Всеволод Соловьев
Старый дом
XIX. Ловкие люди
В то время как несколько изумленный кучер возил господ неизвестно зачем на Петербургскую сторону и обратно, они успели, по-видимому, решить все вопросы. По крайней мере, на обратном пути они оба молчали. Если бы кто взглянул на них со стороны, то непременно должен был бы подумать, что все дело в Борисе, а не в Владимире – так как Владимир был гораздо спокойнее.
Он оставался верен себе, оставался верен своей философии, которую, несмотря на молодые годы, применял в жизни уже давно и очень успешно. Он находил, что умный человек должен поставить целью всей жизни – личное счастье, такое, каким он для себя его понимает, и неуклонно стремиться к этой цели. Что касается его собственного счастья, – оно заключалось прежде всего в разработке честолюбивых планов, а затем в удовлетворении скрываемой им от всех страсти к игре и разгулу самых чудовищных размеров.
Он не только признавал в себе эти страсти и не желал с ними бороться, но даже, напротив, положил удовлетворить их всеми способами. Тем не менее, он должен был убедиться, что эти страсти могут стать иной раз источником не только наслаждений, но и волнений, которые легко переходят в страдания. Поэтому он должен был застраховать себя от страданий, достигать душевного спокойствия.
И надо ему отдать справедливость – он научился этому. Это был, действительно, очень хладнокровный человек во всем, что касалось не прямо его, или в том, что он мог так или иначе отстранить от себя.
Как бы отнесся он к поступку Катрин и всем открытым сегодня обстоятельствам, если б он любил ее – неизвестно. Но он любил ее ни больше, ни меньше как и всякую женщину, с которой встречался, которая ему приглянулась и чью благосклонность, пока эта благосклонность ему не надоела, можно было купить за деньги.
Из своего брака с Катрин он уже извлек всю пользу, на какую рассчитывал, и, как это всегда бывает, ему показалось, что польза была невелика, что он, пожалуй, и без помощи связей Катрин мог бы добиться того, чего добился. У него осталась только капризная и даже злая жена, успевшая очень скоро надоесть ему. Но он находил безумным сожалеть о прошлом и плакаться на сделанную ошибку. К тому же разве не все равно: для его положения нужна семейная обстановка, нужна именно такая жена, совсем светская, умеющая принять, блеснуть, заставить говорить о своем великолепии.
Само собою разумеется, что со времени своей женитьбы он многократно изменял жене, даже ни разу не задав себе вопроса – имеет ли право поступать так. Он просто не считал нужным, ради своего нового семейного положения, изменять привычный образ жизни, в котором большую роль играли разнообразные любовные приключения.
Между прочим, еще будучи женихом Катрин, он случайно встретился с одной скромной молоденькой девушкой, приглянувшейся ему гораздо более невесты. Он нашел очень заманчивым одновременно вести два дела, обманул доверчивую девушку, соблазнил ее, оторвал от семьи и поселил в укромном домике на Васильевском острове.
Девушка эта любила его до безумия и, странное дело, она и ему, в свою очередь, не надоела так быстро, как другие. Он до сих пор, хотя и не так часто, как прежде, посещал домик на Васильевском острове, и в этом домике был теперь маленький ребенок, его сын. Но на ребенка он обращал мало внимания. Ему нужен был не «такой» ребенок, а «настоящий», законный сын.
Катрин дала ему сына – и это было хорошо, и так следовало.
Он пока еще не чувствовал ровно никакой нежности к маленькому Сереже, но в то же время был рад его существованию, относился к нему как к очень ценной вещи. Этот крошечный мальчик был продолжателем их старого рода и это, в его глазах, все же имело большое значение.
Когда Сереже случалось хворать, отец не мучился, не страдал нисколько, но немедленно же призывал самых лучших докторов, расспрашивал их, следил за ходом болезни ребенка. Мальчик был в сущности очень крепкий и здоровый, и вид его доставлял Владимиру приятное сознание, что продолжение рода Горбатовых обеспечено. Он не желал больше детей, но все же примирился с этой мыслью. Ему только хотелось, чтобы на этот раз это была дочь.
Он хорошо видел признаки некоторой интимности между женою и графом Щапским и не обращал на это особенного внимания, даже, пожалуй, протежировал такой интимности. Щапский был ему нужен, а Катрин, думал он, с ее холодностью, конечно, не увлечется; ведь это у нее только тщеславие, кокетство – и больше ничего. Он был почему-то уверен, что она, несмотря на полное отсутствие в ней каких бы то ни было нравственных понятий, неспособна на падение из гордости.
И вдруг ему приходится в ней так ошибиться! Он бы ей простил все, но тут оказываются последствия, а главное – скандал. Положим, скандал еще не распространился, его можно предупредить. Но нужно же было случиться такому несчастью, что все это стало известно Борису, то есть именно тому человеку, который не должен был знать этого… А все же нужно затушить это дело и по возможности все сгладить!..
Он убедил брата в том, что так нужно ради «стариков», и объявил ему, что сейчас же, не откладывая, поедет к Щапскому.
Борис только изумился его хладнокровию.
– Я не могу понять, – сказал он, – зачем тебе отправляться к этому человеку? Если мы так решили, то как же можешь ты с ним объясняться… и вдобавок у него в доме? Это унизительно!
– Унизительно? – проговорил Владимир. – Не думаю… смотря по тому, как я буду объясняться… и, мне кажется, унижен будет он, а не я…
– Владимир, я за тебя боюсь.
– Не бойся! Да вот что, я сначала поговорю с нею, а там будет видно…
Они подъехали к своему дому и расстались.
Владимир отправился к жене, а Борис поехал к Нине, чтобы хоть несколько отдохнуть от всех этих волнений и успокоить тех, кто, конечно, тревожился его отсутствием.
Владимир появился перед Катрин, ожидавшей уже этого объяснения с ним и хорошо к нему приготовившейся. Ей пришлось обедать одной и на вопросы, сделанные ею прислуге, она узнала, что Владимир Сергеевич и Борис Сергеевич куда-то вместе выехали. Она поняла, что это значит…
Муж застал ее очень тихой и печальной. Он не успел еще открыть рта, как она уже заговорила:
– Я не знаю, что мне делать, – говорила она. – Сегодня произошло у нас без тебя совсем для меня неожиданное… Я вижу, как я жестоко обманулась в твоем брате.
Затем она сплела ему целую историю, из которой Борис выходил извергом, или, по меньшей мере, сумасшедшим. Она, по ее словам, давно заметила, что он ее ненавидит, и эта ненависть только еще усилилась с тех пор, как он стал женихом. Может быть, он догадался о том, до какой степени ей противна его невеста… Он влетел как безумный после визита Щапского, наделал ей самых ужасных дерзостей, обвинил ее в разврате, в измене мужу, в том, что ее будущий ребенок – смешно даже сказать – ребенок Щапского.
– Наконец, если бы я не убежала, он стал бы меня бить!.. Я была в таком ужасном состоянии!.. – так закончила она и принялась горько, но тихо плакать.
Потом опять заговорила:
– Никого нет… я думала, что я умру… и, во всяком случае, я теперь уверена, что это плохо кончится… Если бы ты знал, что я чувствовала! Но, видно, Бог все же сжалился надо мною… я жива, хотя и не знаю, что будет дальше… Я вот не могу подняться… я все так разбита… такая тяжесть!.. И одна… одна… некому помочь мне! Я бы поехала к матери, но она еще не вернулась из деревни… А ты… разве ты мой защитник? Я ждала тебя… и я уверена, что он уже Бог знает что рассказал тебе.
Она замолчала и продолжала горько и тихо плакать. Владимир подавил в себе злобу, подступившую к его сердцу, и только с изумлением глядел на нее.
– Да, конечно, он все сказал мне! Скрывать от меня такие вещи он не имел права…
– И ты, конечно, уже поверил? – сквозь слезы оскорбленного достоинства спросила она.
– Он никогда не лжет.
– Так, значит, – я… я лгу?
– Если бы вы даже и вообще не лгали, то все же в таком случае солгали бы непременно.
Катрин всплеснула руками и закатила глаза.
– О, Боже, за что же я так наказана? Да неужели я, действительно, до такой степени несчастна!..
Она совсем превратилась теперь в невинную страдалицу. Ее лицо приняло такое выражение, которое могло бы кого угодно растрогать.
– Владимир, – сказала она без тени раздражения, – я хорошо знаю свои недостатки, я взбалмошная и капризная… Между нами часто происходили неудовольствия…
– Я, кажется, никогда не вызывал их… – произнес он.
– Не вызывал! Но как же ты ко мне относился? Когда я выходила за тебя замуж, я так была уверена в любви твоей, я так тебя любила…
– Любила! – с презрительной улыбкой сказал он.
– Да, любила! Но ты скоро оттолкнул меня своей холодностью… Я убедилась, что ты меня не любишь… Я была возмущена… но жизнь учит со всеми примиряться… я примирилась и с этой ужасной для меня мыслью… Я никому никогда не жаловалась… Я думала: ну что же, я буду жить и без любви! – и о новом чувстве я никогда не думала. И я была уверена, что ты меня знаешь настолько, чтобы не подозревать меня…
– К сожалению, я, действительно, не подозревал до сегодня, но оказывается, что я плохо знал вас.
Она закусила губы, и ее лицо вдруг стало злым. Но это было только одно мгновение. Она продолжала все тем же трогательным тоном:
– Ревность – между нами – еще этого недоставало!.. Подозрение… и относительно кого же!.. Ведь ты сам не раз говорил мне, что я должна быть как можно любезнее с Щапским. Ты сам всегда звал его. Мне приятно его общество, он такой интересный, такой умный, так умеет рассказывать… Ведь ты все это знаешь… Да подумай же: ну хорошо, ты можешь не любить меня, презирать меня; но ты должен же мне верить… я тебе не изменяла, я не могу этого, я, наконец, слишком дорожу собой!..
– Прекратим эту комедию! – сказал Владимир. – Нельзя так тянуть, потому что даже и моему терпению, моему спокойствию есть предел! Все ясно… объясняться нам нечего! Нам нужно решить серьезные вопросы. Я пришел для того, чтобы сказать вам, что ради моих родителей хотел бы избежать скандала и огласки…
Он не заметил, по обыкновению совсем почти закрыв свои глаза, как она вдруг при этих словах его хитро и презрительно усмехнулась.
– Я не хочу огласки, – продолжал он, – но я заранее должен объявить вам, что ни под каким видом, ни за что в мире не дам своего имени этому ребенку. Устраивайте это как знаете, вам есть время подумать… Вы можете уехать за границу и ребенка отдать кому-нибудь на воспитание, объявив здесь, что он умер. Все это можно устроить, все можно скрыть… Ответьте мне скорее и раз и навсегда, потому что я не хочу больше говорить с вами, – согласны вы или нет?
Теперь он поднял глаза и устремил на нее свой холодный взгляд. Она опять была олицетворением несчастья. Он никогда не видел у нее такого лица. Он ожидал самой бурной сцены от этой необузданной женщины и заранее позаботился хорошенько запереть двери, чтобы никто не слышал их объяснений. И вдруг она такая! Он решительно не понимал ее, она поставила его в тупик.
– Какое испытание! Что я должна выносить!.. Чего вы от меня требуете? – шептала она, ломая себе руки. – Если бы я так низко пала, если бы я стала матерью не вашего ребенка, я бы должна была вынести на себе всю за это ответственность и расстаться с ним, чего бы мне это ни стоило… Но требовать, чтобы я рассталась с моим ребенком… с вашим ребенком, – что же это такое? Вы говорите, что ваш брат не в состоянии солгать… ведь и я до сегодняшнего дня сама так думала!.. Что же, это, может быть, правда, может быть, он думает, что не лжет… Но он такой странный… я ничего не понимаю… Я приняла Щапского в маленькой гостиной… Я очень ему обрадовалась… мне кажется, он искренно расположен ко мне… Мы давно не видались… Да что же такое было?
Она взялась за голову, будто припоминая.
– Он поцеловал у меня руку, когда вошел… потом, когда уходил… и еще раз во время разговора… Я побранила его за то, что он не писал нам и оставлял нас в неизвестности – где он, жив ли… Он отвечал, что послал и вам и мне письмо… я не получила этого письма… может быть, оно у вас…
– Никаких от него писем ни на ваше, ни на мое имя не приходило! – сказал Владимир.
– Значит, они не дошли, пропали… Потом что же было? Он заметил мое положение… и вот тут-то, поздравляя меня, поцеловал мою руку… Потом… я не хотела перед ним играть комедию… на его поздравления я сказала, что ничего в этом нет веселого, что я вовсе не желаю детей, что мне страшно даже и подумать о близком будущем, что у меня дурные предчувствия… Потом… я не знаю… на меня напала грусть, тоска ужасная, я расплакалась. Он, верно, думал, что я одна скорее успокоюсь и поспешил меня оставить… Но мне становилось все хуже, со мною сделалось что-то такое мучительное… мне сдавило грудь… я задыхалась… Потом… я хорошенько уже и не помню… вошел Борис, и мне сделалось совсем дурно…
Она все припоминала… Она делала вид, что соображает…
– Когда я пришла в себя, – опять говорила она, – он чуть не убил меня… Что мне пришлось выслушать! Боже мой! И он даже ничего не объяснял, он повторял: «Я все знаю, все слышал»… Да что же он мог слышать?.. Как мог?..
– Он был в библиотеке, – сказал Владимир.
– Боже мой, да мы говорили вовсе не громко. Конечно, он многое мог слышать, но не все – это невозможно… Он, верно, давно уже меня подозревает и ему стало чудиться… Он не так понимал слова… Он в таком возбужденном состоянии все это время, такой фантазер… Ведь ты его знаешь… Так неужели вся моя жизнь, все… все пропало из-за его фантазий? Из-за того, что он недослышал, перепутал? Боже мой… Боже мой!..
Она уронила голову на руки и горько, отчаянно зарыдала. Потом, несколько сдержав свои рыдания, она прерывающимся голосом проговорила:
– Уйдите… Уйдите… оставьте меня… Делайте со мной, что хотите… Но знайте, что вы безбожно несправедливы!.. Знайте, что я не заслужила этого! Какая бы я ни была, какие бы ни были мои недостатки – все же я не заслужила… И если меня погубите… Если я умру… Грех будет на вашей душе!.. Уйдите… Уйдите!.. Оставьте меня…
Она опять зарыдала. Владимир уже окончательно пришел в недоумение.
«Как бы это хорошо было, если бы можно было ей поверить! – думал он. – Она дрянная женщина, конечно. Она способна всячески лгать… Но ведь он до сегодня все же был в ней уверен в этом отношении, он был покоен… Он не в силах усомниться в искренности Бориса… А только разве это неправда, что Борис фантазер, что он экзальтирован, что вечно в каком-то экстазе… Где-то витает. Ведь могло случиться именно так, как она говорит… Трудно из соседней комнаты расслышать каждое слово…»
«Он сказал, что дверь была отперта, но толстая драпировка спущена… – продолжал Владимир свои мысли. – Если они говорили не громко. Конечно – все может быть: он мог слышать, что Щапский несколько раз поцеловал ее руку… Она его бранила за то, что он не писал. Потом они говорили о ребенке… Она жаловалась, плакала… Борис схватил некоторые фразы, его фантазия дополнила остальное… Конечно, теперь ему кажется, что все ясно, что он не пропустил ничего… Иначе он не стал бы говорить мне… Но, может быть, ему только кажется – все это на него так похоже!.. Ведь он же клялся всю жизнь, да и теперь клянется, что в детстве видел фею! Он совсем полоумный… А что если это так, как она говорит, тогда только я в глупом и смешном положении!.. И все эти тревоги…»
Он пристально глядел на нее – пораженную, несчастную и тихую, главное – тихую.
«Да ведь она глупа! – решил он. – Разве она способна так притворяться, так ловко играть… Так придумать?!.»
Он даже позабыл, что не раз сам говорил и доказывал, что самая глупая женщина может быть способна на такую хитрость, какая никогда и в голову не придет умному мужчине.
Он с каждой секундой все больше и больше начинал верить Катрин. Она его победила – к тому же он так рад был этой ее победе. Он вдруг встал и, подойдя к ней, положил ей руку на плечо.
– Успокойся, – сказал он, – я не хочу тебя убивать… Может быть… Может быть, наши обвинения и несправедливы… Успокойся… Дай прийти в себя… Подумать… Ведь и мне не легче твоего!..
С этими словами он вышел из комнаты. Она несколько мгновений просидела еще в своей безнадежной позе… Потом чутко прислушалась, подняла голову – и улыбнулась.
Если бы он мог только увидеть эту улыбку! Но он был далеко. Он чувствовал, что большая тяжесть свалилась с его плеч.
Он вспомнил, что еще не обедал, приказал скорее накрыть себе стол и ел с завидным аппетитом, не покидавшим его даже в самые трудные минуты жизни.
XX. Добрая фея…
Много было забот и волнений у Бориса – и вот ко всему этому, совсем нежданно, присоединилась еще одна забота. На следующий день после сделанных тяжелых открытий и объяснений с Владимиром рано утром, когда Борис лежал в кровати, Степан, пришедший будить его, подал ему маленький конверт.
– От кого это? – спросил Борис.
– Не знаю, сударь, – отвечал Степан, – приходил с полчаса тому времени человек, подал мне письмо; говорит: ответа не нужно, только чтобы непременно отдать в собственные руки, как только вы изволите проснуться.
Борис посмотрел – почерк совсем незнакомый. Распечатал конверт – на него пахнуло от золотообрезной бумажки тонким запахом духов. Он прочел:
«Если вы, в чем я не сомневаюсь нисколько, истинный друг Б., то ради его спасения, не теряя ни минуты, приезжайте ко мне, София».
Борису нечего было много раздумывать. Хотя почерк и был незнакомый, но он очень хорошо понял, кто такой Б., кто «София» и куда ему следует ехать…
Софья Иванова Баклашева была молодая вдова, ради которой уже несколько лет князь Вельский отказывался от всех прекрасных и выгодных невест, ему предназначавшихся. Борис знал Софью Ивановну, был у нее несколько раз с Вельским, она ему не нравилась. Он находил ее чересчур резкой, мало женственной и не одобрял ее отношение к его другу.
Он знал про нее, что она была сирота, имела хорошие средства, очень рано вышла замуж и года через два после свадьбы разъехалась с мужем, который жил где-то не то в деревне, не то в одном из южных провинциальных городов.
Софья Ивановна, разойдясь с мужем, приехала в Петербург, где и поселилась. У нее были родные, были связи, но она не сумела поладить с родными, не сумела поддержать связей в обществе. От нее отвернулись, и скоро она очутилась окруженной почти исключительно мужским обществом. Молодые люди, конечно, ухаживали за нею, она охотно смеялась с ними, кокетничала; но никто из них не мог похвастаться особенной близостью к ней.
Наконец, она познакомилась с Вельским. И не прошло месяца, как все, их знавшие, стали говорить об их отношениях. Софья Ивановна нисколько не скрывалась, ее часто встречали вдвоем с Вельским. Она, очевидно, бравировала общественным мнением. Дамы окончательно перестали с нею кланяться и записали ее в разряд «погибших» женщин. Полтора года тому назад умер ее муж. Приятели Вельского, зная его постоянство, были уверены, что он на ней женится, не побоясь скандала. Но время проходило – а он не женился. Еще недавно, серьезно беседуя с Вельским, Борис решился спросить его – почему он не женится до сих пор на Софье Ивановне.
– Мне кажется, что как масон и честный человек, ты непременно должен на ней жениться! – сказал Борис со свойственной ему относительно близких людей резкой откровенностью.
Вельский не смутился этими словами.
– Конечно, должен, – ответил он, – и мало того, что должен, я хочу этого пуще всего на свете…
– Так что же мешает?
– Она не хочет!
– Почему так? Ты должен убедить ее, должен объяснить ей…
– Попробуй – это не так легко, как кажется… Ты ее совсем не знаешь!.. – со вздохом проговорил Вельский.
Борис замолчал и с тех пор не поднимал этого разговора. Он в сущности даже был доволен, что «она не хочет», – не такую жену желал бы он для своего друга.
«Вряд ли она его серьезно любит, и в таком случае с ее стороны это очень честно, что она его не связывает. Но долго ли будет тянуться эта история?» – думал он.
Теперь, получив раздушенную и таинственную записочку Софьи Ивановны, он встревожился не на шутку. Что грозит Вельскому? Ему может грозить только одно – может быть, все раскрыто, он арестован… Нужно спешить скорее и решить, что можно для него теперь сделать.
Борис поспешно оделся и поехал к Софье Ивановне. Она уже давно ждала его. Она приняла его в своей маленькой, кокетливой гостиной, устроенной с причудливым и смелым вкусом женщины, у которой слишком много свободного времени и много воображения.
Софье Ивановне было теперь лет двадцать семь; высокая, несколько полная, с развязными манерами, она никак не могла назваться не только красавицей, но даже и просто хорошенькой женщиной, – к ней совсем не шло это слово «хорошенькая». У нее были крупные, неправильные черты, большие темно-серые глаза, густые, почти сросшиеся брови и великолепные темные волосы, непослушно вьющиеся от природы, с большим трудом укладывавшиеся в модную прическу и то и дело ее расстраивавшие.
Софья Ивановна своими белыми, большими руками крепко сжала руку Бориса.
– Спасибо, что не опоздали, каждая минута дорога! – сказала она таким голосом, какого прежде Борис от нее никогда не слышал.
Вообще он с трудом узнавал ее. Она была совсем не та, в ней появилось что-то неуловимое, но совсем ее преобразившее.
– Что случилось?.. Он…
Борис хотел сказать: «он арестован», – но остановился.
«Ведь, может быть, и нет, и в таком случае она ничего не знает, конечно, и не должна знать».
Но Софья Ивановна сама договорила.
– Вы думаете – арестован?.. Нет еще, слава Богу, но это может случиться и надо вовремя спасти его. Вы видите – я все знаю…
– Что вы знаете?
– Все, почти все… Но он этого никак не воображает.
– Если не он – кто же вам рассказал?
– Никто, или, вернее, все понемногу. Но прежде всего послушайте: я полагаю, я почти уверена, – но все же я этого не знаю наверно – вы, Борис Сергеевич, заодно с ними? Я думаю, что нет!.. Вы все знаете, знаете больше моего, пожалуй, но вы не с ними – ведь правда? Я угадала?
– Да, вы угадали.
Она так и впилась в него глазами. Она увидела, что он говорил правду.
– Ну, слава Богу, – сказала она, – значит, вы меня поймете, значит, вы мне поможете… Когда вы его видели?
– Давно, недели две тому назад.
– Но в это время вы с кем-нибудь из них встречались?
– Нет, ни с кем. И скажу вам правду, я даже почти избегал встреч с ними… Это тяжело. Мы ни в чем не можем убедить друг друга. Я замечаю – на меня сердятся, даже негодуют; многие из них почему-то были уверены, что я непременно к ним присоединюсь, и, убедясь в своей относительно меня ошибке, они делают меня в ней ответственным…
Она его перебила.
– Так, значит, вы не знаете, что у них дело подвинулось, что все готово, ждут только первого удобного случая, хотят придраться только к чему-нибудь… Это может разразиться сегодня, завтра, на днях… Если бы вы знали, как я изумилась! Я не верю в их удачу…
– И я тоже! – проговорил Борис.
– Вот видите! Нужно вырвать его, пока есть время… Если он сам ищет себе погибели, нужно спасти его насильно…
– Да не доказывайте мне этого, – воскликнул Борис, – я с вами во всем согласен! Или вы думаете – я его не уговаривал? Он упрям, он убежден, и, наконец, теперь он смотрит на это как на дело своей чести, он не отступится, он не может этого.
Софья Ивановна побледнела.
– А между тем спасти его надо, надо – и мы спасем его!
– У вас есть план?
– Конечно, если бы не было плана, я бы не позвала вас.
– Что же вы придумали? – в волнении спрашивал Борис.
Она опустила глаза и грустно задумалась.
– План есть, – прошептала она, – только он может рухнуть, может быть, я слишком на себя надеюсь и в нем обманываюсь. Это было бы для меня ужасно. Мой план очень прост: представьте себе – я больна, я сильно больна, я давно уже перемогаюсь, скрываю от него свою болезнь…
– Что же с вами? – участливо спросил Борис. Она пожала плечами и улыбнулась.
– Да ничего, конечно! Я совсем здорова, я больна только для него. Мой доктор – преданный мне человек, и с этой стороны все приготовлено. Моя болезнь, которую я запустила, теперь так сильна, что мне ни дня, понимаете, ни дня дольше нельзя остаться в Петербурге, я должна ехать за границу…
– Я понимаю ваш план, – сказал Борис, – но…
– Что – но? Вы сомневаетесь, чтобы он удался, вы думаете, что он отпустит меня одну, чуть ли не умирающую, за границу?
– В другое время, конечно, не отпустил бы, но теперь, в таких обстоятельствах… вы страшно его измучаете, но он все же, пожалуй, сочтет своим долгом остаться… Что тогда? Ведь может быть еще только хуже!
Она нетерпеливо встала с кресла и прошлась по комнате.
– А, так вы его не знаете!.. Нет, он меня не оставит…
– Простите, – проговорил Борис, – но мне кажется… вы не рассердитесь, вы мне позволите говорить совсем откровенно с вами?..
– А вы можете говорить не откровенно? – с полунасмешливой улыбкой произнесла она. – В таком случае нам лучше совсем не говорить. Что же вам кажется, Борис Сергеевич?
– Мне кажется, что вы сделали ошибку – зачем вы до сих пор отказывали ему с ним обвенчаться? Вот именно теперь это могло бы помочь, хотя, конечно, помогло бы немного, но все же у него было бы какое-нибудь оправдание перед ними: жена серьезно больна, ее нужно везти за границу. А теперь, что он им скажет?
Она даже рассердилась.
– Ах, как вы не понимаете! – крикнула она. – Если я отказываюсь, так уж, конечно, не для себя, а для него. Если бы я была теперь его законной женой – он отпустил бы меня одну за границу, а теперь не отпустит, не отпустит именно потому, что я не законная жена его…
Борис задумался.
Может быть, она и права, пожалуй, оно и верно, что теперь у него еще больше обязанностей относительно нее. Но все же ее план казался ему трудно исполнимым. Она проговорила:
– Я вижу – вы сомневаетесь, но это все равно, мне вовсе не надо убеждать вас. Я позвала вас для того, чтобы вы мне обещали помочь уговорить его. Он сегодня у вас будет, конечно, вы ничего не скажете ему о нашем свидании. Он будет говорить вам про мою болезнь, про решение ехать за границу, про мое желание, чтобы он ехал со мною. Убеждайте его, сколько можете, что он должен ехать. Вот в чем моя просьба. Поможете… обещаете?
– Конечно… и от всего сердца.
– Вот и спасибо, мне больше ничего не нужно. Сегодня же мы увидим, кто из на прав, – вы или я…
Борис не стал у нее засиживаться. Она боялась, что вот, того и гляди, приедет Вельский, а они ни под каким видом не должны были встретиться…
Как сказала Софья Ивановна, так и случилось. Когда Борис вечером возвратился от своей невесты – оказалось, что уже часа два его дожидается Вельский.
– Что с тобой? – спрашивал Борис, здороваясь с приятелем, на которого просто жалко было глядеть, – так он был бледен и такое отчаяние изображалось на лице его.
– Что со мною? Большое горе, такое горе, что уж я не знаю, как быть! Голова идет кругом. Она больна, очень больна! – глухо договорил он.
– Послушай, мой друг, ты, может быть, преувеличиваешь? – сказал Борис.
Вельский покачал головой.
– Ах, если бы я преувеличивал! Да нет… нет, и вот уж не ждал! И где были мои глаза, о чем я думал? Вот уже два месяца, пожалуй, и еще того больше, как я стал замечать в ней перемену. Но она от меня все скрывала… Спрашиваю, что с нею, не больна ли? Она отвечает: нет, здорова… Я успокаивался. Вдруг сегодня застаю в самом ужасном припадке. Боже, я думал, что она тут же умрет… и только теперь я узнал правду. Она больна давно…
– Какая же у нее болезнь?
– Ах, разве когда-нибудь поймешь этих докторов! Почем я знаю, что такое. Он мне говорил, да я был в таком состоянии, что ничего и не понял.
– Кто ее лечит?
– Петерс. Ведь это опытный, известный врач; он, говорят, никогда не ошибается.
– Да, конечно, если он говорит «серьезно», значит, серьезно! – сказал Борис.
– Вот видишь! – отчаянно воскликнул Вельский. – И он говорит, что для нее единственное спасение – немедленная, слышишь, немедленная перемена климата, горный воздух, непременно горный воздух, что если здесь она пробудет недели две-три – тогда он не ручается за ее жизнь! Подумай – каково мне было это слышать! Что же теперь делать?
– Что? Конечно, немедленно ей уезжать туда, куда посоветует Петерс. Он говорил – горный воздух, ну, значит – в Швейцарию…
– Да, он так и назначил Швейцарию. Он прибавляет, что она должна быть спокойна, что только при душевном спокойствии ее может спасти горный воздух…
– Это само собой! – убежденным тоном проговорил Борис.
Вельский схватился за голову.
– Она без меня не хочет ехать! – простонал он. – Она без меня не двинется с места.
– Значит, ты должен с нею ехать.
– Да пойми же, я не могу, именно теперь не могу ни под каким видом уехать отсюда!
– Петерс хороший доктор, но он может ошибаться, как всякий человек, может быть, она и выздоровеет! – с видимой простотой заметил Борис и в то же время пристально глядел на своего друга.
Вельский как сумасшедший заметался по комнате.
– А если нет? – наконец выговорил он. – Петерс уверяет, что болезнь так запущена, что нельзя медлить ни минуты…
– В таком случае ты должен решить то или другое.
Вельский остановился с потухшим взглядом, с помертвелым лицом. Он, видимо, так страдал, что Борису стало его жаль, и в то же время он видел, что план Софьи Ивановны удачен и что она победит и спасет его.
– Это хуже смерти! – повторил Вельский. – Пусть Петерс ошибается, но он говорит… довольно этого – я не могу ее оставить здесь… я не могу допустить, чтобы она ехала одна, не могу, если бы даже она сама этого хотела… и я уеду теперь… теперь, когда…
– Да разве твое отсутствие может что-нибудь изменить, может принести какой-нибудь существенный вред? Разве без тебя никак уже не могут обойтись?
– Конечно, могут, что же я один, я… – шептал Вельский. – Но они обвинят меня в малодушии, в трусости, в измене делу…
– Никто не обвинит тебя, а если бы даже и обвинили, но если ты чувствуешь сам, что обвинение это несправедливо, какое тебе дело?.. Если ты серьезно любишь эту женщину, ты должен спасти ее, ты должен теперь забыть все остальное…
Вельский крепко сжал руку Бориса.
– Это твой взгляд? Ты думаешь, что я имею право?
– Как же я могу думать иначе!
Вельский молчал несколько мгновений и, наконец, глухо прошептал:
– Я еду…
Выходя от Бориса, он шатался, но по лицу его видно было, что решимость его не поколеблется.
При связях и средствах Вельского ему нетрудно было немедленно устроить сию поездку и получить заграничный паспорт.
Через три дня Борис провожал уже его и Софью Ивановну за границу. Она имела очень страдающий вид и безукоризненно играла свою роль. При прощании она крепко стиснула руку Бориса и он столько прочел в ее взгляде, что сразу понял, какая сила заключается в этой женщине и почему Вельский так ее любит.
