Яна Анатольевна Седова
Октябрический режим. Том 1
Первые шаги Столыпина на посту министра внутренних дел
Столыпин не стал устраиваться в Петербурге надолго. Недооценивая силу своего дарования, он предполагал, что долго на новом посту не продержится.
«Первое дневное заседание Совета министров под председательством Горемыкина, на котором я присутствую. Сижу против председателя. Около меня свободный стул. Заседание уже началось. Входит высокий, статный, привлекательной наружности молодой человек. Издали поклонившись председателю, садится за стол рядом со мной. Шепотом спрашивает меня, давно ли началось заседание и какое дело сейчас обсуждается Советом… Сам он внимательно прислушивается к прениям, но участия в них не принимает. Несколько раз ему приходится отвечать на обращенные к нему вопросы. Говорит кратко. Держит себя крайне скромно. Видимо, ко всему и ко всем присматривается. По обращенным к нему вопросам догадываюсь, что это новый министр внутренних дел».
Так передавал свое первое впечатление от Столыпина один из чиновников. Действительно, многие современники писали о скромности, с которой держал себя новый министр внутренних дел в первое время после своего приезда в Петербург. В заседаниях Совета министров он помалкивал, а в своем министерстве часто ссылался на то, как дела решались «у нас в Саратове» или «у нас в Гродно».
Однако необходимо заметить, что Столыпин не был наивным провинциалом, ошеломленным столичным великолепием. В свое время он учился в Санкт-Петербургском Императорском университете, а затем служил чиновником в министерствах внутренних дел и земледелия. Значит, столица для него не была в диковинку. Скромность же нового министра вполне естественна для человека, который не знает собственной силы и не надеется долго продержаться на своем посту.
Столыпин сразу же заявил себя сторонником сотрудничества с народным представительством. В одном из писем он назвал себя «первым в России конституционным министром внутренних дел». Обратившись (29.IV) к чинам своего ведомства, он сказал: «Наша обязанность – предоставить все наше умение, весь накопившийся опыт в помощь людям, избранным населением и поставленным Государем для решения вопросов законодательных. Мы же, люди служилые, как и все честные русские люди, забудем, конечно, о себе и будем в эту историческую минуту помнить только о России».
В том же смысле Столыпин писал супруге: «Я задаюсь одним – пробыть министром 3-4 месяца, выдержать предстоящий шок, поставить в какую-нибудь возможность работу совместную с народными представителями и этим оказать услугу родине».
По сведениям «России», Столыпин также заявил своим сослуживцам, что вопрос об амнистии является неминуемым, ввиду настроения в стране и настойчивости членов Думы в этом отношении. Иными словами, новый министр готов был подчиниться народному представительству в этом сложнейшем вопросе.
Первая задача, которая стояла перед Столыпиным на новом посту – борьба с продолжавшейся революцией, но уже в масштабах не Саратовской губернии, а всей России. Он рассылал по губерниям телеграммы с призывами действовать «самым решительным образом». Его циркуляры напоминали распоряжения полководца накануне сражения.
«Ввиду ожидаемого с ближайших же дней возникновения общих беспорядков прошу немедленно распорядиться обысками, арестами руководителей революционных и железнодорожных, а также боевых организаций и агитаторов среди войск, хранителей оружия и бомб… Кроме того, необходимо сейчас же принять все меры [к] охранению правительственных и железнодорожных сооружений, телеграфов, банков, тюрем, складов и магазинов оружия и взрывчатых веществ, в особенности узловых станций, предупредив телеграфные сношения агитаторов между собой и поставив в полную готовность охранные поезда. Если заметите, что телеграф в руках мятежников, то предпочтительно закрыть его вовсе. На случай перерыва телеграфа и телефона обеспечьте заранее способы сношений между органами власти, хотя бы при помощи частных лиц. Затребуйте словесно от жандармских начальников сведения о воинских частях, зараженных пропагандой, для соображений в распределении охраны и имея в виду, что революционеры рассчитывают на выдачу им солдатами оружия.
Примите действительные твердые меры [к] обузданию печати, с закрытием, если нужно, типографий, и к защите помещичьих владений».
Однако новый министр оставался таким же противником кровопролития, каким был в Саратове.
В те дни министр внутренних дел часто вел прием посетителей. Гр. Д. И. Толстой, у которого было к нему дело, пришел на такой прием и потом писал другу: «он человек, которого мне искренно от всей души жаль! Много всякой муки примет он, и никто спасибо не скажет!.. В день, когда я у него был, в приемной ожидало человек 40 и, хотя я вошел к нему 10-м или 12-м, мне пришлось прождать часа 2. Принял меня он мило, но я, конечно, его лишней минуты не задержал».
Открытие Государственной Думы (27.IV)
Торжественное открытие Г. Думы было назначено на 27 апреля 1906 г. Гр. С. Д. Шереметев заранее назвал этот день «погребальным».
«Завтра настанет уже новая эра, где между Царем и народом нагромоздится непроницаемою стеной Г. Дума, – писали «Московские ведомости». -
Узкая межа разделяет день 26 апреля от рокового дня 27 апреля, – а между тем какая откроется пропасть между этими двумя днями! Такая же пропасть, какая существует между истиной и ложью, между светом и мраком! Сегодня еще мы живем в вековечной истинной России, среди света Русской правды, – а завтра уже нами будут командовать подставные, фальшивые «представители народа», которые повергнут нас и всю Россию в непроглядный хаотический мрак».
Государь раньше обычного срока переехал из зимней резиденции – Царского Села – в летнюю – Петергоф. «…вероятно для того, чтобы иметь возможность приехать на открытие Думы водой, а не по железной дороге, и избегнуть довольно опасного проезда в экипаже по улицам Петербурга». Водным путем, сначала на яхте «Александрия», затем на паровом катере «Петергоф», Государь отправился прежде всего в Петропавловскую крепость и долго молился у гробницы своего отца, от которого получил в наследство пошатнувшуюся ныне самодержавную власть.
В Георгиевском тронном зале Зимнего дворца были установлены две эстрады. Справа от трона стояли члены Царствующего дома, фрейлины в русских сарафанах и кокошниках, министры, члены Г. Совета и другая «мундирная публика». «Все мы были в полной парадной форме, а придворные дамы – во всех своих драгоценностях», – писал Великий Князь Александр Михайлович, прибавляя со свойственным ему сарказмом: «Более уместным, по моему мнению, был бы глубокий траур». Между прочим, отсутствовала Великая Княгиня Елисавета Федоровна, говорили, что неспроста, поскольку она «не должна присутствовать на торжестве движения, жертвой которого пал Ее Августейший Супруг».
«В раззолоченной толпе я увидал знакомое приятное лицо нового министра внутренних дел Столыпина. Он бодр и свеж, как всегда, но глаза задумчивы и грустны…».
Затем прошествовали на левую сторону зала члены новоиспеченной Думы – «какие-то "штатские": все больше черные сюртуки, "господа" по большей части во фраках». Впрочем, здесь можно было увидеть самые экстравагантные наряды, начиная от поддевок и национальных уборов (например, Наконечный явился в мазурском костюме) и кончая лиловым спортивным костюмом некоего дворянина Тверской губернии.
«В первом ряду выделялся В. Д. Набоков, стоявший с надутым видом, засунув руки в карманы, рядом с ним отталкивающий Петрункевич, кривая рожа Родичева», – писал Крыжановский, не скрывая своих чувств.
Некоторые лица пришли «нестриженные и даже немытые», в потертой или даже грязной одежде, «одним словом, нарочито в таком одеянии, в каком ни один рабочий или мастеровой не пойдет (да и тогда бы не пошел) в праздник в гости». Несомненно, это была демонстрация. «Бедностью этого объяснять нельзя, во-первых, потому, что депутатов выбирали более или менее из лиц сравнительно состоятельных; во-вторых, потому что ведь все депутаты получили еще дома прогонные деньги в таком количестве, что из них можно было, – конечно при желании, – сэкономить на сапоги и пиджак».
По-настоящему выделялся не Набоков и не дворянин в спортивном костюме, а другой человек. «Это М. А. Стахович на общем темном фоне сияет золотом камергерского мундира. По одеянию, по связям, по придворному обычаю ему бы надо быть на правой половине зала, а не там среди разношерстной толпы; может быть оттого лицо у Стаховича сконфуженное и растерянное».
Контраст между правой и левой стороной зала был поразительный. Сотрудник «Биржевки» сравнил открывшееся ему зрелище с картиной Семирадского, изображающей встречу двух миров – языческого и христианского.
«Обе стороны и по одежде и по размещению были самим церемониалом как бы противопоставлены одна другой, и оне с чувством взаимного отчуждения и недружелюбия рассматривали друг друга». Затем пустоту между двумя эстрадами заполнила «третья наша историческая стихия» – Петербургский митрополит, члены Св. Синода, придворное духовенство.
Церемониал открытия Думы в Зимнем начался в 2 часа дня с Высочайшего выхода. Стукнул жезл церемонимейстера. Издалека зазвучал национальный гимн. Первыми шли сановники, далее несли государственные регалии – корону, скипетр, державу, государственный меч, государственное знамя, государственную печать. Шествие замыкал Государь в сопровождении обеих Императриц и всех Великих Князей. «Государь поразил меня своим видом: цвет лица у него темный, глаза неподвижно устремлены вперед и несколько кверху; видно было, что он внутренно глубоко страдает. Многие из нас почувствовали опять прилив знакомого чувства, когда горло как-то сжимается… Государыня мать, глубоко расстроенная, едва сдерживала слезы; молодая царица являла больше самообладания».
С правой стороны закричали «ура», но из членов Г. Думы эту демонстрацию верноподданнических чувств поддержали несколько человек «и сразу осеклись, не встретив поддержки».
Митрополит в сослужении с высшим духовенством совершил молебен. «Время от времени я взглядывал на Думу: на лицах было видно смущение, глаза у большей части потуплены; крестились немногие и изредка; но впечатление продолжительной церковной службы сделало свое дело: понемногу и Дума "разогрелась". Против меня стоял молодой крестьянин с упорно опущенными в землю глазами; сначала он воздерживался молиться; потом стал изредка креститься и наконец размолился усердно». Затем высшее духовенство проследовало на возвышение справа от трона, низшее вернулось в дворцовый собор. Великие князья заняли три нижние ступени трона, несколько придворных стали у подножия.
«Между тем Государь остался один на прежнем месте между эстрадами. Когда все расставились (так в тексте) около трона, взоры зала обратились на Него, стоявшего одиноко. Напряжение чувств достигло высшей степени. С полминуты Он продолжал стоять неподвижный, бледный, по-прежнему страдальчески сосредоточенный. Наконец Он пошел замедленным шагом по направлению трона; неторопливо поднялся на ступени, повернулся лицом к присутствующим и, торжественно подчеркивая медлительностью движений символическое значение совершающегося, воссел на трон. С полминуты Он сидел неподвижно в молчании, слегка облокотившись на левую ручку кресла».
Наконец Государь поднялся и громко прочел приветственное слово с листа, поданного министром двора. Текст этой речи особенно интересен потому, что Государь написал его лично, отклонив все предложенные Ему чужие варианты – Горемыкина, Победоносцева, гр. Палена и др.:
«Всевышним Промыслом врученное Мне попечение о благе Отечества побудило Меня призвать к содействию в законодательной работе выборных от народа.
С пламенной верой в светлое будущее России Я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых Я повелел возлюбленным Моим подданным выбрать от себя.
Трудная и сложная работа предстоит вам. Верю, что любовь к Родине, горячее желание послужить ей воодушевят и сплотят вас.
Я же буду охранять непоколебимыми установления, Мною дарованные, с твердой уверенностью, что вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение Отечеству для выяснения нужд столь близкого Моему сердцу крестьянства, просвещения народа и развития его благосостояния, памятуя, что для духовного величия и благоденствия Государства необходима не одна свобода, необходим порядок на основе права.
Да исполнятся горячие Мои желания видеть народ Мой счастливым и передать Сыну Моему в наследие Государство крепкое, благоустроенное и просвещенное.
Господь да благословит труды, предстоящие Мне в единении с Государственным Советом и Государственной Думой, и да знаменуется день сей отныне днем обновления нравственного облика Земли Русской, днем возрождения ее лучших сил.
Приступите с благоговением к работе, на которую Я вас призвал, и оправдайте достойно доверие Царя и народа.
Бог в помощь Мне и вам».
В речи Государя необходимо особо отметить слова: «Я же буду охранять непоколебимыми установления, мною дарованные». Эта фраза, позаимствованная из отклоненного чужого проекта, означала, что манифест 17 октября о даровании Думы Государь не отменит и что Думу созвали с серьезными намерениями. Маклаков впоследствии видел в этих словах обещание, почти эквивалентное присяге Монарха конституции. Особенно отмечалось, что Государь не употребил слова «Самодержец».
Помимо этого Государь указал и главные задачи, стоящие перед «лучшими людьми» России: «выяснение нужд столь близкого моему сердцу крестьянства, просвещение народа и развитие его благосостояния». Затем Государь напомнил: «для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобода – необходим порядок на основе права», подчеркивая тем самым и неприкосновенность частной собственности, и необходимость борьбы с революционным движением.
Он все-таки надеялся на здравый смысл Думы и на ее работоспособность.
«…утешаю себя мыслью, – говорил за несколько месяцев до того Государь, – что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезной для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития, без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени».
Прекрасная речь Государя произвела большое впечатление, но главным образом не на Думу, а направо от трона. У многих на глазах стояли слезы.
Поэт и Великий Князь Константин Константинович, плакавший при чтении этой речи, записал в дневнике: «Слова речи были так хороши, так правдивы и звучали так искренно, что ничего нельзя было бы добавить или убавить».
Не отстал от него и всегда сдержанный П. А. Столыпин, написавший супруге: «Государь свою речь (которую сам сочинил) сказал с таким чувством, что надо было быть каменным, чтобы не расчувствоваться. Это была не речь, а пламенная молитва».
«у нас, не скрою, как-то щекотало в горле», – вспоминал А. А. Савинский.
Но такое отношение речь Государя встретила не у всех слушателей. Великий Князь Александр Михайлович вспоминал: «Я сам бы не удержался от слез, если бы меня не охватило странное чувство при виде жгучей ненависти, которую можно было заметить на лицах некоторых наших парламентариев. Мне они показались очень подозрительными, и я внимательно следил за ними, чтобы они не слишком близко подошли к Никки» (то есть к Государю).
В свою очередь Столыпин и министр финансов В. Н. Коковцев наблюдали за одним из рабочих, стоявшим в толпе народных представителей, который настолько выделялся своим насмешливым выражением лица, что оба министра задались вопросом: «нет ли у этого человека бомбы и не произойдет ли тут несчастья».
Нечто подобное чувствовала и мать Государя Императрица Мария Федоровна: «Они смотрели на нас, как на своих врагов, и я не могла отвести глаз от некоторых типов – настолько их лица дышали какой-то непонятной мне ненавистью к нам всем». Ее младшая дочь сделала подобное же наблюдение относительно рабочих: «…было впечатление, что они нас ненавидят».
Так начиналась первая Государственная дума Российской Империи: проникновенная «не речь, а пламенная молитва» Государя, слезы направо от трона и насмешки и ненависть налево, со стороны самих выборных от народа.
Под крики «ура» и звуки национального гимна члены Императорской фамилии и придворные покинули зал. Остальные расходились беспорядочной толпой, два мира смешались.
Прямо из Зимнего дворца народные представители направились на пароходиках к месту своих заседаний в Таврический дворец. Там, не теряя времени (кое-кто даже на втором молебне не присутствовал), депутаты пустились в дебаты об амнистии для революционеров, «пострадавших за освобождение родины».
На этот молебен приехали и министры, причем предполагалось, что после богослужения правительство и народные представители познакомятся. Однако по окончании молебна к членам правительства подошел лишь один депутат, граф Гейден.
Таврический дворец
Для заседаний Г. Думы был выделен великолепный Таврический дворец. Потемкин строил его для развлечений, а не для работы, поэтому приспособить здание для нужд представительного собрания оказалось непросто. Отметим, что об А. А. Бруни, которому была поручена эта задача, гр. И. И. Толстой заметил, что не поручил бы ему перестроить даже собачью конуру.
Зал заседаний сделали из оранжереи. Это помещение отличалось на редкость отвратительной акустикой. На весь зал мог звучать лишь очень хороший голос. Как правило, очередную речь слышали только сидящие на передних скамьях, а остальным депутатам приходилось стоять в проходах или у кафедры.
«Начать хотя бы с того, что половина членов Думы (сколько нас, около 400, ну скажем 200) 200 членов Думы, с своих мест никогда ничего не слышат. Такова акустика зала. Чтобы понять о чем идет речь, половина членов Думы должна встать с мест и направиться к кафедре, где, стоя в проходах, и мешая другим, они получают возможность следить за ходом законодательной работы. Но когда заседание длится от 11 утра до 1 часа (перерыв), от 2 до 6 (второй перерыв) и от 8 вечера до 12 ночи, то нельзя же все заседание простоять в проходах».
Президиум, располагавшийся за спиной оратора, тоже плохо его слышал. Муромцев вынужден был слушать резкого Аладьина, стоя и перегнувшись через председательскую кафедру, так что шутили, что Муромцев делает над депутатом «стойку». Один из председателей уверял, что однажды возглас с места и ответ оратора долетели до него «в порядке обратном тому, в каком они были произнесены». Крики с мест президиуму были слышны лучше, поскольку кричавшие сидели лицом к нему. Это обстоятельство вызывало бесчисленные претензии, что председатель применяет репрессии к шумящим слушателям, а не к оратору, который их провоцирует.
В наилучших акустических условиях были стенографистки, чей стол находился непосредственно перед кафедрой, то есть между оратором и слушателями. Поэтому Председатели узнавали о многих репликах обеих сторон только из стенографических отчетов.
Многочисленные попытки распорядительной комиссии улучшить акустику оказались тщетными. Столь серьезный недостаток думского зала заседаний повлек за собой важное последствие: многие видные члены Г. Думы заработали свою популярность не столько умом, сколько голосовыми данными – например, гр. Бобринский 2 однажды прямо сознался, что фракция выставила его оратором ввиду его громкого голоса.
Неудачно было и освещение зала заседаний. Окна располагались за спиной оратора, то есть свет бил в глаза сидящим депутатам, в нарушение элементарных гигиенических соображений. Многие испортили в Г. Думе зрение и ушли из нее в очках.
Для министров был сооружен возле дворца особый павильон, соединявшийся с Полуциркульным залом застекленной галереей. Заведовал этим помещением чиновник особых поручений при председателе Совета министров Л. К. Куманин, «заведующий министрами», как его шутя называли.
Даже для царской ложи не нашлось хорошего помещения. Она, наряду с местами для публики, располагалась на хорах, под потолком, «чуть ли не на чердаке», и пробираться сюда следовало по каким-то закоулкам. Впрочем, Государь не почувствовал это неудобство на себе, поскольку за все 11 лет существования Г. Думы посетил ее всего один раз.
Хуже всего в Таврическом дворце была его полная ветхость. Потолок бывшей оранжереи совершенно прогнил, что в 1907 г. чуть не привело к трагедии. 30 мая 1908 г. обвалилась часть карниза с одной из колонн Екатерининского зала, чудом не поранив депутата Замысловского, который едва успел отскочить. Неоднократно поднимался вопрос о постройке для Г. Думы нового здания, но это вполне обоснованное решение так и не было принято, вероятно, ввиду его непопулярности: депутаты не хотели прослыть расточителями перед лицом своих голодных избирателей.
Дворец, однако, отлично отвечал своему настоящему назначению. Утомленные депутаты выходили отдыхать в роскошную залу, бывшую бальную, ставшую ныне кулуарами народного представительства. Шидловский писал о «неописуемой красоте» этого помещения, впрочем, проигравшего при снятии с потолка росписи. «К красоте и величию этого зала я так и не мог привыкнуть, всегда восхищаясь его пропорциями, строгостью и красотой линий», – вспоминал сотрудник канцелярии Н. И. Астров.
Сравнивая русскую Г. Думу и французскую Палату депутатов, Еропкин отмечал, что в Париже «все как-то мизернее; нет этого величия, этой старины нашего Таврического Дворца, где огромный Екатерининский зал с колоннами превращен был в кулуары и роскошью и размерами превосходил залу заседаний. … А в палате депутатов в Париже кулуары – это просто коридоры с каменными полами».
В Екатерининской зале депутаты беседовали между собой и с репортерами, а порой, когда заседание затягивалось заполночь, попросту спали на креслах. Отсюда же открывались огромные двери прямо в превосходный Таврический сад. Здесь в пруду можно было даже удить рыбу!
«Вот дружно сидят на берегу пруда социал-демократ и крайний правый, занятые ловлей карасей в сачок. Они уже забыли, что несколько минут тому назад ругали друг друга отборными словами в зале заседаний, и теперь оба весело смеются, мирно беседуя.
Кучка депутатов окружила рыболовов. Оказывается, поймана рыба, но никто не знает ее названия.
– Пойдемте к Хомякову! Он ведь теперь член рыболовной комиссии, – острит один из присуствующих. Все смеются.
Но вот задребезжал звонок. Заседание сейчас возобновится.»