдруг громко крикнул он и заплакал.
