Яна Анатольевна Седова
Октябрический режим. Том 1
Неуместное ли это, во дворце самодержца, выражение виновато, или Шипов слишком далеко зашел, расхваливая кадетов, но после этого монолога Государь аудиенцию закончил. Шипов попросил прощения на случай, если сказал что-то лишнее, добавив, что считал своей обязанностью говорить откровенно обо всем. «Я очень рад, что вы говорили свободно, – ответил Государь, – я видел, что вы говорили, не стесняясь, и очень вам благодарен».
Шипов не знал, что роспуск Думы уже предрешен, а значит вопрос об угодном ей составе правительства отпадает сам собой. Поэтому он совершенно серьезно давал Государю советы о том, кому из кадетов лучше дать какое место в правительстве. О чем думал Государь, слушая эти рассуждения, сказать труднее. Впоследствии Ключевский передавал слова Государя, якобы сказанные Им после аудиенции: «Вот, говорят, Шипов – умный человек. А я у него все выспросил – и ничего ему не сказал». Эти слова звучат чересчур цинично для Государя, но нечто в этом роде как раз и произошло: Шипов, не чувствуя неудовольствия августейшего собеседника, все Ему рассказал, не заметив, что никто и не думает идти по начертанному им скользкому пути.
«Возвращаясь в С.-Петербург, я чувствовал себя в бодром настроении; я был счастлив, что имел случай высказаться так откровенно перед Государем, и был глубоко тронут оказанным мне доверием и вниманием», – вспоминал Шипов.
Однако о председательстве в кабинете министров речи не шло, как признавался сам Шипов.
Увлекшись своей идеей, вновь поддержанный Извольским, Шипов на следующий день отправился к Муромцеву, который был недоволен тем, что ему придется войти в правительство вместе с Милюковым: «двум медведям в одной берлоге ужиться трудно». В ответ Шипов сказал: «Вы – два медведя из одной прежней берлоги и я не сомневаюсь, что уживетесь и в новой».
Придя к Столыпину, чтобы рассказать ему об аудиенции, Шипов заметил «недовольство во всей его фигуре». Тем не менее, по просьбе министра он передал ему свой разговор с Государем, не вдаваясь в подробности. Стремление красноречивого Шипова к краткости можно понять: это был уже третий раз за день, что он пересказывал свои длиннейшие речи перед Царем. «Теперь будем ожидать, что воспоследует», – сказал Столыпин.
У Столыпина почему-то осталось впечатление, что в Петергофе кандидат объяснил свой отказ монархическими убеждениями, но Шипов впоследствии опровергал такое объяснение.
Словом, Шипов получил заманчивое предложение, но отказался, переадресовав кадетам. Тень самой многочисленной фракции в I Думе тяготела над ним и заставила отказаться от министерского портфеля. Вскоре Государь в разговоре с кн. П. Н. Трубецким выразил сожаление, что Шипов не принял возлагавшегося на него поручения.
Показал себя и во время переговоров с обоими кандидатами и А. П. Извольский. Однако Столыпин, даже заняв должность председателя Совета министров, продолжал терпеть этого министра, который то за его спиной, то почти на его глазах сговаривался с оппозицией, набирая политический вес при грядущей, как он думал, власти!
Ермолов и кадеты
На следующий день (28.VI) после переговоров Столыпина с Шиповым и Н. Н. Львовым по городу пронесся слух, что не позднее 1.VII весь кабинет Горемыкина уйдет в отставку. Новым председателем Совета министров называли Ермолова, а о характере кабинета – смешанный или однородный – говорили то так, то эдак.
Сам Ермолов отрицал достоверность слухов, уверяя, что «не получил предложения [формировать кабинет], а если бы получил, не взял бы на себя эту тяжелую миссию». На самом деле сам Ермолов говорил Милюкову, что выполняет поручение Государя, и встреча состоялась на квартире Муромцева. Так начались переговоры еще и по этой линии. Спор шел о фамилиях. Кадетский список министров подвергся редактированию правительственных кругов: вычеркнута фамилия Милюкова как председателя Совета министров и заменена фамилией Муромцева, также отклонена кандидатура Кузьмина-Караваева на должность военного министра, а самому лидеру кадетов предназначался портфель министра народного просвещения. Тогда центральный комитет партии решил отказаться от продолжения переговоров. По другим сведениям, переговоры с Муромцевым велись с 1.VII, а 3.VII Государь велел их прекратить ввиду новых террористических актов – убийств Чухнина и Козлова.
Кадеты делят портфели
В начале июля одновременно ходили противоположные слухи – о кадетском министерстве и о роспуске Г. Думы. «Размахи политического маятника в Петергофе продолжают совершаться под углом в 180 градусов», – писала «Речь».
Таким образом, мысль о кадетском министерстве вновь витала в воздухе. Очевидно, кто-то, близкий к Государю, настойчиво ее высказывал. Любопытно, что в квартире Милюкова раздался телефонный звонок от некоего высокопоставленного лица, близкого к придворным кругам, и после 3-минутного разговора лидер кадетов «получил убеждение, что вопрос о его премьерстве – вопрос часов».
Смена власти казалась неминуемой. 30.VI гр. А. А. Бобринский писал, что, судя по слухам, «нам предстоит весь позор и вся отрава кадетского министерства».
В мае «Россия» напечатала пару загадочных статей с нападками на «кокетничающих с революцией сановников», мечтающих о создании кадетского министерства, а для подступа к нему – «либерально-любительского». Эти лица воображают, «что ухаживанием за кадетами они спасут свои крупные оклады и что таким образом самое ценное для них в России уцелеет». Иными словами, коалиционное министерство – это шаг к кадетскому.
Газета предсказывала, что, придя к власти, кадеты «будут все места занимать своими, т.е. евреями, поляками и теми русскими, которым до России никакого дела нет». Правда, государственный механизм придет, наконец, в равновесие, и «всяким пререканиям между правительством и Думой наступит конец», вот только «после этого не будет ни правительства, ни Думы, ни России». «Вслед за образованием кадетского министерства до провозглашения еврейской республики останется несколько дней, не более…».
Кадетское министерство действительно грозило тяжелыми последствиями. Одни слухи о нем вызвали панику среди администрации на местах: в Саратове жандармский полковник при ложном известии о министерстве Милюкова выпустил из тюрьмы всех политических заключенных, в другом городе губернатор явился с повинной на митинг рабочих, а в Задонске исправник не принимал никаких мер против поджогов дворянских усадеб.
Тем временем в партии народной свободы царил переполох. У «фютюр-министров», то есть кандидатов в члены правительства, кружилась голова от щедрых предложений, сыпавшихся с разных сторон.
Сколько Муромцев ни отказывался от руководства кабинетом в пользу Милюкова, в глубине души председатель Г. Думы все-таки надеялся занять это место сам. Однажды он вызвал лидера кадетов в свой кабинет и спросил: «Кто из нас будет премьером?». Собеседник рассмеялся и проницательно ответил, что ни один не будет. Однако Муромцев ждал определенного ответа, и Милюков сказал, что уступит премьерство ему.
«Действие этих последних слов было совершенно неожиданное, – писал Милюков. – Муромцев не мог скрыть охватившей его радости – и выразил ее в жесте, который более походил на антраша балерины, нежели на реакцию председателя Думы. На этом пируэте и оборвался наш разговор».
Сведения из различных источников сходятся на том, что накануне роспуска Г. Думы во фракции кадетов шел дележ министерских портфелей. При этом реалисты осаживали идеалистов: «Подождите, будет вам кадетское министерство – разгонят Думу, вот и конец вашим мечтаниям». На что пылкий Родичев воскликнул: «Скорее снимут крест с Исаакиевского собора, чем разгонят Думу!». Его слова были встречены громом аплодисментов. С неменьшим оптимизмом смотрел на будущее народного представительства и кн. Львов: «Не верьте слухам о роспуске. Это простая шумиха. Вот увидите, что все образуется. Я из самых достоверных источников знаю, что правительство готово пойти на уступки».
Дальнейшая тактика Г. Думы
В конце мая в печати появились слухи, что сессия Г. Думы будет прекращена 15.VI. Это была хорошая мысль, кому бы она ни принадлежала, – распустить депутатов на каникулы, а потом оттягивать начало осенней сессии. Однако 15.VI ничего не произошло, и, более того, в этот самый день Винавер многозначительно заявил: «Насколько мне известно, никто в Г. Думе на каникулы не собирается», что заставило Ковалевского помянуть «Долгий парламент».
Отказ правительства уступить свои места ответственному перед Думой министерству не обескуражил кадетов. Они вновь и вновь выражали надежду, что нынешние министры скоро уйдут, а на смену им придут лица, пользующиеся доверием Думы. Если правительство будет и дальше противиться народным желаниям и требованиям, то неизбежно его столкновение с народом. «Будет конфликт, или не будет, это мы узнаем значительно позже, когда наши законопроекты будут приняты Думой и пойдут дальше». Покамест Дума как главный штаб народного (а не революционного) движения должна оставаться на своем посту.
Странное замечание сделал Набоков 15.V при обсуждении мелкого вопроса о том, какие дни недели оставить для работы комиссий, а какие для заседаний): если два дня в неделю, свободные от заседаний, будут примыкать к воскресенью, то провинциалы на эти дни будут разъезжаться по домам. «Может быть, со временем, когда будет нормальная, правильная и спокойная работа, мы так и сделаем, но теперь, когда возможны всякие случайности, возможна необходимость собрать Думу немедленно, было бы нежелательно, так сказать, растерять Думу на три дня, поэтому предлагаю остановиться на двух днях среди недели, не примыкающих к воскресенью». Эти слова были встречены аплодисментами. При каких же случайностях кадеты намеревались собрать Думу немедленно? Неужели они уже ждали указа о роспуске и уже решили, что не подчинятся и все равно продолжат заседать?
Кадеты намеревались вести законодательную работу, как ни в чем не бывало. «Наши постановления сделаются законами. Другого ожидания и другого убеждения здесь быть не может. Мы – законодатели, и противящиеся законодательной власти должны будут ей подчиниться».
Подобное мнение прозвучало и с левой стороны. Седельников пессимистично полагал, что сочтены дни самой Думы, уйдет ли она сама или же правительство ее распустит. Поэтому ей следует позаботиться о завещании в виде законопроектов. «Мы не должны бояться за судьбу наших законопроектов: они будут приняты, они будут утверждены Его Величеством – русским народом, и он не только утвердит их, но и приведет в исполнение. Так поторопитесь же дать ему эти законы! Он их ждет, он их требует!».
Таким образом, Г. Дума намеревалась, подобно Сизифу, работать вхолостую – над законопроектами, которым заведомо не могло быть дано дальнейшего хода. Увлеченные журавлем – министерским портфелем – в небе, кадеты не смущались отсутствием синицы в руках.
Забавно, что Родичев порой даже рядился в тогу верноподданного, словно желая задобрить Монарха на случай своего будущего назначения.
Отсутствие правительственных законопроектов и прения о направлении дел
Над чем же Думе предстояло работать? Гр. Витте, еще в бытность главой правительства, сделал последнюю ошибку – не заготовил для Г. Думы никаких законопроектов. По некоторым сведениям, причина заключалась в его намерении покинуть свой пост в день открытия народного представительства. Дескать, мавр сделал свое дело и может уходить, передав бразды правления в руки народа. Горемыкин ничего не успел подготовить и, по меткому выражению Н. Н. Львова, «предстал перед Думой с голыми руками». В день ее открытия глава правительства сказал Муромцеву, что в Петербурге не привыкли работать летом, а новое министерство еще не вошло в курс дела, поэтому серьезную законодательную работу следует отложить до осени. Собеседник энергично возражал. Поэтому Горемыкин распорядился, чтобы ведомства представили готовые законопроекты.
Неудивительно, что порядок внесения проектов был хаотическим. Тут была и крупная реформа местного суда, и мелочь. Первой попалась мелочь. 15.V Дума впервые услышала о поступлении первых двух законопроектов. Но каких! Внес их министр народного просвещения: 1) о предоставлении министру права разрешать учреждение частных курсов с программами преподавания выше средних учебных заведений, но без присвоения каких-либо прав; 2) об отпуске из сумм казны 40 029 руб. 49 коп. на перестройку пальмовой оранжереи и сооружение клинической прачешной при Юрьевском университете. Сообщение об этом втором законопроекте было встречено «безудержным хохотом», а «юрьевская прачечная» вошла в пословицу.
Оставалось разрабатывать собственные законопроекты, но здесь депутатов подстерегала другая ловушка. Cт. 56 Учр. Г. Думы требовала сообщения каждой законодательной инициативы подлежащему министру не позднее, чем за месяц до дня слушания дела. Даже если бы все проекты членов Г. Думы были разосланы ведомствам в день ее открытия, то слушание пришлось бы назначить на 27 мая. Таким образом, по меньшей мере первый месяц существования народного представительства ему предстояло просто тянуть время. Для отвода глаз избирателей был изобретен оригинальный институт бесполезнейших прений на предмет направления дела, в которые Дума и погрузилась с подлинным упоением.
Аграрные дебаты (16.V – 5.VI)
Самым жгучим вопросом в Российской Империи тех лет был вопрос аграрный. Поэтому Г. Дума вскоре приступила к обсуждению распространенных в либеральной среде идей наделения крестьян землей за счет принудительного отчуждения ее у других собственников.
Утопические проекты членов Г. Думы
8.V кадеты внесли в Г. Думу записку за 42 подписями, содержавшую основные положения будущего аграрного законопроекта, вышедшие, по-видимому, из проекта Кутлера. Предлагалось образовать государственный земельный запас посредством принудительного отчуждения частновладельческих земель по справедливой оценке. Для каждой местности устанавливается продовольственная норма владения землей, и все, что превышает эту норму, подлежит отчуждению без каких-либо ограничений. То, что остается, тоже может быть отчуждено при недостатке земли у других местных жителей или при необходимости устранения чересполосицы и других недостатков. В этот же фонд передаются казенные, удельные, кабинетские, церковные, монастырские земли. Могут быть обращены под земельное обеспечение и леса, там, где их много и где они не имеют защитного и водоохранного значения. Земли из полученного фонда передаются в платную аренду земледельцам всех сословий. Таким образом, предлагалась национализация земли.
Хоть кадеты и уверяли, что принудительное отчуждение не коснется крестьян – мелких землевладельцев, но по проекту 42-х это было неминуемо, поскольку в отдельных случаях землю в пределах потребительной нормы тоже предполагалось отчуждать. Между прочим, некоторые крестьяне купили землю по рыночным, высоким, ценам, – 250, 300, 400 р. за десятину. Кадетская «справедливая» оценка земель по цене, существовавшей до Крестьянского банка, означала, что при отчуждении владелец получит всего по 50 р. за десятину.
«А вы знаете, как иному земля досталась, – говорил В. Г. Короленко один из таких зажиточных крестьян. – Мы не помещичьи дети, не богатое наследство получили от батьков… Каждый клок земли отцы и деды горбом доставали. И дети тоже с ранних лет не доспят, не доедят… Все в работе. Одна заря в поле гонит, с другой возвращаются… А теперь кричат: поровнять. Отдай трудовую землю какому-нибудь лентяю, который, что у него и было, пропил».
Свой проект внесли и трудовики (заявление 104-х членов Думы). Они предлагали то же принудительное отчуждение земель в общенародный фонд, но в том случае, если количество земли превышало трудовую норму.
Надельные земли сохранялись за нынешними владельцами. При нехватке земли в данной местности производилось переселение за счет государства.
Получившие землю должны были платить на нее налог.
Аграрная реформа подлежала обсуждению всем населением на местах при помощи землеустроительных комитетов, избранных посредством всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Трудовики хотели, чтобы на местах появились «тысячи Дум», свободно обсуждающих интересующие вопросы и, вероятно, подготавливающих новый бунт: «Мы хотим, действительно, привести русский народ в то движение, которое остановить невозможно».
И трудовая норма, и продовольственная норма обрекали земледельцев на полунищее существование. Н.Львов, покинувший кадетскую партию из-за аграрного вопроса, охарактеризовал ее проект как «уравнение всех в общей нищете». В том же смысле высказался от. Трасун: «Неужели, господа, это желание улучшить крестьянский быт? По моему мнению, это не улучшить, это значит только закабалить крестьян, чтобы они остались навеки такими же темными мужиками, какими до сих пор были».
«Как все это просто, посмотрите! – говорил профессор Шарль Одар. – В Европе придумывают целый ряд мер, комбинаций, при которых право было бы достоянием не одной какой-либо стороны, а обеих. А у вас все трудности устраняются одним словом "отобрать", "конфисковать"… Очевидно, для того, чтобы привлечь крестьянина к какому-нибудь движению, наилучшее средство – обещать ему частицу земельки соседа. … беспорядки в деревнях при подобных перекраиваниях земли неизбежны и могут привести к еще худшим последствиям, размеры которых трудно и представить. Дрожь пробегает по телу при виде того, что затевается вашей Думой».
Кроме Н.Львова, среди кадетов было немало и других противников проекта 42-х. «Многие у нас не разделяют этой записки, – писал Н. А. Гредескул, – я принадлежу к числу их, потому что крестьянин – по своей натуре собственник».
Оба утопичных проекта вносились в страшной спешке. Кадеты даже не обсудили свою записку 42-х во фракции. Подписи под заявлением трудовиков, по-видимому, собирались второпях, поскольку в список подписавшихся вкрались неточности и искажения фамилий: Ширков вместо Ширшкова, Насаренчук вместо Назаренко, а М.Рыбаков вообще подписался дважды, под номерами 53 и 87.
Проект 42-х дал начало аграрным дебатам. Дума обсуждала аграрный вопрос на протяжении 11 заседаний, и это было всего лишь предварительное обсуждение будущей земельной реформы. Прения шли при полупустом зале. 1.VI в начале заседания кадет Сафонов признал: «Мы с своими прениями, мне кажется, уже хватили через край: мы говорим 10 дней по аграрному вопросу и предстоит еще выслушать около 117 ораторов».
В Думе было немало крестьян-хлебопашцев, но произносили речи о земельном вопросе все, кроме них. Крестьяне могли лишь сказать, что они нуждаются в наделении землей и что неправы те, кто выступает против этого наделения. Характерна речь крестьянина П. А. Попова из Тамбовской губ., выразившего надежду как на Г. Думу, так и на Государя. Оратор даже обернулся к висевшему за его спиной царскому портрету: «Он, милостивый, Царь-Батюшка, даст нам землицы. Мы просим хлеба, неужели он подаст нам камень. Я обращаюсь к Г. Думе и прошу еще раз войти с просьбой о земле к Государю Императору. Г. Дума должна исполнить свой долг, несмотря ни на какие препятствия. Ведь весь народ, со всех сторон ожидает от Думы велию и богатую милость».
Как правило, ораторы на свой лад излагали аграрную программу своей партии, но звучало и независимое слово. В основном возражали не против принудительного отчуждения, а против других частей предлагавшейся реформы, особенно против принципа аренды. Целый ряд ораторов указывал на необходимость частной собственности на землю, что не только соответствует желанием крестьян, но и будет способствовать эффективности их хозяйства. Невыгодно вкладывать удобрения в землю, которая завтра перейдет к кому-то другому. «Дайте крестьянину в собственность десятин 10 пустыря, через 10 лет он из них сделает 10 десятин огорода, а сдайте ему в аренду эту землю, поставьте еще чиновника, который бы смотрел за тем, кто будет обрабатывать землю, сам ли хозяин или, может быть, не батрак ли, то из 10 десятин огорода получится 10 десятин пустыря». Особенно выступали за частную собственность представители окраин, где было не общинное, а личное землевладение.
Разъяснения Стишинского и Гурко
Совет министров немедленно выступил с возражением против проекта 42-х. Для этого в Думу были направлены главноуправляющий землеустройством и земледелием А. С. Стишинский и товарищ министра внутренних дел Гурко.
Гурко попытался узнать, на каких основаниях он должен будет возражать, но ответом Стишинского было: «Извольте возражать завтра утром, а что вы скажете, дело ваше». Гурко проготовился к выступлению всю ночь, а наутро (19.V) узнал от Столыпина, что тот собирается выступать сам. Гурко был раздосадован. «Во-первых, – вспоминал он, – на кой черт я целую ночь сидел за составлением речи, а во-вторых, я и по существу не без удовольствия предвкушал возможность публично помериться с теми дилетантами, которые выступали по этому вопросу в нижней палате». Помогла ссылка на поручение Горемыкина, однако Столыпин попросил, чтобы оратор говорил не от министерства внутренних дел, а от себя лично.
Стишинский позаимствовал значительную часть своих доводов из как раз вышедшей книги Ермолова «Наш земельный вопрос». Получилось очень убедительно, к тому же оратор умел выражаться ярко и образно. Речь Гурко была слабее, почти без цифр, зато он применялся к понятиям депутатов-крестьян.
Сущность обоих выступлений заключалась в том, что принудительное отчуждение земель даст крестьянам очень ничтожную прирезку (Стишинский говорил о чуть более 1 дес., Гурко – о 4 дес.) и в то же время на них же пагубно скажется уничтожение частных имений. Представители правительства рекомендовали осуществить другие меры разрешения аграрного вопроса – улучшение условий землепользования, расширение крестьянского землевладения через крестьянский банк, широкая постановка переселенческого дела (Стишинский) и закрепление надельной земли каждого крестьянина в его частную собственность (Гурко).
Выступавший следом Герценштейн невольно раскрыл цель, для которой его партия хотела решить аграрный вопрос, – срочное воздействие на народные умы. «Сейчас пожар, его надо тушить», «Чего же вы теперь ожидаете? Вы хотите, чтобы зарево охватило целый ряд губерний?! Мало вам разве опыта майских иллюминаций прошлого года, когда в Саратовской губернии чуть ли не в один день погибло 150 усадеб?! Нельзя теперь предлагать меры, рассчитанные на продолжительный срок, необходима экстренная мера, а принудительное отчуждение и есть экстренная мера!». С тех пор слово «иллюминации» стало крылатым.
По сути разъяснений он мало на что смог возразить. Как можно было возразить на то, что 153 : 40 ≈ 4 дес.? И Герценштейн возражал так: «Если бы вы сколько-нибудь внимательно отнеслись к вопросу, вы отбросили бы эту арифметику. Чтобы так разрешить вопрос, как вы это делаете, достаточно иметь познания в четырех правилах арифметики и больше ничего, а от государственных людей мы можем требовать чего-нибудь большего». Этим словам аплодировали.
После речи Герценштейна заседание закрылось ввиду позднего времени. Гурко и Стишинский ответили в следующий раз. Дума встретила и проводила их криками «Отставка!».
Между прочим, Герценштейн уверял, что крестьянские земли – надельные и приобретенные покупкой – не будут отчуждены. В ответ Гурко раскопал слова, произнесенные тем же лицом год назад, и прочел их с кафедры: «Я не вижу, почему в руки государства должны перейти только частновладельческие земли. При последовательном проведении национализация должна распространиться не только на частновладельческие земли, но и на крестьянские земли, т.е. на те, которые получены крестьянами посредством выкупа и добровольных актов». В свою очередь, Герценштейн подтвердил, что сам он признавал национализацию крестьянской земли, но заявил, что пока кадеты отказались от этого принципа.
С думской кафедры на головы Стишинского, Гурко и вообще правительства выливались ушаты помоев.
Трудовик Онипко заявил, что он не будет комментировать разъяснения по аграрному вопросу представителей правительства, так как Дума не должна «терять времени в разговорах и спорах с людьми, достаточно показавшими себя неспособными что-либо сделать, достаточно повредившими России – людьми, ненависть против которых возрастает в России не по дням, а по часам».
Аникин сказал о министрах, что «они не имеют ни стыда, ни совести», Кондрашук – что нынешних министров надо было отдать Японии вместо Сахалина, бывший обер-кондуктор Грабовецкий и хлебопашец Кругликов обвинили Стишинского и Гурко в некомпетентности.
К аграрному вопросу то и дело примешивалась тема репрессий. Трудовик Литвинов заявил, что «единственное средство переселения, которое практиковалось нашим правительством до сих пор, это переселение в места не столь отдаленные, а также уменьшение густоты населения при помощи штыков и пулеметов». Меркулов отметил по поводу 4-х десятин Гурко: «Удивляться надо, до чего предусмотрительны и осторожны наши министры при проведении полезных для нас перемен. Насколько нам известно, они не стеснялись лить ручьями кровь русского и уничтожать имущества крестьян, защищая произвол и насилие».
К изумлению председательствующего Долгорукова, Онипко посетовал, что «у нас много времени отнимается посторонними лицами, посторонними разговорами». Гурко подумал, что виновата его злополучная оговорка, но настоящая причина заключалась в том, что, по мнению некоторых депутатов, он говорил за чужое ведомство. К следующему заседанию вместо этого слабого довода Онипко сочинил целую теорию: представители правительства – посторонние, поскольку 1) их выступления плохо объявили; 2) после выраженного Думой недоверия правительству министры этого правительства для нее люди посторонние; 3) правительство как учреждение нехорошее является посторонним еще и для страны, «исстрадавшейся от их беззакония».
«Всякому беспристрастному свидетелю того, что происходит в Думе, – писала «Россия», – бросается в глаза, что представители министерства выступают с обдуманными речами и обоснованными доводами, а из рядов так называемых представителей народа им отвечают оскорблениями».
После этих заседаний имена Стишинского и Гурко стали в левых газетах нарицательными. Напротив, на консервативном съезде уполномоченных губернских дворянских собраний появление В. И. Гурко было встречено громкими аплодисментами; сам же он назвал это чествование самой приятной минутой своей жизни.
Угроза бунтом
Характерной чертой речей были призывы к спешности в проведении аграрного законопроекта. «Иначе встанет народный мститель и тогда вместе с виновниками народных бедствий погибнут случайно и друзья народа».
Великолепный ответ дал Стахович, оказавшийся последним из ораторов по аграрному вопросу. Как всегда оригинальная речь придала финалу прений неожиданный оттенок.
«страшную ответственность кладут на Думу все те, кто с кафедры призывают к самоуправству народному, говорят, как сегодня еще, что надо перейти к силе и пусть-де падет эта кровь на виноватых. Эта пролитая нами и братьями нашими русская кровь польется не за родину, а в ущерб ей и в горе! Пусть же ляжет она на совесть тех, кто прославляет насилие, подбивает омраченных, нетерпеливых и раздраженных». Если бы народ действительно требовал всего под угрозой «разнести всю Россию в щепки», то Дума должна была бы ответить ему: «молчи! это крик народа безумного, народа-преступника. […] И ты, народ – преступник, если грозишь кулаком, если поднимаешь руку на родину, которая принадлежит не тебе одному и не наше только достояние; 1050 лет бесчисленные поколения завоевывали и созидали ее кровью и потом, трудом и молитвой, и завещали ее не одному нашему буйному поколению, а и всем тем, кто еще придет […] Никогда, ни во хмелю, ни в ярости нельзя замахиваться топором на родину. Она – мать». Но народ, по убеждению оратора, и не угрожает уничтожить Россию, понимая, что все требует времени.
С другой стороны, Стахович осудил и позицию правительства, сравнив Россию с баржей, завязшей в песке. Народ поможет ее вытянуть, но надо дать ему место, возможность помочь, а правительство отвечает: "Это безусловно недопустимо". Оно тянет "баржу" назад, и кто бы ни победил, оно или народ, "барже-то грозит поломка или крушение… Нельзя ее так рвать! Надо о ней побольше думать при всех наших спорах. Нашим лозунгом должна быть всегда польза государства, которое в нужде и в опасности».
Итог прений. Аграрная комиссия
На этой оригинальной речи запись ораторов была исчерпана и предварительные прения по записке 42-х окончены. Дума выбрала комиссию из 99 человек, которым и предстояло разработать аграрный законопроект, так как кадетский проект не являлся законопроектом, а был лишь сводом основных положений.
Сами аграрные прения оказались, таким образом, достаточно бессмысленными. И без них можно было догадаться, что кадеты и левые выскажутся в духе аграрных программ своих партий, а представители окраин, где нет общинного землевладения, будут требовать сохранения частной собственности на землю по крайней мере для своих краев. Немногие здравомыслящие – кн. Волконский, Способный, Варун-Секрет, – говорившие что-то дельное по сути аграрной реформы, иные даже о вреде общины, не могли, да едва ли и надеялись, переубедить тех, кто смотрел на мир сквозь призму партийной программы. Речи говорились для избирателей, для страны, чтобы показать, что Дума заботится о самой главной народной нужде.
Прения в аграрной комиссии отличались крайним радикализмом. Председатель комиссии А.А. Муханов даже не счел возможным обсуждать вопрос о принудительном отчуждении, а предложил высказаться лишь о границах такового отчуждения. Лишь небольшим числом голосов прошло предложение не отчуждать огороды и сады. Предлагали прекратить все сделки на землю, включая дарение и наследование. «…становилось страшно, страшно, гг., не за помещичьи интересы, а страшно за состояние и судьбу государства», – вспоминал Н. Н. Львов. Всего комиссия заседала 9 раз, и к 26.VI успела только рассмотреть разряды земель, которые подлежат принудительному отчуждению.