Всеволод Соловьев
Старый дом
Когда Нина пробовала говорить ей о своем детстве, о голосах, иногда вокруг нее раздававшихся, о том, что она поднималась на воздух, когда кружилась, княгиня принималась смеяться.
– Ах, матушка, да полно же вздор болтать! – говорила она. – Что тебе за охота, ведь это ты, пожалуй, и теперь скажешь, что полетишь, когда закружишься?!
Нина так вся и насторожилась.
– Да, ma tante, я уверена, что полечу.
– Прекрасно! Этак, по-твоему, и я могу полететь?
– Можете!
– Хороша была бы картина! Представь себе этакого слона в воздухе!
Действительно, представить себе шарообразную, массивную фигуру княгини кружащеюся и поднимающеюся с земли было очень комично, и Нина, несмотря на свое настроение, невольно улыбнулась.
– Да о чем мы говорим, матушка? – вдруг возмутилась княгиня. – Ты, право, точно сумасшедшая… тебя лечить надо. Пойди лучше переоденься, сделаем несколько визитов. Меня о тебе уже спрашивали. Нечего все сидеть дома да читать книжки. Ты должна бывать везде, ты обязана мало-помалу устроить себе хорошее положение в обществе.
В конце концов Нина должна была убедиться, что спасти душу княгини и направить ее на истинный путь ей никак не может удаться. Следовательно, храня священную тайну, исполняя данную клятву, она неизбежно должна была скрывать от княгини главное содержание своей жизни, свои посещения Татариновой, сущность своих бесед с князем Еспером и причину их сближения. Невольно, неизбежно она, существо правдивое и искреннее, вносила в свою жизнь ложь, обман. Ненавидя кривые пути, она должна была идти именно этими путями – хитрить, вывертываться, подвергаться страху, что вот-вот ее хитрость и ложь всплывут наружу и она потеряет доверие княгини, потеряет, быть может, ее любовь. А ведь она дорожила этой доброй женщиной. Она дорожила ею более, чем кем-либо, хорошо понимая и зная, чем она ей обязана.
Все это ее мучило, томило, являлось какое-то противоречие. Она и стремилась к Татариновой, и в то же время что-то уже начинало ее оттуда отталкивать. Нередко она не появлялась в собрании, а иногда решалась поехать и обмануть княгиню только благодаря очень долгим и красноречивым настояниям князя Еспера. Князя Еспера она еще не подозревала ни в чем дурном, несмотря на отношение к нему княгини, несмотря на ее слова, ее предупреждения. Погруженная в свой фантастический мир, занятая своими мечтаниями, она не была наблюдательна и не подмечала в нем того, что подмечали иной раз даже воспитанницы генеральши, которые были и моложе ее, и менее опытны. Она считала до сих пор князя Еспера именно за очень искреннего человека, раскаявшегося грешника, который теперь каждой минутой своей жизни искупает свои заблуждения молитвой, внутренним очищением и делами благостыни. Она вручала ему все свои маленькие средства для раздачи бедным.
Но в самое последнее время, несмотря на то, что она горячо защищала его перед княгиней, в ней, еще бессознательно, но уже стало пробуждаться какое-то новое к нему чувство. Иногда ей было неприятно его присутствие – он как будто мешал ей, чем-то смущал ее, а чем – она не знала и старалась об этом не думать.
XXVI. Враг смущает
Нина никогда еще не чувствовала себя такой нервной, как в это последнее время. Тоска жизни, неудовлетворенность, которые ее так долго преследовали, но затихли в ней со времени ее знакомства с Татариновой и поступления в секту, теперь начали снова пробуждаться в душе ее. Она долго была горячо и искренно уверена, что завеса, скрывавшая перед нею «истинную» жизнь, по которой она томилась с детства, теперь разверзлась, свет истины осенил ее. Она твердо решилась следовать наставлению, преподанному ей неведомым голосом во время ее посвящения в секту. Это решение укрепили в ней своими мистическими беседами с одной стороны Татаринова и Пилецкий, а с другой стороны князь Еспер, которому пуще всего необходимо было, чтобы Нина всецело ушла в мистицизм, чтобы она жила исключительно фантастической жизнью, не допускала себя до увлечения земными мыслями и чувствами. Он неустанно следовал за нею, со страхом следил за ее выездами в свет, допытывался об ее впечатлениях в этом свете. Пока все шло хорошо. Нина уверяла его, что она чувствует себя в свете чужой, что никто ее не прельщает…
– Весь этот блеск, о котором так заботятся светские люди, – говорила она, – ведь это мишура – и больше ничего… Неужели же человек, узнавший свое истинное назначение, может им плениться!..
И она говорила такие выспренные фразы, так горячо и искренно, что князь Еспер в удовольствии потирал руки, и гримасы его, хотя плохо, но все же выражали душевное умиление. Однако одна неотвязная мысль не давала ему покою.
– А если появится какой-нибудь человек, ходящий во мраке, – пытливо спрашивал он, – если он заговорит вам о земной любви – что тогда?!
Нина тихо усмехалась.
– Я уже слышала не раз эти речи, и они не соблазняли меня даже тогда, когда я была далеко от познания истины, когда я еще не знала Катерину Филипповну и не была посвящена в тайну. А теперь, когда мне все стало ясно, неужели кто-нибудь может смутить меня?!
Князь Еспер подпрыгивал на кресле и впивался в Нину таким взглядом, который, наверное, смутил бы ее, если бы она его заметила. Но она была очень рассеянна и за взглядами своего мистического друга не следила. Вдруг однажды во время подобного разговора она задумалась и вздохнула. Князь Еспер насторожился.
– О чем вы вздыхаете? – испуганно спросил он.
– Я разве вздыхаю?! Я только подумала о том, что искушение все же может быть – большое, сильное искушение!.. Есть один человек, и если бы он явился, если бы заговорил со мною о земной любви… не знаю… не знаю, что бы я тогда стала делать…
Князь Еспер даже побледнел и начал уже совсем особенно гримасничать, что обыкновенно с ним случалось в минуты сильного волнения.
– Нина, – заикаясь, проговорил он, – возлюбленная сестра, вы меня смущаете! Что это такое вы говорите? И о ком говорите? Поведайте мне, кто этот человек, признайтесь мне как другу и брату… Ведь я брат ваш о Христе!.. Ведь мы идем одним путем, мы должны поддерживать друг друга… Я всю душу открыл перед вами…
Его голос принял сладкие, ласкающие ноты. Он схватил руку Нины и прижал ее к груди своей.
– Ведь я старик, – говорил он, – я мог бы вашим отцом быть… будьте же откровенны со мною!..
Он в первый раз признался перед нею в своей старости. До сих пор он, напротив, употреблял все меры для того, чтобы казаться ей очень не старым, бодрым и проворным. Со времени ее появления в доме он еще больше стал молодиться и франтить. Он несколько раз в день поднимался к себе в мезонин, чтобы опрыскивать духами усы и батистовые платочки, которыми имел обычай беспрестанно обмахиваться.
– Ведь я старик, – повторял он. – И я не побоялся признаться вам во всех прежних грехах моих. Не скрывайте же ничего и вы от меня, я, может быть, и помогу, а помочь вам способствовать вашему успокоению, достижению вами всяких духовных целей – это было бы моим счастьем!.. Нина, дорогая сестра и дочь!..
Он крепко, в несколько приемов и боязливо оглядываясь, стал целовать ее руку.
– Кто этот человек, которого вы страшитесь, который может быть опасен для вашего спасения?
– Мне нечего скрываться от вас, – вдруг доверчиво сказала Нина, – и я очень-очень благодарна вам за ваше ко мне отношение. Я скажу вам, кто этот человек…
И она рассказала ему свою детскую встречу с Борисом, свои до сих пор непозабытые и иногда возвращавшиеся мечтания. Он жадно, внимательно слушал; глаза его блестели и так и прыгали во все стороны, все лицо опять кривилось. Он представлял себя на месте этого неизвестного юноши, завидовал ему… Нина кончила свой рассказ и печально улыбнулась.
– Вот и все! – проговорила она. – Но ведь вы видите теперь, что мне опасаться нечего. Я даже не знаю его, кто он, не знаю даже его фамилию… Быть может, его давно уже нет на свете, и я свижусь с ним не здесь, а в ином мире…
– А между тем, – перебил князь Еспер, – ведь вы все же ждете с ним встречи… Все же вы почти уверены, что с ним встретитесь…
Нина покачала головою.
– Да, прежде ждала… прежде была уверена… а теперь… теперь я уже не жду этой встречи… ее не будет!..
– Почем знать! – задумчиво сказал князь Еспер.
Рассказ Нины его сильно встревожил. Несмотря на то что он вовсе не был таким мистиком, каким хотел казаться, все же он верил во многое, над чем смеялась его племянница – княгиня. А уж Нину он положительно считал существом особенным; ему казалось, что к ней нельзя применять общую мерку, с ней все может быть, чего никогда не бывает с другими… Он начал подробно ее расспрашивать о Борисе, об его наружности, о том, не говорил ли он, где живет в Москве, есть ли у него отец, мать, братья, сестры… Нина ничего этого не знала. Она не могла даже сказать, сколько ему было тогда лет.
– Послушайте, – говорила она, – да чего же мне, наконец, бояться, если бы даже он был жив и нам бы случилось встретиться? Ведь он бы и не узнал меня! Если жив, очень может быть, уже он женат, любит какую-нибудь женщину, а обо мне, наверное, давно и позабыл. Ведь я тогда была маленькая, несчастная девочка – и только…
– Ах, не думайте вы о нем, не думайте, Нина! – испуганно шептал князь Еспер. – Помните – вы должны быть свободны от всех земных уз… Вы невеста Христа! Не думайте же об этом Борисе, не унижайте себя…
– Я стараюсь не думать!
– И послушайте, дайте мне слово, дайте мне честное слово, если бы случилось вам с ним встретиться, дайте мне слово сейчас же сказать мне об этом…
– С удовольствием! Но не будет этой встречи… Теперь ее не нужно, я даже не хочу ее…
Но по выражению ее лица князь Еспер ясно видел, что она сама себя хочет обмануть, что она все еще мечтает об этой встрече. Нина была искренна. Она, действительно, гнала от себя прежние мысли. Она решила теперь, что не должна думать о человеке, что эти думы, мечты – греховны… Она мало-помалу начинала уходить в живую деятельность. С помощью князя Еспера она разыскивала бедные семьи, нередко сама навещала больных и несчастных, помогала им чем могла. Княгиня, конечно, ничего не имела против этого и даже прибавляла к незначительным средствам Нины немало и своих денег. А между тем тоска и недовольство возвращались и доводили ее подчас до полного отчаяния.
«Что же я за несчастная такая, – думала она, – что я за отверженная, если и теперь мне тяжело?! Катерина Филипповна говорит, что с тех пор как познала истину, находится в состоянии блаженства, что уже ничто не смущает ее душу, не томит, как бывало прежде… Она забыла, что такое тоска, скука, недовольство. А я томлюсь, тоскую, скучаю! Значит, я недостойна благодати, не в силах принять ее, проникнуться ею!..»
«А вдруг!.. – Она даже вздрагивала и замирала от этой мысли. – А вдруг, это не откровение, не истина? Вдруг все мы заблуждаемся?!»
Она начинала плакать и молиться, отгоняя от себя дьявольское наваждение. Но борьба с ним становилась с каждым днем все труднее, «враг» все чаще и чаще смущал ее и нашептывал ей дурные речи. Иногда она даже и на собраниях, во время всеобщего экстаза, «кружения» и «пророчествования» вдруг слышала внутри себя эти вражеские речи. Тогда она мгновенно остывала, не хотела кружиться, не верила в пророчества. Братья и сестры в белых саванах казались ей не то смешными, не то отвратительными – и она кончала истерическим припадком. Недавно она призналась Катерине Филипповне во всем этом «ужасе», как она называла свое душевное состояние. Татаринова смутилась, долго ее увещевала, положила на нее эпитимью, заставила ее усиленно молиться. У Катерины Филипповны было одно объяснение: «Да, это смущает враг рода человеческого!..»
Она рассказывала о том, что и сама подвергалась испытаниям в прежнее время, но поборола их. Следовательно, и Нина должна побороть их. И Нина боролась всеми своими силами, но в этой борьбе она, очевидно, слабела, а враг, напротив, делался сильнее. Снова возвращались прежние грезы о земном счастье, о встрече с Борисом. Опять она чувствовала его возле себя, беседовала с ним. Случалось, она проснется среди глубокой ночи, вся в огне, с затуманенной головою, с больно бьющимся сердцем. Кругом тишина, мрак. Но вдруг чудится ей среди этого мрака, этой тишины, какой-то таинственный шорох… Это он! Она простирает к нему руки… Вот будто лунный свет, и в этом свете она различает его милое лицо, склонившееся над нею, она чувствует его руки, крепко охватившие ее в страстном объятии… «Милый, милый!» – шепчет она, сливаясь с ним в поцелуе, и кажется, что вся душа ее расплывается, тает в этом поцелуе… Блаженство и мука охватывают ее… и вдруг все исчезает… Она одна, в слезах, в лихорадке…
Иногда она доходила до того, что начинала презирать себя. Теперь она уже ни в чем не признавалась Катерине Филипповне, не признавалась и князю Есперу… И вдруг, сама не зная как и почему, она решила, что настало время ее встречи с Борисом и что непременно теперь, скоро-скоро совершится эта встреча… В день бала у Горбатовых ее нервы были напряжены в высшей степени. Княгиня просто изумлялась, на нее глядя, так она была оживлена, порывиста с самого утра. Когда она очутилась в бальной зале, когда она сделалась предметом зависти и негодования многих за то, что великий князь пригласил ее на танец, она уже была совсем в том особенном состоянии, которое в прежние годы ее покойный дядя называл «одурением»…
Она еще не заметила Бориса в толпе, не узнала его, но в то же время была готова к чему-то особенному, к чему-то неизбежному. И если бы в этот вечер ничего не случилось с нею, она просто сошла бы с ума, так как разбился бы целый мир, в котором с детства она жила и в который верила. Но она знала, что непременно что-то случится – и случилось действительно: она встретилась с Борисом. На следующее же утро она сдержала слово, данное ею князю Есперу, – объявила ему о своей встрече и поразила его, перепугала чрезвычайно. Она задала ему задачу, которая теперь его поглощала, а сама переживала борьбу, в которой все было против нее. Она поняла сразу, что любит Бориса, и при этом увидела, что мечты и ожидания всей жизни ее не обманули. Да, это была судьба, он должен был явиться и явился… и он знает это! Он говорил с ней именно так, как должен был говорить!..
Он пришел за нею, она его собственность, он требует свою собственность и имеет на это право… Но что же это? Как ей быть?! А этот голос, действительно звучавший над нею, звавший ее к спасению и требовавший для этого спасения, чтобы она оттолкнула Бориса?! А ее собственная решимость?! У нее путались мысли…
Вернувшись с последнего собрания у Татариновой, она не спала всю ночь, молилась; но молитва не успокаивала. Она плакала, рыдала и при этом слышала вражеский голос, который ясно и соблазнительно шептал ей: «Брось их всех, уйди от них! Они далеки от истины, они только себя и других обманывают!»
А этот экстаз, это высокое блаженство, охватывающее ее всю во время «кружений», это сверкающее небесное пространство, открывающееся ей, эти тончайшие ощущения, поднимающие ее душу, – разве это обман, разве это не откровение?! Но кто же сказал, что и Борис вместе с нею не может быть причастным этому блаженству? Зачем она должна отогнать его от себя, когда она его любит, когда он достоин этой любви?.. А она знала, что он достоин, знала, потому что любила его. Но ведь они все, начиная с Катерины Филипповны, уверяли ее, что земная любовь ее погубит, что она не должна принадлежать человеку, иначе потеряет блаженство…
Так что же – если так, значит, все равно она уже погибла, потому что она чувствовала с каждой минутой все яснее и яснее, что уже и теперь принадлежит ему. Если есть в ней любовь к нему, если была в ней эта любовь в течение всей жизни – куда же она денется, куда уйдет, как она вырвет ее из себя? Это невозможно!
«Да и разве мы не можем любить друг друга, как любят ангелы, любить душою, а не телом?..» – вдруг мелькнула ей новая мысль – и она за нее ухватилась как за последнюю нить спасения. Конечно, можем! Зачем же они хотят, чтобы я не видалась с ним, чтобы я гнала его, чтобы я с ним рассталась? Они не имеют на это права, никакого права!.. Она пока успокоилась на этой мысли. Теперь она знала, что сказать Борису и им…
А между тем на следующее утро ее встретила самая неожиданная неприятность. Княгиня, вернувшаяся очень поздно с вечера и не видевшая Нину, спросила утром у горничной, в котором часу вернулась барышня? Горничная ответила, что уже после полуночи. Кучер говорил ей, что долго дожидался барышню у Ручинских, так как она с тамошней барышней куда-то ездила на извозчике. Потом, вернувшись, Нина Александровна больше часу времени еще пробыла у Ручинских и затем приехала домой. Княгиня не подала горничной никакого вида, что заинтересовалась этим известием. Она только оделась торопливее обыкновенного, прошла к Нине, поцеловала ее и, вглядываясь в ее бледное и утомленное лицо, спросила:
– Аннет Ручинская больна серьезно?
– Нет, ma tante, пустое нездоровье!
– Куда же это вы с нею ездили на извозчике поздно вечером?
Нина даже слабо вскрикнула от неожиданности. Княгиня печально покачала головою.
– Вот видишь, Нина, – сказала она, – вот до чего ты доходишь! Что же, наконец, ты от меня скрываешь? Что ты делаешь? С какими людьми ты сошлась? Я не хочу подозревать ничего дурного, но я прошу тебя, убедительно прошу – скажи мне, куда это ты вчера ездила с твоей приятельницей. Я не следила за тобой, я случайно узнала это… Кучер приехал за тобой раньше, чем ты назначила, и видел, как ты возвращалась… Я уверена, что тут нет ничего предосудительного, хотя очень дурно, что две девушки разъезжают ночью на извозчике. Хочешь, я помогу тебе – вы поехали навестить какое-нибудь бедное семейство? Вы сделали доброе дело? Скажи мне, что я отгадала, и я, конечно, тебе поверю…
Она еще пристальнее, еще внимательнее глядела на Нину. А Нина нервно перебирала дрожащими пальцами оборку своего платья. Ее бледные щеки вдруг вспыхнули ярким румянцем. Она с усилием подняла на княгиню свои глаза и прерывающимся голосом прошептала:
– Нет, ma tante, вы ошиблись!
– Куда же вы ездили?
Нина схватилась руками за голову. Она решительно была не в силах солгать и не имела права сказать истину.
– Ma tante, не спрашивайте меня! – шептала она. – Я не могу, не должна… Верьте мне только, что я не делаю ничего дурного, что эта поездка не предосудительна!..
– Так ты мне решительно не скажешь, не ответишь на мой простой и самый естественный вопрос?..
Нина заплакала и схватила руку княгини.
– Ma tante… Господи! Что же мне делать? Я не могу, право, не могу!..
Она была в отчаянии. Княгиня рассердилась и оскорбилась не на шутку.
– В таком случае, матушка, я должна сказать тебе, что я в тебе очень, очень ошиблась… Ты даже не понимаешь того, что, уже не говоря о другом, ты прежде всего меня оскорбляешь. И слышишь, я теперь… я сама уже не хочу знать твоих тайных дел, твоих секретов! Но знай, что я считаю своим долгом положить этому предел!.. Есть вещи, которых я не должна допускать и не допущу. Я считала тебя благоразумной, а ты ребенок, и, значит, я должна следить за тобой… Я не хочу, чтобы ты себя позорила и чтобы меня обвиняли в том, что я за тобой недосмотрела!..
Она все еще ждала, все еще надеялась, что Нина не выдержит и, наконец, скажет ей, куда ездила. Но Нина молчала и тихонько плакала. Княгиня побагровела.
– Конечно, ты можешь быть мною недовольна, – сказала она. – Ну, что же, обвиняй меня в притеснении, в тиранстве… Уйди от меня… от тебя и это станется! Я жду всего… всего… и уж теперь не стану ничему удивляться…
И она вышла, не взглянув на Нину. Та хотела было вернуть ее, сказать ей что-то, но остановилась и безнадежно зарыдала. Она чувствовала себя виноватой. Она понимала, что запуталась, очутилась в безвыходном положении, которое инстинктивно унижало ее в собственных глазах и из которого она не видела никакого выхода.
XXVII. Домашний сыщик
Княгиня прошла в свою гостиную и долго измеряла ее взад и вперед тяжеловесными шагами, так что половицы так и трещали под ковром, устилавшим комнату. Даже вдруг ветер стал ходить, и от этого ветра разметались листки почтовой бумаги, лежавшей на столике, и разлетелись во все стороны по ковру. Но княгиня этого не замечала в своем волнении.
«Так вот уже до чего дошло! – думала она. – Тут не одни шушуканья с дядюшкой, тут начались всякие таинственности. Сумасшедшая… Да ведь она себя погубит! Ведь она ничего не понимает – долго ли ей испортить себе репутацию, ведь рады будут – из мухи слона сделают… И секретничает, обманывает… передо мною… передо мною скрывается… неблагодарная!..»
«Ах, Боже мой! Да стоит ли и думать о ней, коли так! Коли она такая… Ну, и Бог с ней, пусть пропадает. Мне-то какое дело!.. Не дочь ведь, в самом деле… добра ей хотела – и вот благодарность!.. Ну и пусть там и остается, куда по ночам на извозчиках таскается… дрянная девчонка! Знать ее не хочу!.. Не надо… не надо мне ее совсем!.. Слова ей не скажу… Теперь видеть не могу… противная!..»
Но княгиня тут же и почувствовала, что обманывает себя, что не в силах она так оставить Нину, что она ее полюбила, может быть, так, как еще никого не любила в жизни. У нее даже слезы навернулись на глаза, и она, чего с ней давно-давно не бывало, вдруг почувствовала себя глубоко обиженной, почти несчастной. В это время из-за двери выглянула чья-то русая головка с косичкой. Это была девочка, прислуживавшая в комнатах генеральши.
– Ваше сиятельство! – пропищала она.
Княгиня грозно взглянула на нее и вдруг бессознательно крикнула:
– Брысь!..
И притопнула ногой.
Девочка изумленно раскрыла глаза и мгновенно скрылась. Княгиня, сейчас же и позабыв об ее появлении, продолжала шагать по комнате, потрясая половицы и производя вокруг себя целый вихрь.
«Нет, тут опять он! – уже начиная задыхаться, думала она. – Все он же – дядюшка! Недаром шушукаются!.. Тут есть связь, между этими шушуканьями и этими ночными поездками… наверное! Делать нечего, надо проследить, надо узнать… Не давать же ей, в самом деле, топиться!.. Да и я хороша!..»
Она вдруг остановилась и стукнула себя по лбу кулаком.
«Бить меня мало! О чем я думала все время, из-за чего я ей волю такую дала?! Ведь давно замечаю, что неладно, ну давно бы и следить… Времени вот нет у вас, матушка княгиня, (она сделала себе даже книксен перед зеркалом) – с балами, со спектаклями и с визитами нет времени!.. А девочка погибнет – что тогда?!»
Дверь опять приотворилась, и опять в нее высунулась голова. Но это была уже не маленькая русая девочка с косичкой, а сморщенное существо с бегающими глазками, с ротиком, сложенным сердечком, – одним словом, Пелагея Петровна.
– Чего вам? – очень нелюбезно обратилась к ней княгиня.
Пелагея Петровна вошла, поджимаясь, помаргивая и совсем всасывая свои бледные, тонкие губы.
– Маменька-с вас очень спрашивают-с! Матрешку посылать изволили, да та прибежала: говорит, вы ее прогнали, сердиться изволили…
– Какая Матрешка, что такое?!
Княгиня взглянула на часы.
– Да ведь еще всего первый час в начале – разве что случилось?
– Ничего не случилось, ваше сиятельство…
– Маменька здорова?
– Слава Богу-с, здоровы, как всегда… А только очень вас спрашивают! – вбирая в себя воздух, тянула Пелагея Петровна.
– Иду сейчас!
И она отправилась к матери.
– Ах, ma chère, – говорила генеральша, протягивая ей для поцелуя руку. – Что это ты, право, – зову, зову, не дозовусь! Кажется, я тебя, мой ангел, не часто тревожу…
– Извините, maman…
Она хотела объяснить, что если бы Матрешка толком сказала, в чем дело, то она бы давно пришла. Но, несмотря на свое волнение, она сообразила, что может подвести девчонку под наказание, а потому только еще раз повторила:
– Извините, maman!
И опять поцеловала руку у генеральши.
– Что вам угодно?
– А вот что, мой ангел… Видишь, моя родная, пока никого нет, я хотела поговорить с тобою…
– Я слушаю, maman!
– Скажи мне… Ты довольна своей Ниной?
– Ниной?!
Если бы в комнате было хоть немного посветлее, генеральша могла бы заметить, как изменилось лицо княгини, но вследствие окружавшей их полутьмы она ничего не заметила.
– Да… Ни-ной! – протянула она.
– Какой странный вопрос, maman! Нина не ребенок, и я не со вчерашнего дня знаю ее… Конечно, я довольна ею. Чем же я могу быть недовольна?
– А то, что ведет себя нехорошо дочка твоя названая…
– Как нехорошо?.. Что вы знаете? Кто вам сказал?
– Да вот ты-то, видно, ничего не знаешь, а я хотя и сижу здесь, в четырех стенах, а знаю больше твоего. Скажи на милость, ma chère, куда это она по ночам разъезжает?
«Боже мой, – с тоскою подумала княгиня, – уже донесли, уже протрубили!.. Какая неосторожность, что она с собою делает!..»
– По ночам, maman, я думаю, она никуда не ездит. По ночам, если мы с нею не на балу где-нибудь, так она спит.
– А вот ты ее одну без себя пускаешь.
– Так что же, она не маленькая…
– Где она вчера была?
– У Ручинских… Это почтенное семейство, там у нее подруга – хорошая девушка!
– Полно, хорошая ли? Я тебе, ma chère, должна сказать, что есть вещи, которых я ни для кого на свете не потерплю в своем доме.
– Да что же такое, maman? Кто вам насплетничал?.. Все это пустое!..
Но старуха не унималась. Она даже возвысила голос…
– Если я говорю, значит, не пустое! Будь покойна, даром говорить не стала бы. Ты, я вижу, ничего не знаешь, а вот спроси ты Пелагею Петровну – она тебе и скажет, где твоя Ниночка бывает…
– Пелагею Петровну?
– Да, ma chère, Пелагею Петровну.
В это время из-за драпировки выглянула Пелагея Петровна.
– Да-с, это точно-с, ваше сиятельство, это бы Нине Александровне никак уже не следовало… Я для их же пользы обо всем узнала, чтобы вовремя упредить вас. Давно уже я, сударыня, замечаю, до поры только вот не хотела вас тревожить…
– Ах, да не тяните, Пелагея Петровна, ради Бога! Если знаете что, так говорите! – не утерпев, крикнула княгиня.
Пелагея Петровна совсем поджалась, передернула плечами и вздохнула.
– Да что же так… Я не тяну-с… А то, что они, сговорившись с князем с нашим, в одном месте бывают… И теперь это место мне известно-с через кучера Ивана, который вчера возил их… Он говорит, хоть сами его спросите, приехал, говорит, к Ручинским рано – барышня не выходит. Он и стоит. А затем видит: подъехали извозчичьи сани, вышли две барышни – Нина Александровна и Ручинская… Вошли в дом… Он и спросил извозчика, откуда привез, а тот ему и сказал, из какого дома они вышли… А в том доме, мне известно, князь частенько бывают…
– Да какой же дом, у кого они бывают?
– А у госпожи Татариновой!
Княгиня вскочила с кресла…
– Татариновой? – переспросила она. – Какой Татариновой?
– А такой, ma chère, – сказала генеральша. – Татаринова, полковница, nee Буксгевден… Tu te rappelles… celle histoire… помнишь, как ее, по приказу государя, из Михайловского замка выгнали? Секту она там какую-то богопротивную устроила… Как же, много об этом рассказывали, думали тогда, в Сибирь ее сошлют, со всеми безбожниками, которые там у нее собирались… Так князь Александр Николаевич, в полной он своей силе тогда был и, известно, за всяких еретиков заступался, по его только настоянию и оставили ее на свободе!..
– Пелагея Петровна, теперь вы можете идти – вы мне не нужны больше! – прибавила генеральша.
– Ну что, ma chère, скажешь? – обратилась она к дочери, когда они остались одни. – Хорошо себя ведет твоя Нина? В хорошую компанию попала?!
В это время за портьерой послышался слащавый голос князя Еспера:
– Ma soeur, можно к вам?
– Войдите, mon frère!
Князь Еспер вошел и уже направился к креслу генеральши, когда вдруг, почти над самым его ухом, раздался грозный голос княгини…
– Вот вы у него, maman, потребуйте отчета, он во всем виноват… Он развращает и смущает девушек!..
– Ma chère, ma chère, Бог с тобой… полно! – укоризненно проговорила генеральша.
Князь Еспер даже присел от неожиданности и испуга.
– Я?.. За что же так!.. Что такое?.. – лепетал он. – Я-то что?!
– Я давно прошу вас оставить в покое Нину! – пылала и задыхалась княгиня. – Вам никто не может запретить бывать где вам угодно, но грешно и стыдно сманивать неопытную девочку Бог знает в какие трущобы…
– Ma soeur, за что она меня оскорбляет?! – плаксивым тоном проговорил князь, ударяя себя кулаком в грудь. – Куда я сманиваю ее Нину?
– К вашей приятельнице Татариновой, к женщине, которой давно бы следовало быть в Сибири! – прокричала княгиня.
Князь Еспер ожидал чего угодно, только не этого.
– А!.. А!.. – почти простонал он и окаменел на месте.
Княгиня между тем не унималась.
– Ну, что же вы молчите? Говорите, что я лгу, что никакой Татариновой вы не знаете, что вы не бываете у нее. И Нина не бывает!..
Наконец князь Еспер пришел в себя. Даже в полутьме занавешенного будуара были видны его отчаянные гримасы.
– Вам нужно успокоиться, ma nièce, – начал он, изо всех сил стараясь придать себе вид оскорбленного достоинства. – С вами говорить трудно… Я давно знаю госпожу Татаринову, но только вы изволите очень ошибаться, полагая, что ее место в Сибири… Это почтенная, уважаемая женщина…
– Ах, Боже! Всему Петербургу известна ее почтенность! Кого же выгнали из Михайловского замка?
Но князь уже значительно успокоился и владел собою.
– Разве кто-нибудь из нас избавлен от врагов и ложных доносов? Если бы госпожа Татаринова была в чем-нибудь виновата, то и получила бы за это должное наказание. Между тем, если вы указываете на ту историю, бывшую в семнадцатом году, то должны же, ma nièce, знать, что государь император почел донос, сделанный на госпожу Татаринову, ложным и приказал оставить в покое как ее, так и всех ее друзей…
– Очень жаль… Это все князь Голицын, известный еретик и покровитель всяких вредных людей…
– Напрасно вы так отзываетесь о почтенном государственном муже, который пользуется доверием государя.
– Ошибаетесь, государь теперь ему не очень-то доверяет!
– Так ведь это по проискам архимандрита Фотия.
– Происки! Вот архимандрит Фотий так точно, говорят, святой человек!.. И если бы вы к нему повезли Нину, то я была бы вам только благодарна, от него она ничему дурному не научилась бы. Но к Татариновой ее сманивать – это… это низко!..
– Ma chère, успокойся, ты забываешься… Ведь он твой дядя! – воскликнула генеральша.
– Ах, maman, да ведь есть же предел!
– А главное – это клевета! – обращаясь к сестре, довольный ее поддержкой, сказал князь Еспер. – Я, повторяю, никуда Нину Александровну не сманивал. И если она давно, еще до приезда сюда, была знакома с госпожой Татариновой и если даже я ее там встречаю, так я-то тут при чем? Я мог только порадоваться, что у молодой девушки хорошие знакомства, что она бывает у почтенных людей, которые могут принести ей много нравственной пользы…
