Яна Анатольевна Седова
Октябрический режим. Том 1
С 1.III по 1.VI.1906 в Белостоке было совершено 45 террористических актов, то есть в среднем по одному в два дня. 29.V убит полицмейстер Деркачев, пользовавшийся общим уважением. Понемногу революционеры стали брать верх над полицией. На Суражской улице были сняты все полицейские посты.
В глазах местного населения «еврей» и «революционер» были синонимами. Неприязнь к евреям подогревалась и житейскими неурядицами. «…здесь, видите ли, в силу разных забастовок масса русских рабочих осталась без места; а еврейские фабрики как-то сумели своих еврейских рабочих принять опять, а русские стоят…».
На 1 июня в Белостоке были намечены сразу два крестных хода: православный – в воспоминание воссоединения униатов с православной Церковью – и католический – по случаю праздника Тела Господня. Ждали беспорядков. Евреи покидали город. В город был вызван дополнительный состав полиции, воинский наряд усилен.
Оба крестных хода подверглись нападению. В православное шествие бросили бомбы и затем произвели несколько выстрелов. Убиты три женщины и два ребенка. Наличие разрывных снарядов оспаривалось потом евреями, однако акт судебно-медицинского освидетельствования двоих пострадавших удостоверяет именно осколочные ранения. Католический крестный ход также был обстрелян, но без жертв. Народ вооружился кольями, выхваченными из ближайшего забора, и бросился громить еврейские дома и лавки. Прочие лица, ставшие случайными свидетелями избиений, не вмешивались. Укрытия не давали: «на моей душе грех будет, если скрою еврея». Один несчастный спрятался за спиной коменданта ст.Белосток, но тот его оттолкнул: «Идите к чертям».
Погром растянулся на два дня, стихая там, где появлялись войска. Напротив, на вокзале, где оставался лишь небольшой караул, произошло нападение на евреев. Действия воинских частей вызвали возмущение в народе, заподозрившем, что полиция и жандармы подкуплены евреями. Воинские патрули вели перестрелку с революционерами, засевшими на крышах, чердаках и верхних этажах. Были обстреляны здания полицейских участков и штабов.
По всей вероятности, обстрел крестных ходов был провокацией, устроенной революционерами с целью взбаламутить народ. Расследование, проведенное членом совета министра внутренних дел В. Э. Фришем, пришло к выводу, что причину погрома надо искать в деятельности революционных организаций. Позже Марков 2 утверждал, что «белостокский погром – это жидовская афера».
Гродненский губернатор запоздал с докладом Столыпину, и министр узнал о белостокских событиях только от члена Г. Думы Острогорского.. В 11 час. утра 2.VI он как представитель Белостока посетил министра, прося подавить погром. Столыпин обещал принять все меры. Расставаясь, Острогорский спросил: «Так я могу успокоить своих сограждан?», и собеседник ответил: «Да, можете». Министр действительно сделал что мог – распорядился о введении в Белостоке военного положения и разослал всем губернаторам и градоначальникам циркуляр, настаивая на предупреждении и пресечении всяких погромов – как аграрных, так и еврейских.
В тот же день по инициативе кадетов белостокское дело подверглось обсуждению с кафедры Г. Думы. «Новое время» сопоставляло поспешность, с которой она сделала запрос о еврейском погроме, и ее равнодушие к погромам помещичьих усадеб. Несколько ораторов обвинили правительство в организации всех еврейских погромов.
Единогласно приняв запрос, Г. Дума командировала в Белосток собственных следователей в лице Щепкина, бывшего товарища прокурора Араканцева и Якубсона. Независимо от них поехал также кадет Пустошкин, брат которого служил на месте событий в драгунском полку.
Столыпин распорядился выслать комиссию из Белостока, но приказ не был выполнен. Информаторами думских делегатов стали некие «лучшие люди Белостока», которые не желали давать показания властям. По-видимому, это были евреи, и справедливо указание некоторых ораторов на односторонность думского расследования, опросившего только потерпевшую сторону.
Неудивительно, что составленный по итогам поездки доклад полностью расходился с правительственной версией, опубликованной перед самым началом думских прений. Он возлагал ответственность за погром на местные власти и войска, которые якобы участвовали в убийствах и грабежах. В доказательство к докладу прилагался список 83 трупов, 44 из которых имели ружейные раны, а еще 2 – штыковые: по мнению делегатов, таким оружием могли действовать только солдаты, но не мирное население.
Как и при обсуждении запроса о типографии, ораторы обвиняли не местные власти, а центральные. «Разгадку погрома мы могли бы найти в тайниках департамента полиции в охранном отделении. Там, если бы мы имели возможность покопаться в архивах этих почтенных учреждений, там, я уверяю вас, нашли бы настоящую пружину, откуда идут нити на всю Россию». В доказательство приводился целый ряд параллелей с другими погромами – в Томске, Чернигове, Нежине, Новозыбкове, Ростове-на-Дону, Киеве.
Делегаты уверяли, что правительству выгодно натравливать «темные массы» на евреев, чтобы отвлечь народ от «освободительного движения». Массониус обвинил правительство в анархизме, Острогорский – в «государственном бандитизме». Родичев, как всегда, горячился: «И мы, во имя русского народа, должны торжественно подтвердить этому министерству: вы – залог погромов, вы – залог потрясений, вы – залог крушения вашей родины! Если у вас нет совести, если у вас нет патриотизма, то поймите вы наконец, что поднимается физическая сила!».
Если правительственное сообщение рисовало белостокские события как противостояние войск и населения с революционерами, то ораторы утверждали, что власти борются с мирными евреями. В доказательство, между прочим, указывалось, что одной из жертв погрома стал трехлетний ребенок. «Ответьте перед гробом, пред молчаливо лежащими 80 трупами, они спрашивают: за что вы их убили, убийцы?». «Жестокое и трусливое правительство, не смея преследовать еврейских революционеров, бросается с яростью испуганного зверя на еврейских стариков, на еврейских женщин, на еврейских детей».
Сваливая вину за погром на революционеров, правительственное сообщение не только грешит против истины, но и натравливает население на евреев.
Звучали призывы предать министров суду. Одной из мишеней стал Столыпин, «который имеет еще несчастье быть министром внутренних дел». Депутаты обрушились и на него, который, дескать, еще с Саратова «питал большую симпатию к погромам и находился в числе сообщников погромщиков», и даже на его зятя Д. Б. Нейдгарта, одесского градоначальника, якобы «опытного специалиста» по погромам.
Слова, сказанные министром Острогорскому, были обращены против него же. Столыпин, дескать, обещал принять меры, а погром разгорелся еще пуще! Значит, либо министр был «соучастником», либо он «министр без власти» и не может совладать со своими местными агентами. «Я видел пред собой, – рассказывал Острогорский в Думе, – министра, горизонт зрения которого ограничен материально и нравственно, я убедился, что добрые желания его имеют ровно такую же цену, как те добрые намерения, которыми вымощен ад».
Редигер тоже оказал Острогорскому любезность, ответив на его письмо. Военный министр, по обыкновению, отговорился, что, мол, обратитесь к гражданским властям, это их дело. Для большей убедительности Редигер заметил, что знает о белостокских событиях «лишь из газет». Разумеется, и это письмо было использовано в ходе прений против своего автора.
Очередь Стаховича подошла только на четвертый день прений. В новой прекрасной речи оратор отметил субъективность думских делегатов и отсутствие у них улик против правительства. «Я нахожу, что расследователи, так сказать, вступили в роль присяжных, вступили в роль судей: они не исследовали, а судили с самого начала». Оратор не верил в версию делегатов еще и ввиду невыгодности погрома для правительства: «Идти на очень большие финансовые затруднения на бирже, на жестокое осуждение всего мира, идти на стыд и срам, – и зачем?.. чтобы в результате добиться смерти 82 евреев, которые не революционеры, а в огромном большинстве старухи, дети, жалкие бедняки, жизнь которых очень тяжела, но которые не делают жизнь тяжелой для правительства. Для меня тут нет смысла, нет цели и поэтому нет вероятия».
Принятая 7.VII формула перехода объявила избиение белостокских евреев делом рук правительства и требовала предания суду всех должностных лиц, ответственных за погромы, а также отставки министерства. Левые предлагали Г. Думе призвать население «взять охрану своей жизни и имущества в свои руки», но соответствующая поправка к формуле была отклонена. Кадеты вновь не допустили открытых призывов к бунту.
Столыпину так и не довелось высказаться о Белостоке с кафедры. В первый день прений (22.VI) министр приехал в Думу, но говорить довелось по другим, непредвиденным, поводам. Сначала относительно эпизода с Седельниковым, о чем ниже. Затем по случаю, как ни странно, повестки следующего заседания. С той же очаровательной наивностью Столыпин вмешался в обсуждение повестки и пояснил, что министр финансов сможет присутствовать в Г. Думе лишь после перерыва, поскольку утром едет к Государю с докладом. А Белосток? Дума в тот день и сама не успела о нем высказаться, успев лишь выслушать одного из трех докладчиков.
В последующих заседаниях Столыпин не дал разъяснений и спохватился лишь после завершения дела. 7.VII около 3 час. Крыжановский явился в Думу и попытался добиться возобновления прений или хотя бы предоставления ему слова. Поначалу президиум отказал, но после двукратного телефонного звонка Столыпина сменил гнев на милость. Сообщение министра о Белостоке было поставлено на повестку следующего заседания – в понедельник. Но в понедельник Думы уже не существовало.
Любопытно, что, по словам Половцова, впоследствии из канцелярии Г. Думы исчезли все акты исследования белостокской комиссии.
28.VI сразу двое ораторов один за другим нанесли армии новые оскорбления. Якубсон сказал, что в Белостоке войска и полиция не появлялись в тех районах, где евреи могли бы оказать им сопротивление. «Я смело могу сказать, что русско-японская война оказала скверную услугу нашим войскам, она научила их бояться выстрелов». Затем от. Афанасьев обвинил агентов правительства в расправе над мирным населением и заметил: «диву даешься, как наши адмиралы и генералы проиграли русско-японскую войну».
Возразил Якубсону все тот же Стахович: «Я сам был на войне, я видел войну и могу сказать, как солдаты шли не на одиночные выстрелы, а на такие ужасы, которые представить здесь себе невозможно. Поэтому я говорю, что это неправда!».
Но ведь доклад думских делегатов тоже содержит оскорбление армии, обвиняя ее в устройстве белостокского погрома! Потому оратор призвал Г. Думу не уподобляться оскорбителям. «Эти обвинения ранее того, как выяснятся действительно виновные, как будут уличены доказательно, не должны исходить из наших уст и раздаваться на всю Россию. Пускай они остаются как мнения писавших это и думавших, но вы не должны, я позволю себе сказать – вы не смеете выговаривать этого упрека, бросать в лицо многих русских людей такую обиду».
Затем член Г. Думы Способный назвал слова Якубсона «пощечиной всей русской армии перед лицом всей России и, можно сказать, перед всем миром».
Впрочем, тот и сам понял, что хватил лишнего, и признал свою фразу о русской армии «неудачной».
Запросы о нарушении депутатской неприкосновенности: вопрос об Ульянове (1.VI) и о Седельникове (22.VI). Второе выступление Столыпина
Неприкосновенность членов Г. Думы была очень слабо ограждена законом. Если для лишения их свободы требовалось разрешение Думы, то для ограничения свободы достаточно было распоряжения судебной власти (ст. 15-16 Учр. Г. Думы). Привлечение к ответственности происходило также без участия Думы. Если депутат привлекался к суду за преступление, влекущее за собой лишение избирательных прав, то подлежал временному устранению от участия в заседаниях (ст. 20). Если затем суд выносил обвинительный приговор, то депутат признавался выбывшим из состава Думы (ст. 19). В обоих случаях закон требовал особого постановления Думы, что дало повод к многочисленным спорам – должно ли такое постановление делаться механически или можно и отказаться от него. Как правило, представители правительства указывали, что входить в обсуждение обстоятельств дела – значит вмешиваться в компетенцию судебной власти, поэтому задача Г. Думы – оценка не по существу, а по форме, но депутаты отказывались сводить свое решение к простой регистрации и баллотировать без обсуждения. Наконец, если преступление совершено в связи с депутатскими обязанностями, то привлечение к ответственности должно было происходить в порядке, установленном в таких случаях для высших чинов государственного управления (ст. 22).
Случалось, что и столь слабого ограждения депутатского иммунитета было достаточно. Квартира члена Г. Думы Протопопова стала, по его собственному признанию, убежищем для некоего Кузьмина, скрывавшегося от администрации. При одном из пьяных скандалов, учиненных депутатами-крестьянами в трактирах, «сомнения разрешила баба, хозяйка трактира, которая в ответ на ссылку пьяного депутата на его неприкосновенность нахлестала его по роже, приговаривая: "Для меня ты, с…, вполне прикосновенен" и выкинула за дверь», причем околоточный составил протокол об оскорблении бабой должностного лица. В дни работы Г. Думы II созыва «в Торжке на улице девица Авдотья Ионова избила туфлей депутата Кузнецова в ту минуту, когда городовой не мог его арестовать, как неприкосновенного».
Тем не менее, депутатская неприкосновенность неоднократно нарушалась. Например, Ульянов был привлечен к суду за свою публицистическую деятельность. Уведомляя об этом председателя Г. Думы, прокурор петербургской судебной палаты ссылался на ст.ст. 20 и 21 Учр. Г. Думы относительно временного устранения обвиняемого от участия в заседаниях Думы по ее постановлению Думы. В другой раз Седельников пошел на митинг – якобы просто посмотреть – с револьвером в кармане и был избит нарядом городовых, несмотря на то, что назвал им свою известную по газетам фамилию и объявил о своем депутатском звании. В составленном товарищами запросе указывалось, что в настоящее время пострадавший находится на своей квартире в тяжелом состоянии здоровья, однако бедственное положение не помешало жертве появиться на кафедре под гром аплодисментов и произнести огромную речь.
Подобные случаи рассматривались депутатами как попытки властей изъять того или иного депутата из Г. Думы. Красной нитью через речи ораторов проходила мысль: «руки прочь», не отдадим товарища врагу!
29-летний оратор из Уральской области, некто Недоносков, только что приехавший в Петербург, ринулся в бой так отчаянно, что во время его речи даже невозмутимый Муромцев не выдерживал и прерывал его. Оратор произнес речь, явно заготовленную для какого-то иного случая, осуждая как правительство, так и Г. Думу за ее нерешительность. «Нас послали добывать землю и волю, – говорил Недоносков, – а мы не только не добыли земли и воли, но мы до сих пор не могли исторгнуть орудия казни из рук палачей и насильников». Переходя к теме прений, оратор заявил, что «судебная палата нашла нужным, на основании 20 параграфа, устранить Ульянова, нашла, что Г. Дума должна исключить его, хотя временно, из своей среды». Тут Муромцев окончательно не выдержал:
«Председатель. Простите, пожалуйста, где это судебная палата находит? […] Палата просто решила предать суду, а чтобы устранять – такого факта не сообщалось.
Недоносков. А 20 статья?
Председатель. Статья 20 говорит, что Г. Дума постановляет, но не судебная палата.
Недоносков. Но она предложила…
Председатель. Ничего она не предложила. Она просто сообщила Думе, что делу дан ход; даже не судебная палата сообщила, вернее, прокурор сообщил; ничего Г. Думе не предлагается, ничего не подсказывается, ничего от Думы не испрашивается».
Аладьин был так оскорблен побоями, нанесенными его товарищу по фракции, что призвал Г. Думу тоже «не церемониться» с правительством. «Мы заявляем, что если дотронутся до одного из наших товарищей-депутатов или, паче чаяния, он будет убит, пусть ни один из министров не является сюда! Мы слагаем с себя ответственность за их неприкосновенность!».
Гр. Гейден тут же возразил, что «бил Седельникова не министр, а городовой». Кадеты постарались сгладить впечатление от неистовой речи Аладьина. Черносвитов сказал, что угроза в адрес министров – не мнение Думы, а Набоков произнес нечто вроде завещания, попросив, чтобы если он, Набоков, будет избит или даже убит, то Аладьин и его товарищи продолжали допускать министров на думскую кафедру.
По поводу двух упомянутых выше случаев Г. Дума приняла по запросу: прокурор не имел права требовать от Ульянова подписки о невыезде без разрешения Г. Думы, а городовые не имели права избивать Седельникова. Что до временного устранения обвиняемого от участия в заседаниях, то Кокошкин и гр. Гейден сошлись на том, что раз закон требует от Думы решения об устранении депутата из заседаний, то она должна судить о правильности такого устранения. А поскольку сейчас никаких материалов для суждения ей не представлено, то она не находит оснований к устранению Ульянова. Соответствующая формула перехода была принята единогласно.
По запросу об Ульянове правительство представило свои объяснения устами Соллертинского. Он заявил, что прокурор не мог своей властью отменить судебное определение об ограничении свободы депутата. «Велик, непререкаемо велик должен быть престиж народного избрания, но не менее ценен и дорог должен быть каждому авторитет независимого суда, незыблемость его судебных определений».
При обсуждении второго запроса Петражицкий предложил немедленно обратиться за разъяснением к присутствовавшему в зале министру внутренних дел. Столыпин тут же вышел на трибуну и сказал, что он знает об этом случае от петербургского градоначальника и из суточной ведомости о происшествиях, но несколько в другом свете, поэтому ответ сможет дать только после выяснения всего дела. Вновь крайняя искренность!
Речь министра была прервана шумом и криками. Столыпин смог закончить свою фразу только после просьбы председателя: «Господа! Вы сами хотели выслушать, так дайте же договорить». Министр сошел с трибуны под крики «Долой, в отставку». Затем Муромцев обратился к Думе с увещеванием, прося ее не подражать чиновникам, оскорблявшим в прежние времена подчиненных.
Вероятно, именно к этому дню относится эпизод из воспоминаний старшей дочери Столыпина М. П. Бок:
«Как забилось мое сердце, когда я увидела отца, поднимающегося на трибуну. Ясно раздались в огромной зале его слова; каждое из них отчетливо доходило до меня. Он был поразительно серьезен и спокоен. Лицо его можно было назвать вдохновенным; каждое его слово было полно глубокого убеждения в правоте того, что он говорит. Свободно, убедительно и ясно лилась его речь…».
Но начинается шум и свист. «Возгласы становятся все громче, – пишет М. П. Бок, – то и дело раздается выкрик: "В отставку!"; все настойчивее звонит колокольчик председателя. Затем возгласы превращаются в сплошной рев. Лишь изредка, среди крика, долетает какое-нибудь слово из речи отца. Депутаты на левых скамьях встали, кричат что-то с искаженными, злобными лицами, свистят, стучат ногами и крышками пюпитров… Невозмутимо смотрит отец на это бушующее море голов под собой, слушает несвязные дикие крики, затем так же спокойно спускается с трибуны и возвращается на свое место».
Обсуждение законопроектов
Законопроект об отмене смертной казни. Дума прогоняет с кафедры военного прокурора (19.VI)
Законопроект об отмене смертной казни был крайне лаконичен:
«§ 1. Смертная казнь отменяется.
§ 2. Впредь до пересмотра уголовного законодательства, во всех случаях, в которых действующими законами установлена смертная казнь, она заменяется непосредственно следующим по тяжести наказанием».
Прилагалась краткая объяснительная записка.
Маклаков, находивший, что все законодательные предположения I Думы «доказывали трогательное незнакомство с жизнью», этот законопроект считал «технически никуда не годным». Казни назначались, как правило, в силу ст. 17 Положения об охране, предоставлявшей административным властям право изъять любое дело из ведения общего суда и передать военному. Поэтому, по мнению Маклакова, Думе следовало бы принять законопроект об отмене ст. 17, а принятая «эффектная, но бесполезная декларация, чтобы не сказать декламация» как раз этого главного зла и не коснулась бы. «Вот результат закона, так много обещавшего; он не спас бы ни одной жизни казнимых».
Будучи уведомлены Г. Думой об этом законопроекте, министры (морской Бирилев, военный Редигер и юстиции Щегловитов) попытались протянуть время, попросив в соответствии со ст. 56 Учр. Г. Думы отсрочку в один месяц для внесения собственного проекта. Возможно, по истечении месячного срока Думу предполагалось распустить на летние каникулы, как предположил один из ораторов.
Трудовики (Якубсон, Аникин, Аладьин) предложили немедленно приступить к обсуждению этого закона. Якубсон сообщил, что «страна находится на пути революции и Дума – один из этапов этой революции. А потому Дума должна найти возможность бороться с той силой, которая изыскивает способы для уничтожения тех, которые доставили нам возможность явиться сюда». Аладьин заявил: «Каждый раз, когда идет вопрос о той или иной мере давления на русский народ, о том или ином средстве туже затянуть петлю на его шее, наше министерство никогда не запаздывает». Потому недостаточно осудить министерство в формуле перехода к очередным делам. «Где столкнулись два врага, который разойдутся только после того, как один из них останется мертвым на месте…», – оратор не закончил, так как председатель его остановил, и затем пояснил, что это была лишь метафора. «Давно пора поставить вопрос: кто из нас, мы или министры?».
Кадеты снова сумели успокоили своих неистовых друзей с левых скамей. «Вы, – сказал Петражицкий трудовикам, – хотите превратить нас в самозванных узурпаторов, а это собрание в незаконный митинг». «Не стоит, господа, волноваться», – закончил оратор. По предложению кадетов Г. Дума ограничилась принятием мотивированной формулы перехода к очередным делам, в которой говорилось, что Дума требует приостановки смертных приговоров и что теперь, когда решается вопрос об отмене смертной казни, дальнейшее исполнение смертных приговоров «в глазах страны будет не актом правосудия, а убийством».
Месячный срок истек, и 19.VI Г. Дума приступила к рассмотрению своего законопроекта по существу. Правительство высказалось против, указывая на разгул террора. «Отмена смертной казни для политических преступлений при таких условиях была бы равносильна отказу государства всемерно защищать своих верных слуг», – сказал Щегловитов.
Министр юстиции сошел с трибуны под обычные крики об отставке. Следующим вышел говорить главный военно-морской прокурор, причем депутаты кричали: "Не будем слушать. Не надо. Кто такой? Фамилия?". Когда же председатель передал слово всеми ненавидимому главному военному прокурору Павлову, депутаты подняли страшный шум, крича: «Вон! Вон! Палач! Убийца! Кровь на руках! Вон! Палач!».
«Какое-то заразительное безумие охватило Думу. Я видел рядом с собой обычно тихих, уравновешенных людей, которые с искаженными от бешенства лицами орали бранные слова или свистели, засунув пальцы в рот. Я чувствовал, что и мне точно судорога подступила к горлу и точно не я, а кто-то другой за меня вопил каким-то отвратительным фальцетом…».
«я помню одного из наших товарищей по фракции, добродушного, всегда улыбающегося, седого уже человека, который с яростью кричал, ударял какой-то книгой об стол и имел вид совершенно исступленного человека».
Это была обструкция. Председателю пришлось прервать заседание. Больше Павлов на трибуне не появлялся. После перерыва выступил лишь товарищ министра внутренних дел Макаров, которого тоже проводили криками: «В отставку!».
Все фракции, кроме умеренных, были единодушны в оценке происшедшего с главным военным прокурором. Прислать сюда Павлова, вызывающего возмущение Думы, – это «вызов». Депутаты «изгнали» из заседания «человека, которого вся жизнь есть кровь и убийство», человека «с окровавленными руками». «Когда приходят люди просить крови, пусть, по крайней мере, они приходят сами; но вместо того, чтобы явиться сюда с покорной просьбой дать еще им немного крови, потому что им ее было еще недостаточно, они прислали сюда господина, с именем которого все, кто что-либо знает в России, соединяют только единственно слово "палач"».
Дума изгнала его, поскольку «трибуна Г. Думы не есть эшафот» и «здесь не место палачам», «людоедам». «…тем лицам, которые пролили кровь, которые еще не успели умыть рук, место не здесь, а где-нибудь на Сахалине». Социал-демократы потребовали от таких людей, «чтобы они не смели подниматься на эту народную кафедру, чтобы они не пачкали это высокое место той кровью, которую они приносят сюда». «Пусть они скрываются от всей России, пусть они скрываются от Думы!».
Умеренные же полагали, что депутаты, не позволившие выступить Павлову, нарушили свободу слова и только задержали рассмотрение законопроекта.
Проект был принят единогласно с поправкой Шольпа об отмене смертной казни во всех случаях без исключений.
Обсудив этот первый думский законопроект, Г. Совет сдал его в комиссию, чем дело и кончилось.
Любопытно, что во время прений два священника высказались почти в противоположном смысле. Член Г. Думы кадет от. Огнев доказывал, что христианство не допускает смертной казни. В то же время член Г. Совета от. Буткевич, признавая, что лишение преступника жизни несовместимо с духом (но не буквой) Христова учения, заметил: «Но Христовы заповеди не социальные теории; Христос указывал нормы Царствия Божия». Сам же оратор заявил, что воздержится от голосования, по примеру трех митрополитов, которые участвовали в суде над декабристами, но вышли, когда наступил момент произнесения смертного приговора.
Законопроекты о гражданском равенстве (5, 6, 8.VI)
Кадеты внесли и заявление относительно основных законов о гражданском равенстве. Отмене подлежали ограничения крестьян как сословия, ограничения по национальностям и религии, привилегии дворянства, ограничения прав женщин. Подробностей не указывалось. Предлагалось избрать комиссию из 33 членов Думы, которая и разработает все соответствующие законопроекты. Впрочем, Родичев признался, что эти проекты уже готовы. В конце концов, как и желали кадеты, было решено избрать комиссию для выработки законопроекта о гражданском равенстве.
Между прочим, крестьянин Кругликов высказался против равноправия полов. Ученые люди, сказал он, «совсем крестьянского быта не знают и совсем крестьянской семьи не понимают. Если же и бабам равные права дать, что же тогда выйдет?». Другие депутаты встретили эту сумбурную речь народного представителя смехом.
Законопроект о свободе собраний. Споры между кадетами и социал-демократами (16, 20.VI)
По поводу законопроекта о свободе собраний разгорелись нешуточные споры между кадетами и социал-демократами.
В кадетском проекте, в основу которого лег французский закон 1881 года, провозглашалась почти полная свобода собраний, но были и некоторые малозначащие ограничения. В частности:
1) запрещены собрания на полотне железных дорог;
2) запрещены собрания под открытым небом на расстоянии одной версты от места нахождения Думы;
3) -"– от места действительного пребывания Государя Императора;
4) полиция имеет право распускать собрания, когда они угрожают общественной безопасности;
5) запрещены собрания вооруженные.
Социал-демократы стали критиковать этот проект, требуя выбросить все ограничения.
Джапаридзе прочел декларацию социал-демократической фракции. Между прочим в этом тексте говорилось: «Дума в своих столкновениях с правительством должна искать опоры у широких масс народа и содействовать этим массам в их организованном выступлении на борьбу за свободу и за свои экономические интересы». Вся деятельность с-д фракции в Думе будет иметь целью содействовать организации народных масс. «Составление теперь подробных законопроектов с примечаниями, оговорками и объяснительными записками мы считаем излишней тратой времени; мы признаем лишь полезность обработки основных начал законов в тех целях, чтобы народ, представителями которого мы являемся здесь, видел, чего его представители требуют и как правительство им во всем этом отказывает». Оратор закончил тем, что «детальную характеристику законопроекта» предоставляет сделать своему товарищу Рамишвили.
Рамишвили же сказал, по обыкновению, чудовищную речь. Там были, например, такие перлы: «Эта господствующая Россия заколотила в гроб весь русский народ, и стучится в этот гроб официальная Россия только тогда, когда налоги нужно выколачивать из этого гроба, когда солдат потребует от него; открывают только для своих нужд и запирают, когда о нуждах народа заходит речь». В конце речи оратор, наконец, перешел к существу законопроекта, и тут-то и оказалось, что социал-демократы против тех ограничений свободы собраний, которые упоминались в кадетском проекте.
Кадеты принялись возражать прекрасными речами с тонким юридическим анализом заблуждений левых депутатов. Шершеневич объяснял ту азбучную истину, что «неограниченная свобода в общежитии вообще невозможна, потому что, раз я пользуюсь неограниченной свободой, тем самым я стесняю свободу другого». Винавер говорил: «Во всех странах мира полицейская власть является на собрания. […] Пожарный колокол вас тревожит и будит ночью, но зато он вам не даст сгореть живьем в постели». С забавным увлечением кадеты и с-д спорили о том, может ли митинг собираться на полотне железных дорог. Шершеневич даже пересмотрел железнодорожный устав и обнаружил, что в нем под полотном подразумевается собственно рельсовый путь, – кому же придет в голову устраивать митинг прямо на путях? Не могли понять кадеты и того, чем плох запрет на собрания рядом с Думой или с резиденцией Монарха. Шершеневич сказал, что две окружности радиусом в 1 версту каждая и полотно железной дороги – в масштабе Российской Империи не такая уж величина, чтобы серьезно говорить о стеснении свободы собраний.
Ключ к протесту социал-демократов нашелся в речи Жордании, выступившего против даже и министерства, ответственного перед Думой. «Мы знаем цену всем этим либеральным министерствам». «Мы не хотим этой [будущей кадетской] власти дать таких прав, которыми она могла бы пользоваться против нас». Становилось ясно, что социал-демократы и кадеты – слишком разные для мирной совместной работы. К тому же кадеты имели в виду будущие министерские портфели, а социал-демократам такое счастье могло только сниться.