Яна Анатольевна Седова
Октябрический режим. Том 1
блоки кадетов с левыми;
давление социалистов на крестьянство;
стремление крестьян провалить «господ».
Словом, нельзя не признать справедливым замечание В. М. Андреевского: «Я проделал выборы во все четыре Думы и должен по совести сказать, что выборы в первые две Думы оставили во мне неприятное воспоминание о какой-то нелепой комедии».
Наивный взгляд правительства на Г. Думу
Итак, правительство искренно ожидало, что в Г. Думу силой одного только закона, без чьего-либо вмешательства, придут крестьяне от сохи, – наверняка патриоты и монархисты. И уж совсем не ожидали, что наш новорожденный парламент будет разъедаться язвой партийности. «Мы вообще никаких партий в Думе не допустим, – говорил Дурново. – Каждый избранный должен будет голосовать по своей совести». Однако именно партии, а не отдельные лица, вершили судьбы всех четырех Дум Российской Империи.
Партийный состав Г. Думы I созыва
В Думу прошли почти исключительно левые партии – кадеты, трудовики (94), социал-демократы (17) и т. д., несмотря даже на объявленный социалистами бойкот выборов. Характерно, что в Москве кандидаты октябристов Плевако и Шипов не прошли даже первый этап, зато одним из четырех избранных лиц оказался еврей Герценштейн, к ужасу «Московских ведомостей».
Ставка авторов избирательного закона 11.XII.1905 на крестьянство не удалась. В консервативных кругах бранили гр. Витте, при котором был разработан этот закон. «Замечательна судьба всех государственных посевов гр. Витте: что бы и где бы он ни сеял – неизменно всходят кадеты», – острила «Россия».
Лидер кадетов П. Н. Милюков в Думу не попал, но, не смущаясь поражением, «заседал в буфете и оттуда дирижировал кадетскими силами».
От верховенства кадетов в Г. Думе ничего хорошего ждать не приходилось. «Думаю я, не пришлось бы нам в недалеком будущем исправлять "кадетские шалости", – говорил А. И. Гучков. – Победокурят кадеты и разбегутся по домам с полным убеждением, что "послужили отечеству" по мере сил своих.
А дела придется делать опять-таки нам».
Второй важнейшей фракцией Г. Думы стала трудовая группа. Ее лидерами были Аладьин, Аникин и Жилкин. Наиболее любопытен первый. Из крестьян, учившийся в университете, он десять лет прожил за границей, где над ним «бесцеремонно смеялись партийные эмигрантские кружки». Теперь этот «маленький актер на большие роли» возомнил себя вершителем судеб России. «На наших глазах человек ничтожный, без настоящего образования, без умственного багажа, без искренности и цельности, убеждений вырастает по какому-то капризу истории в народного трибуна, – писала Тыркова-Вильямс. – Тяжело и страшно смотреть на это».
Еропкину казалось, что Аладьин обладает «фигурой и манерами апаша». Однажды, когда некая сотрудница «Речи» (возможно, та же Тыркова) сказала депутату, «что в нем сидит и Дантон, и Хлестаков», вмешался Родичев, отчеканив изящную формулу: «И Дантона-то в вас настолько, насколько в Дантоне сидел Хлестаков». Собеседник, впрочем, утешался тем, что «много ли, мало ли», а все же имеет что-то от Дантона.
Впрочем, в Г. Думе нашлось и несколько консерваторов. Во-первых, это были известные либералы гр. Гейден и Стахович, лидеры умеренного меньшинства земских съездов, члены центрального комитета «Союза 17 октября». Эти лица тоже не любили правительство и порой поругивали его с кафедры, однако уважали Монарха и закон, а главное – не желали революции.
Стахович обладал яркой «львиной наружностью», всегда обращавшей на него общее внимание, – «публика на хорах Думы всегда спрашивала: "А это кто?"». «Высокий, статный, с шапкой белокурых с проседью волос на голове и с кудрявой бородой Моисея Микеланджело». Стахович был одновременно монархист, либерал и толстовец. Однажды на дворянском съезде он заявил: «Исконный девиз русского дворянства таков: за Бога – на костер, за царя – на штыки, за народ – на плаху», а Лев Толстой затем прибавил: «а за двугривенный – куда угодно». По мнению Наумова, разгадка противоречивого мировоззрения депутата заключалась в его честолюбии. «У Стаховича все сводилось к тому, чтобы о нем говорили, чтобы все окружающее служило фоном для его "я". Вот почему, если вокруг замечалось "правое" течение, он становился левым, и обратно».
Гр. Гейден был «красочный старик» «с лицом и манерами английского лорда», но при этом «энергичным, чтобы не сказать пылким характером и темпераментом». Граф был одним из самых популярных людей в Думе. Он так часто выступал с возражениями на кадетские нелепости, что другие ораторы то и дело ему возражали, и получалось, что его фамилия упоминалась в прениях чуть ли не чаще всех. Порой прения переходили в диалог, где с одной стороны были кадеты, а с другой гр. Гейден. «Когда возражают, то как-то специально обращаются ко мне, – говорил он. – Почтенный член Г. Думы Родичев всегда на меня смотрит, когда говорит».
Гр. Гейдену и Стаховичу предстояло вдвоем отстаивать русские государственные начала, вопия даже не в пустыне, а среди обезумевших радикалов. Трудностью своей роли ни тот, ни другой не смущались.
Стахович однажды заметил, что отстаивать против большинства то, что он считает правильным и разумным, – «это долг всякого совестливого человека, – на какую бы сторону ни собиралось большинство, часто глухое из-за самодовольно-сознаваемой своей силы».
В другой раз гр. Гейден начал речь так: «На мою долю часто выпадает весьма неблагодарная роль входить на эту кафедру после громких аплодисментов предшествующему оратору и ему возражать; но, тем не менее, я буду возражать».
Гр. Гейден не стыдился, что ему приходилось порой защищать монархические устои и дворянские привилегии. «Я думаю, что сидеть на правой нисколько не позорно, и я всегда полагал, что не место человека красит, а человек место».
На правой стороне оказался также еще один видный октябрист – крупный помещик, владелец 1200 десятин кн. Н. С. Волконский, «речи которого в губернском собрании составляли целое событие в Рязани». Он особенно интересно говорил о земельном вопросе, который касался его, в отличие от кадетских профессоров, непосредственно.
Духовенство участвовало в выборах на правах владельцев церковных земель. Например, в Самаре в предвыборной кампании участвовало почти все духовенство, «включая даже древних протоиерейных соборных старцев, из которых один, с виду елейный, о.Лаврский, оказался завзятым "идейным кадетом"».
В итоге в Г. Думу вошло множество «серых батюшек», по выражению Императрицы Марии Федоровны. Вооружившись церковной риторикой, они принялись нападать на правительство в русле обычной левой демагогии.
«И чувствуется, более чем когда-либо, в такие дни, что в душе этих правителей умер Бог, что в душе их мертв Христос с Его всеобъемлющей любовью, – говорил кадет от. Афанасьев с думской кафедры. – И от страшной боли хочется крикнуть им: "Да слышите ли вы, безумцы, те крики злобы, которые скопляются над вашими головами? Слышите ли вы стоны терзаемых вами? Ведь это дело ваших рук. Или, потеряв стыд и совесть, вы хотите уподобиться Ироду, который купался в еврейской крови? Смотрите! Чаша человеческого терпения переполнилась. Пролитая кровь черным столбом поднялась к небу и вопиет о своем отмщении. Страшный судный день ждет уже вас!"».
Для от. Афанасьева подобные речи кончились лишением сана. Та же участь постигла от. Огнева за подписание Выборгского воззвания.
Отношение благоразумного духовенства к собратьям-социалистам характеризует такой случай. Однажды член Г. Думы II созыва от. Тихвинский попытался получить разрешение митрополита служить в петербургских храмах и для этого попросил у вятского преосвященного удостоверение, что не находится под запретом, подписавшись: «вашего преосвященства усердный слуга свящ.Феодор Тихвинский». Однако архиерей отказал: «Ваши речи в Думе, оскорбляющие религиозно-нравственные чувства истинно-верующего христианина-пастыря, лишают меня возможности дать согласие, чтобы вы совершали богослужение где бы то ни было вне вятской епархии. О богослужении вашем во вверенной мне вятской епархии, к которой вы принадлежите, к великому стыду духовенства и моему прискорбию, – дело будущего. Не могу я представить себе и того, чтобы вы, хотя и было бы с моей стороны согласие, решились совершать богослужение в Петербурге. Не мало есть молитвословий прямо противных вашим взглядам, убеждениям и выступлениям. Это было бы кощунством.
Как бы я желал, чтобы таких усердных слуг как вы не было никогда среди вятского духовенства».
Г. Дума и публика
«в стенах Потемкинского дворца бился пульс страны, – писал Колышко о тех днях. – … все, что способно было в России любить, влюбилось в "избранников народа"».
«Этот парламент мне представлялся каким-то святилищем. Я с благоговением вступала в него и ходила по депутатским местам еле касаясь пола, будто боясь прикоснуться к этому храму», – писала Е. Я. Кизеветтер.
С Г. Думой общество связывало большие надежды. Откуда только ни поступали ей приветственные телеграммы! От правления Коломенской общественной библиотеки, селян села Помокли, сельских обывателей селения Слободище Колябчино, служащих Кыштымского горного округа, Астраханского общества велосипедистов, Весьегонского пожарного общества, родительского комитета Бахмутской женской гимназии, С.Петербургского общества взаимопомощи дворников и швейцаров… Думу приветствовали учреждения местного самоуправления, учебные заведения и отдельные общества – ветеринары, приказчики, официанты, кустари-корзинщики, псаломщики, психиатры, машинисты, мусульмане, буддисты, молокане, старообрядцы… Список корреспондентов любопытен сам по себе: каких только странных обществ не существовало на Руси! И каждое считало своим долгом приветствовать народных представителей.
Г. Дума была завалена прошениями. Ежедневно поступало около 60 почтовых пакетов и 10 телеграмм. Всего за 72 дня ее существования пришло свыше 4000 пакетов и телеграмм. Подавляющее большинство писем касалось земельного вопроса. Попадались и анекдотические обращения вроде жалобы на отсутствие воды в умывальниках на одной железной дороге или просьбы о разводе в обход духовного ведомства. На десяток писем с выражением порицания Г. Думе пришлось более 300 одобрительных.
Кроме надежд, небывалое внимание общества к Г. Думе объясняется и понятным любопытством. Я. В. Глинка, выдававший публике пропуски на заседания, вспоминал, что его столик пришлось поставить во дворе, и очередь выстроилась от Литейного проспекта, то есть почти на полторы версты.
Отставка гр. Витте (22.IV)
Тем временем гр. Витте (14.IV) подал прошение об отставке. Указывая на невозможность совместной работы с Дурново, Витте надеялся, что Государь уволит не его, а его соперника. Но Государь уже давно разуверился в главе правительства, вскоре обронив характерное замечание: «Нет, никогда, пока я жив, не поручу я этому человеку самого маленького дела! С меня довольно прошлогоднего эксперимента. Он для меня до сих пор как кошмар». В итоге были уволены и Витте, и Дурново.
В последние месяцы глава правительства был главным пугалом монархических газет. Они именовали министра «злым духом», «гением зла». Графу Витте ставились в вину и левизна Г. Думы, и аграрные беспорядки, будто бы вызванные проектом принудительного отчуждения, который был разработан Кутлером по приказу Витте, и вообще смута.
Новому главе правительства, консерватору И. Л. Горемыкину, Государь поставил характерное условие: в новый кабинет министров не должен войти ни один сотрудник гр. Витте.
«Граф Витте ушел, – писал А. И. Елишев. – Долго еще и правительство, и общество будут разбираться в груде наспех проведенных им преобразований, нескоро возьмет верный курс наш, отнесенный революционным течением, государственный корабль… за полтора года преобразовательной работы гр. Витте в России водворилась почти полная анархия…
Неужели для того, чтобы созвать Г. Думу и ввести выборных членов в Г. Совет, нужно было довести Россию до такого позорного разложения и распада, которые ставят ее на край гибели и следы которых даже в самом благоприятном случае исчезнут только через несколько поколений?».
Впрочем, «Россия» проницательно замечала, что гр. Витте не лишается своего влияния и еще вернется. Он не вернулся, но был назначен в Г. Совет, хотя еще недавно Государь писал: «Пора нам отстать от старой привычки набивать Госуд. Совет и Сенат – бывшими министрами или людьми, места которых нужно занимать другими, более подходящими». С гр. Витте поступили по «старой привычке», и это, как мы скоро увидим, оказалось большой ошибкой.
Столыпин
Не будь Думы, честный, преданный Горемыкин был бы превосходным главой правительства. Однако теперь нужен был человек совсем другого сорта. Достаточно либеральный, чтобы сотрудничать с Думой и не вызывать столкновений. Достаточно консервативный, чтобы верить вместе с Государем в будущее монархической России. Достаточно красноречивый, чтобы не тушеваться на фоне ораторов из Государственной Думы. Достаточно трудолюбивый, чтобы выдержать огромный объем работы, которую помимо обычного труда министра навалит на него Дума. Наконец, будущий министр в крайнем случае должен быть готов расстаться с жизнью, поскольку эсеры охотятся за всеми представителями государственной власти.
Словом, нужен был Столыпин.
С П. А. Столыпиным Государь познакомился не позднее 1903 г., когда назначил его саратовским губернатором. Принимая Столыпина, Государь ему сказал: «даю вам эту губернию "поправить"». В следующий раз они встретились через год. Столыпин отметил, что Государь «был крайне ласков и разговорчив», «говорили про губернию, про пробудившийся патриотизм». Государь выразил уверенность, что при Столыпине все в губернии «пойдет хорошо».
Когда началась война с Японией, Государь стал много ездить по стране, чтобы повидать и благословить войска, отправлявшиеся на фронт. Летом 1904 г. один из Его маршрутов задел саратовскую губернию. Согласно правилу того времени губернатор в таком случае должен был сопровождать Государя на территории своей губернии. Для Столыпина это выразилось в следующем: ему пришлось приехать, сделав большой крюк через Пензу, в городок Кузнецк, там встретить Государя, а затем дожидаться в Кузнецке Его обратного проезда. А Государю предстояло проехать далеко, немного за Урал. Для деятельного Столыпина это было настоящее мучение. «Посидишь тут целую неделю, потеря времени для того, чтобы при обратном проезде простоять на пустой платформе в парадной форме 10 минут и никого не видеть, т. к. Государь будет, уже, наверное, отдыхать, это тяжко. А в Саратове накапливаются дела», – жаловался он.
Может быть, эта незначительная история имела важнейшие последствия. Среди лиц, сопровождавших Государя, ехал друг Столыпина, кн. Н. Д. Оболенский. Он-то и пообещал «устроить дело с Императором». Никаких карьерных соображений со стороны Столыпина не было. Речь шла лишь о том, чтобы ему поменьше дожидаться в скучном Кузнецке. «Котя» Оболенский обещал послать телеграмму Столыпину, если Государь разрешит не ждать Его возвращения и ехать в Саратов. Но случилось по-другому: «Император сказал ему, что был бы очень рад подвезти меня и вновь увидеться со мною». «Неожиданно, – пишет Столыпин, – мне было приказано сесть в царский поезд, так как Государю угодно меня принять». Судя по всему, Государь подвез его до Пензы или Ртищева, поскольку губернатор вернулся в Саратов раньше, чем рассчитывал.
Но главная удача была не в экономии времени, а в разговоре наедине.
«Он меня принял одного в своем кабинете, и я никогда не видел его таким разговорчивым, – писал Столыпин супруге. – Он меня обворожил своею ласкою. Расспрашивал про крестьян, про земельный вопрос, про трудность управления. Обращался ко мне, например, так: "Ответьте мне, Столыпин, совершенно откровенно". Поездкою своею он очень доволен и сказал: "Когда видишь народ и эту мощь, то чувствуешь силу России"».
Кроме того, Государь заметил: «Если б интеллигенты знали, с каким энтузиазмом меня принимает народ, они так бы и присели».
Прощаясь, он произнес лестные для собеседника слова: «Вы помните, когда я Вас отправлял в Саратовскую губернию, то сказал Вам, что даю Вам эту губернию "поправить", а теперь говорю – продолжайте действовать так же твердо, разумно и спокойно, как до сего времени».
С другой стороны, и Столыпин присмотрелся к Государю, заметил и записал, как при встрече с войсками, идущими на войну, Царь даже поздно вечером выходит говорить с солдатами, как Он помнит слова волостного старшины в Кузнецке: «Не тужи, Царь-батюшка». С тех пор губернатор долго не видел Государя, но того ночного разговора в поезде, конечно, не забывал.
В страшном 1905 году Столыпин не потерял власти над Высочайше вверенной ему губернией. На забастовки рабочих он отвечал: «Кто хочет, пусть оставляет работу и получает расчет, но силой мешать работать товарищу не имеет права» – и обеспечил охрану для тех, кто не хотел бастовать. Когда беспорядки начались в уездах, он вступил с ними в решительную борьбу. Порой он просто говорил с бунтовавшей толпой, и зачастую его красноречия и веры в собственную правоту оказывалось достаточно для успокоения.
Существуют не лишенные легендарности рассказы о том, как только что бунтовавшая толпа опустилась на колени при первых же словах Столыпина, как под впечатлением его слов мятежники позвали священника и был отслужен молебен. Опасность для жизни самого губернатора была огромная. Но он как будто был лишен чувства страха. Однажды перед дулом револьвера он сказал: «Стреляй!» и распахнул пальто – и рука революционера опустилась. Другому враждебно настроенному человеку, шедшему на него, губернатор велел подержать свою шинель, и тот послушался. «И вся толпа изменяет настроение, видя во главе своей уже не зачинщика, а губернатора, которому зачинщик услужливо держит пальто».
Зимой 1905 г. несколько тысяч крестьян с топорами и пилами стали вырубать лес, принадлежавший председателю губернской земской управы Н. Н. Львову. Через несколько дней приехал Столыпин с отрядом казаков. Его переговоры с крестьянами ни к чему не привели. Толпа камнями сбила с седла станового пристава. Тогда Столыпин вышел один к разъяренной толпе и сказал, по свидетельству Львова, – «Убейте меня». И толпа опустилась на колени! Но стоило губернатору сесть в сани, в него полетели камни.
Когда красноречия не хватало, Столыпин требовал присылки новых войск для усмирения мятежа, а в глубине души сокрушался о пролитии крови. Его письма супруге, написанные в те дни, дают яркую картину происходившего.
«Сплошной мятеж в пяти уездах. Почти ни одной уцелевшей усадьбы. Поезда переполнены бегущими, почти раздетыми помещиками. На такое громадное пространство губернии войск мало и они прибывают медленно. Пугачевщина!».
«Теперь 2 ½ часа ночи и я с 8 утра за письменным столом. Напрягаю все силы моей памяти и разума, чтобы все сделать для удержания мятежа, охватившего всю почти губернию. Все жгут, грабят, помещики посажены, некоторые в арестантские, мятежниками, стреляют, бросают какие-то бомбы. Крестьяне кое-где сами возмущаются и сегодня в одном селе перерезали 40 агитаторов.
Приходится солдатам стрелять, хотя редко, но я должен это делать, чтобы остановить течение. Войск совсем мало. Господи помоги!».
«В приемной временная канцелярия, писцы работают на ремингтонах. Околоточные дежурят и ночью. И вся работа бесплодна. Пугачевщина растет – все жгут, уничтожают, а теперь уже и убивают. Во главе шаек лица, переодетые в мундиры с орденами. Войск совсем мало, и я их так мучаю, что они скоро все слягут. Всю ночь говорим по аппарату телеграфному с разными станциями и рассылаем пулеметы… Приезжает от Государя генерал-адъютант Сахаров. Но чем он нам поможет, когда нужны войска – до их прихода, если придут, все будет уничтожено».
«…кажется, ужасы нашей революции превзойдут ужасы французской. Вчера в Петровском уезде во время погрома имения Аплечеева казаки (50 человек) разогнали тысячную толпу, 20 убитых, много раненых. У Васильчикова 3 убитых. Еще в разных местах 4. А в Малиновке крестьяне по приговору перед церковью забили насмерть 42 человека за осквернение святыни… Местные крестьяне двух партий воюют друг с другом. Жизнь уже не считается ни во что. Я рад приезду Сахарова – все это кровопролитие не будет на моей ответственности.
А еще много прольется крови».
Но внешне губернатор был невозмутим. 20 октября 1905 г. он объявлял: «В случае производства, как это было сегодня, из толпы выстрелов и бросания бомб, войска откроют огонь. Если повторится стрельба из домов – будет действовать артиллерия».
Летом в Балашовском уезде забастовали врачи и решили бросить больницы и выйти в отставку. Столыпин не напрасно ждал, что благоразумные люди их осудят, но и предположить не мог, в чем выразится осуждение. Толпа в две тысячи человек собралась у гостиницы, где совещались врачи, и угрожала расправиться с ними. Столыпин принялся спасать забастовщиков, выводя их из здания, причем один из камней, пущенных толпой по врачам, попал в его больную правую руку, от чего потом она стала действовать еще хуже. С врачами случайно оказался Н. Н. Львов в качестве исполняющего обязанности предводителя дворянства. Не пришлось ли спасать и его? По словам Гурко, Львов действительно обязан жизнью Столыпину. Последний, впрочем, свидетельствовал лишь о том, что в Львова тоже попал камень.
В толпе кричали: «Они стреляют в вас, а мы должны молчать». Как раз за три дня перед тем было совершено очередное покушение на Столыпина.
«Балашов и до сих пор лишает меня сна, – писал губернатор по прошествии более трех недель. – Я убежден, что если бы не мое случайное присутствие в Балашове, то без человеческих жертв не обошлось бы… Из Петербурга на несколько дней проехал сюда к семье, а завтра назад в демонический Саратов».
Приехавший из Петербурга ген. Сахаров не прожил в Саратове и месяца: его застрелила революционерка, пришедшая к нему на прием якобы с прошением. Губернатор вновь остался один.
Даже чудовищные угрозы революционеров убить детей Столыпина не поколебали его твердость.
Решительность Столыпина доказал еще один яркий эпизод. Напротив Саратова на левом берегу Волги лежит Покровская слобода. Юридически это уже другая губерния – Самарская. Революционеры устроили здесь свою штаб-квартиру, что угрожало, в первую очередь, Саратову. Самарский губернатор Засядко, как уже говорилось, на просьбы прислать отряд казаков закрывался газетой «Matin». Неудивительно, что местный земский начальник обратился за помощью к Столыпину. Тот переплыл Волгу с отрядом казаков и восстановил порядок.
Волевой образ действий П. А. Столыпина в конце концов помог ему одержать верх. Губернатор «сознательно» говорил, что он спас свой город. «В настоящее время в Саратовской губернии, благодаря энергии, полной распорядительности и весьма умелым действиям Губернатора Камергера Двора Вашего Императорского Величества Столыпина, порядок восстановлен», – докладывал Государю ген. Трепов.
Впрочем, современники высказывали прямо противоположные мнения о саратовском периоде государственной деятельности Столыпина. Одни полагали, что он «сплоховал» в Балашове (гр. С. Д. Шереметев), что в Саратовской губ. было больше всего аграрных беспорядков и вообще ее положение было «далеко не блестящее». Стремоухов, занявший тот же пост через пять лет после Столыпина, «не слышал особенно восторженных отзывов о его деятельности, даже от тех, которые его высоко ценили как министра и председателя совета министров». С другой стороны, А. П. Мартынов, ненадолго разминувшийся в Саратове со Столыпиным, отметил, что его имя «было окутано ореолом лучшего из губернаторов», и его преемнику гр. Татищеву «приходилось долго испытывать на себе неудобство сравнений», хотя тот «был далеко не заурядный губернатор». Почему же саратовцы одно говорят Стремоухову и совсем другое Мартынову? По-видимому, противоположные свидетельства родились в противоположных политических лагерях. Среди информаторов Стремоухова мог быть лютый враг Столыпина Дурново, имение которого находилось именно в Саратовской губ. (Сердобский у.).
В дни сильнейших беспорядков саратовский губернатор писал: «Я совершенно спокоен, уповаю на Бога, Который нас никогда не оставлял. Я думаю, что проливаемая кровь не падет на меня». Именно тогда (октябрь 1905 г.) впервые выдвинулась кандидатура Столыпина в министры внутренних дел. Ген. Сахаров тоже говорил об этом. Но дальше Петербурга эта мысль не пошла: «Слава Богу, ничего не предлагали, и я думаю о том, как бы с честью уйти, потушив с Божьей помощью пожар». И еще короче: «Да минует меня сия чаша».
Он очень устал и даже собирался, когда стихнут беспорядки, уйти в отставку с губернаторского поста. Но он жил не в то время, когда можно отдыхать.
Саратовские подвиги Столыпина Государю были хорошо известны. О событиях в Балашовском уезде подробно докладывал ген. Трепов. За взятие Покровской слободы Столыпину даже была объявлена Высочайшая благодарность. Говорили, что именно этот смелый поступок обратил внимание Государя на молодого губернатора. Во всяком случае, вероятно, его выбрали за решимость при подавлении беспорядков, а не за политические или экономические взгляды, тогда едва ли кому-то известные.
Как был сделан этот выбор, раскрывает в своих воспоминаниях отлично осведомленный Гурко. Он говорит, что Государь хотел назначить министром внутренних дел либо саратовского губернатора Столыпина, либо смоленского губернатора Н. А. Звегинцова. Сам Государь предпочитал первого, но предоставил выбор Горемыкину. Тот тоже назвал первого. Нашел, так сказать, открыл нового министра именно Государь, имевший возможность убедиться в силе таланта Столыпина по деятельности того в Саратове.
Горемыкин вызвал кандидата в Петербург. 25.IV в шесть часов вечера их обоих принял Государь. О предложении Столыпин был предупрежден заранее. И, по словам газет, уже отказывался.
«Я откровенно и прямо высказал Государю все мои опасения, – писал Столыпин супруге, – сказал ему, что задача непосильна, что взять накануне Думы губернатора из Саратова и противопоставить его сплоченной и организованной оппозиции в Думе – значит обречь министерство на неуспех. Говорил ему о том, что нужен человек, имеющий на Думу влияние и в Думе авторитет и который сумел бы несокрушимо сохранить порядок. Государь возразил мне, что не хочет министра из случайного думского большинства, все сказанное мною обдумал уже со всех сторон».
Это, кстати, было важное замечание. Если бы назначение министра определяло большинство Думы, то это был бы уже другой государственный строй – парламентская монархия. Пока же министры назначались Государем – это все-таки оставалось самодержавие, как бы ни оспаривали этот факт либералы.
«Я спросил его, думал ли он о том, что одно мое имя может вызвать бурю в Думе, он ответил, что и это приходило ему в голову. Я изложил тогда ему мою программу, сказал, что говорю в присутствии Горемыкина как премьера, и спросил, одобряется ли все мною предложенное, на что, после нескольких дополнительных вопросов, получил утвердительный ответ».
Словом, Столыпин испробовал все доводы, чтобы отказаться от поста, но не смог переубедить Государя. Наконец он просто отказался.
«В конце беседы я сказал Государю, что умоляю избавить меня от ужаса нового положения, что я ему исповедовался и открыл всю мою душу, пойду только, если он, как Государь, прикажет мне, так как обязан и жизнь отдать ему и жду его приговора. Он с секунду промолчал и сказал: "Приказываю Вам, делаю это вполне сознательно, знаю, что это самоотвержение, благословляю Вас – это на пользу России". Говоря это, он обеими руками взял мою и горячо пожал. Я сказал: "Повинуюсь Вам", – и поцеловал руку Царя. У него, у Горемыкина, да, вероятно, у меня были слезы на глазах».
Николаю II редко приходилось приказывать. Свои желания Он обыкновенно выражал в форме просьбы. Но этот приказ и последовавшее за ним мгновенное согласие Столыпина показывают, что в тот день старинная русская монархия была жива.
Апреля 26-го. «Двора Нашего в звании камергера, саратовскому губернатору, действительному статскому советнику Столыпину – Всемилостивейшее повелеваем быть министром внутренних дел, с оставлением в придворном звании».
Через несколько дней между Столыпиным и саратовскими октябристами состоялся любопытный обмен телеграммами. «Знаем, что приняли тяжелую ответственность как преданный народа (так в тексте), что лично Вам ничего не надо», – писали саратовцы. «Особенно тронут тем, что так верно поняли мое душевное состояние», – ответил новый министр со своей обычной искренностью.
«Вчера судьба моя решилась! – писал Столыпин. – Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть шара, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что Он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне. Я чувствую, что Он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает».
Итак, душевное состояние Столыпина и Государя на пороге думской монархии было очень сходно.