Яна Анатольевна Седова
Октябрический режим. Том 1
Но в таком случае, – мы еще раз повторяем, – единственным выходом из созданного Думой конфликта может быть только ея распущение…».
Пока Г. Дума обсуждала свой адрес, та же мысль пришла в голову Г. Совету. Он рассматривал свои варианты текста 4-5.V, в конце концов приняв адрес, подобный думскому, но более умеренный. Поэтому кадеты торопились, чтобы опередить верхнюю палату. К тому же предстоял день рождения Государя – 6.V, и боялись, что он сам приурочит к этой дате амнистию, вырвав такой козырь из рук Думы.
Решено было представить адрес на Высочайшее благовоззрение через депутацию в составе председателя, обоих товарищей председателя, секретаря и одного из его товарищей. Утром 5.V Муромцев испросил аудиенцию через председателя Совета министров. При личной встрече Государь оказался бы в трудном положении. Согласиться на требование Г. Думы – значит окончательно капитулировать, отказаться – дать кадетам оружие против себя. «Московские ведомости» даже уверяли, что затея с адресом была нужна «крамольникам», чтобы спровоцировать конфликт – получить отказ из уст самого Царя и «разыграть в Царском Дворце эффектную "сцену народного негодования" à la Mirabeau».
Казалось, победа Г. Думы неминуема. В Бутырской тюрьме уже задержали этапы с политическими пересыльными. «Россия» писала, что депутация Г. Думы для поднесения ответного адреса будет принята 7 или 8 мая.
Но уже 6.V Муромцев получил ответ от председателя Совета министров: Государю благоугодно, чтобы адрес был послан ему при всеподданнейшей записке. 8.V Муромцев передал несчастный документ через дворцовое ведомство.
«Весь народ Русский вздохнет свободно, узнав, что Государь Император отказался принять депутацию от той чисто революционной партии, которая насилием и обманом присвоила себе большинство мест в Г. Думе», – писали «Московские ведомости» в передовой статье «Радостная весть».
Кадеты, если и были оскорблены отказом в приеме, то постарались сделать хорошую мину при плохой игре. Они (Новгородцев, Набоков) заявили, что таков, дескать, этикет и вообще «важна суть, а не форма».
Знаток парламентских практик М.Ковалевский сообщил, что и прусский парламентский адрес передается Монарху в письменной форме через министерство. Ковалевский ухитрился не увидеть в отказе принять депутацию «ни прямого, ни косвенного порицания нашей деятельности».
Дума приняла формулу перехода к очередным делам, предложенную Новгородцевым: «полагая, что значение ответа на тронную речь заключается в его содержании, а не в способе его представления, Г. Дума переходит к очередным делам».
Правительственная декларация (13.V)
«Россия» писала, что Совет министров согласился на амнистию. Однако В. Н. Коковцев утверждает, что все министры – как сторонники Думы, так и ее противники – были солидарны в том, что ответный адрес Думы неприемлем.
Кроме того, главный предмет разговоров в Совете министров составляли губернаторские донесения о том впечатлении, которое производили думские речи на население. Губернаторы не ручались за поддержание порядка.
Гурко от лица правительства составил декларацию в ответ на адрес Думы. Из внесенных Государем поправок наиболее существенны две. Они касаются его самого. В проекте Гурко невозможность установления парламентского строя и амнистии объяснялись ссылкой на волю Монарха. Вероятно, Государю не понравилось, что им пытаются прикрыться, поэтому первую ссылку он вычеркнул (та самая фраза об охране нового строя из тронной речи), а возле второй написал: «Желательно высказать определенное мнение Совета министров относительно амнистии». Кроме того, Государь сделал пометку: «Почему не затронут еврейский вопрос?». Однако требования Г. Думы и о равноправии (кроме крестьянского), и об отмене смертной казни в декларации остались без ответа.
В целом Государь был согласен с этим текстом, хотя предпочел бы, чтобы он был еще более резким и определенным. «Не будем, впрочем, забегать вперед. Бывает, что и самая безнадежная болезнь проходит каким-то чудом, хотя едва ли в таких делах бывают чудеса».
13.V Горемыкин прочел правительственную декларацию перед Г. Думой. Исторический документ оказался «в синей обложке самым типичным "делом" за №». Премьер читал едва слышно, ровным голосом, но так волновался, что у него дрожали руки. «Я увидел перед собой правительство в лице Горемыкина, старческим голосом бормотавшего бессвязные слова, немощное, беспомощное, боявшееся и теряющееся перед собранием Г. Думы и неспособное на действия», – вспоминал Н. Н. Львов, сравнивая главу правительства с «эмблемой одряхлевшей и выжившей из себя бюрократии». Дума слушала Горемыкина в «гробовом молчании».
Декларацию можно условно разделить на две части: ответ на адрес Г. Думы и собственная программа Совета министров.
По поводу адреса Думы в декларации говорилось: «Правительство выражает прежде всего готовность оказать полное содействие разработке тех вопросов, возбужденных Г. Думой, которые не выходят из пределов предоставленного ей законодательного почина». И действительно, с рядом реформ, заявленных в думском адресе, – неприкосновенность личности, равноправие крестьян, всеобщее бесплатное обучение и т. д. – правительство согласилось полностью или частично. Однако на самые радикальные требования Г. Думы – принудительное отчуждение земли помещиков в пользу крестьян, расширение прав народного представительства, отмена усиленной и чрезвычайной охраны и военного положения, амнистия – правительство ответило категорическим отказом.
Во второй части декларации излагалась собственная программа Совета министров: аграрные, образовательные, судебные реформы и т. д.
В конце Совет министров заявлял, что при всей ценности Г. Думы могущество государства покоится на твердой исполнительной власти, которую «правительство намерено неуклонно проявлять в сознании лежащей на нем ответственности за сохранение общественного порядка перед Монархом и русским народом». Совет министров уверен, что Г. Дума поможет ему внести в страну успокоение.
Итак, судя по декларации, правительство не только готово предельно идти навстречу Г. Думе, но и само, независимо от нее, видит наши беды и работает, чтобы исправить положение. Программа правительства скромнее думской, но гораздо более реальна и подробна. Она перечисляет не лозунги, а конкретные решения конкретных проблем. «Декларация отличалась от адреса, как работа специалистов от импровизации самоуверенных дилетантов», – писал Маклаков.
Г. Думе отводилась лишь вспомогательная роль, и вообще правительство не признавало за народными представителями особого авторитета. Упомянув о недопустимости принудительного отчуждения, председатель Совета министров даже поднял палец, как учитель в гимназии.
«И. Л. Горемыкин говорил с Думой, как люди обходят свежевыкрашенный фонарный столб, – писал потом Дорошевич. -
С той вежливостью, с какой прилично одетый господин дает на узком тротуаре дорогу трубочисту».
Ответом Горемыкину стали десятки вызывающих речей. «…исполнительная власть да покорится власти законодательной», – провозгласил Набоков формулу собственного сочинения. Министры, сказал Аладьин, должны «как наши верные слуги» исполнять «то, что мы постановляем как закон». Вместо этого правительство осмелилось отказывать Г. Думе в удовлетворении ее требований, той самой Г. Думе, которая «временно приостановила смуту», внушив крестьянству надежду на мирное проведение реформ. «Мы внушили веру в благотворную работу Думы рабочему населению, внушили ее в последнюю минуту выборов, и если временно приостановились стачки, приостановились забастовки, то это сделала только вера в Г. Думу. […] Мы делали попытки возобновить занятия в учебных заведениях».
Исполнение требований Г. Думы – «единственный путь к мирному разрешению крестьянского вопроса и освободительного движения». Отказывая, правительство, по мнению кадетов, создает новую смуту. «Мы видим, откуда идет вызов стране, мы видим, где куется революция, мы видим, кто снова готов повергнуть страну в крушение, кровопролитие, голод и нищету. Для нас глаза раскрылись, они раскроются и для русского народа», – заявил Родичев. Щепкин «как профессор, знающий настроение студентов», даже договорился до того, «что после сегодняшнего заявления правильные занятия в высших учебных заведениях немыслимы».
Десятки ораторов на разные лады повторяли, что министерство должно выйти в отставку. Слесарь Михайличенко даже заявил, что все власти «должны предстать перед народным судом».
Неужели кадеты были так наивны, что надеялись, что правительство исполнит все их требования? От нынешних министров-консерваторов ждать этого не приходилось, но парламентаристы надеялись на смену кабинета. «…после того, как мы изложили всю программу нашей будущей деятельности в ответном адресе, мы ждали, что ответом на это заявление будет краткая весть о том, что министерство вышло в отставку». Кто же получит освободившиеся портфели? Ответ можно найти в шуточном «кадетском катехизисе», сочиненном оппонентами конституционных демократов: «Чего хотят кадеты? – Кадеты хотят быть министрами».
По стенограмме хорошо видно, как Дума, обладая подавляющим численным превосходством, набросилась на министров. Оспаривали аргументы, которыми декларация обосновала недопустимость принудительного отчуждения и амнистии. Вторую, деловую часть правительственной декларации (паспортный устав, подоходный налог и т. д.) ораторы обходили молчанием: такие мелочи их не волновали. Набоков и Аникин так и говорили, что не будут подробно разбирать декларацию. Огородников сказал, что при нынешних условиях «эти реформы имеют сами по себе бесконечно второстепенное значение».
А.Ст[олыпи]н в «Новом Времени» удивлялся: судя по думским речам, кажется, что правительственная декларация угрожает разгоном и террором. Но он, А.Ст-н, перечитывает текст декларации и «вообще не находит всего того, против чего целый день с азартом распинались думцы.
Очень приличным слогом изложенная весьма либеральная программа, против некоторых подробностей которой можно спорить, но выполнение которой принесло бы России несомненную пользу…
Грешным делом я подумал сначала, что Горемыкин может быть не то читал с кафедры, но это было бы слишком неправдоподобно: не о двух же он головах.
Потом я понял: речи депутатов были заранее приготовлены против правительственной декларации "вообще", независимо от ея содержания. Немного нелепо отвечать на вещи, которых вам не говорили, но не менять же великолепных речей из-за такого пустяка».
Но эта версия совершенно расходится со свидетельством Стаховича, который в следующем году говорил Маклакову, что президиум заранее знал текст декларации и сообщил своим единомышленникам. Гурко же утверждает, что печатные экземпляры были розданы депутатам одновременно с выступлением Горемыкина.
Масла в огонь подлил министр юстиции И. Г. Щегловитов, в разгар прений вступившийся за исключительные законы. Министр сказал речь бледную на фоне жарких думских прений, к тому же в чересчур примирительном тоне – «счел нужным расстилаться перед Думой», по выражению Гурко. Будучи юристом, Щегловитов ни слова не возразил по существу придирок Кокошкина и Щепкина о законности принудительного отчуждения, чем и дал повод М.Ковалевскому упрекнуть себя в незнании азбучных юридических истин. Получалось так, что думские профессора казались лучшими юристами, чем он.
Он говорил только об исключительных законах, крайне слабо высказавшись в их пользу (точнее, в пользу законности как таковой) и тем самым дав повод выступить с горячей речью еще и Гредескулу. Наконец, министр юстиции ухитрился еще и крайне неудачно выразиться о «дальнейшем попирании закона» правительством, за что уцепился Гредескул, так как получалось, что попирание закона правительством было и продолжается.
Правительство долго слушало истерические речи членов Г. Думы. «Не раз, – вспоминал В. Н. Коковцев об этом дне, – барон Фредерикс спрашивал меня, не пора ли всем нам уйти, но я удерживал его, говоря, что нам следует уйти после того, как уйдет председатель Совета министров. С трудом, едва сдерживая возмущение от сыпавшихся на нашу голову всевозможных выходок, в которых пальма первенства не знаю кому принадлежала – кадетам или их левым союзникам, досидели мы до перерыва и все вместе покинули Думу».
Гр. Гейден упрекнул министерство в том, что оно не хочет работать с Думой, так как не только не внесло до сих пор в нее ни одного законопроекта, но и сегодня покинуло зал заседаний до окончания прений. Как будто у министров нет других дел кроме выслушивания речей думских ораторов! Что до невнесения в Думу законопроектов, то это, безусловно, было ошибкой.
Г. Дума приняла формулу перехода к очередным делам, предложенную Жилкиным, но утвержденную и отредактированную совместно кадетами и трудовиками: правительство отказывается удовлетворить народные требования; Дума выражает «перед лицом страны» недоверие к безответственному перед народным представительством министерству и признает необходимым условием умиротворения государства и плодотворной работы Думы отставку министерства и замену его новым, пользующимся доверием Г. Думы.
С очевидным умыслом по этой формуле не было открыто новых прений, и никто не успел внести альтернативного текста. Председатель сразу же поставил формлу Жилкина на голосование, и она была принята большинством всех кроме 11.
10 человек из этих 11 подали заявление: они голосовали не в защиту министерской декларации, а против собственно формулы перехода. Они не согласны с выраженным в ней мнением об ответственности министерства перед Думой и о необходимости выхода правительства в отставку. «Считая, что решения Думы должны прежде всего быть основаны на установленных законом правах ее, мы предпочитали переход к очередным делам, не сочувствующий объявлению Совета, но не касающийся служебной карьеры кабинета» (подписали: Стахович, Гвоздев, Перевощиков, Романюк, Баршев, Скворцов, Рябчиков, Готовчиц, (не разобрано), Яков Ильин).
На крики «Долой министров» в заседании Думы 13.V «Московские ведомости» ответили передовицей, озаглавленной «Долой Думу!». «Россия» написала: «не министерству И. Л. Горемыкина следует покинуть свои места, а скорее надлежит гг. депутатам нынешней Думы освободить депутатские кресла для других представителей народа, желающих заняться делом, а не словом».
Отношение министерства к Г. Думе
Два слова о том, что представляли собой заседания Совета министров при Горемыкине. Устраивались эти встречи в доме министерства внутренних дел у Цепного моста (вскоре переименованного в Пантелеймоновский), на Фонтанке, 16, в кабинете на первом этаже. Скептик Гурко рисует почти карикатурное изображение министерских собраний:
«Заседания отличались поначалу необычайной беспорядочностью. Начать с того, что члены Совета не заседали при этом за столом, а были разбросаны по всей комнате, что придавало собранию характер салонной беседы. Собирались при этом не особенно аккуратно, причем министр иностранных дел почти ежедневно опаздывал, так как беспрестанно обедал в том или ином иностранном посольстве, откуда появлялся во фраке une fleure a la boutonniere (с цветком в петлице). Неизвестно, почему он, кроме того, предпочитал сидеть верхом на стуле лицом к его спинке, что также едва ли соответствовало характеру собрания, а в особенности серьезности положения. С лицом, похожим на мопса, и с неизменным моноклем в глазу, он выдавал себя за знатока парламентарных нравов и обычаев и стремился играть роль эксперта…
Сам Горемыкин с внешней стороны не занимал господствующего положения и никакой властности не проявлял. Председательствовал он вяло, но одновременно с таким видом, что, дескать, болтайте, а я поступлю по-своему».
Всем было ясно, что с такой Думой работать невозможно. Однако Горемыкин медлил с прямой постановкой этого вопроса и ждал приказа Государя.
Столыпин говорил, что у Горемыкина «преоригинальнейший способ мышления; он просто не признает никакого единого правительства и говорит, что все правительство – в одном царе: что он скажет, то и будет нами исполнено, а пока от него нет ясного указания, мы должны ждать и терпеть». Это точная формулировка твердого монархического чувства Горемыкина.
По словам Гурко, «Горемыкин избрал самый худший способ обращения с Государственной думой, а именно – полное пренебрежение к самому ее существованию». В Думе он демонстративно дремал под шум речей.
Защитником народного представительства был только министр иностранных дел А. П. Извольский, либерал, «не пропускавший ни одного случая, чтобы не приложить к нашим революционным порядкам шаблона западноевропейского конституционализма».
Министр финансов Коковцев высказывался «пространно и как будто деловито», «но, по-видимому, еще сам не решил, какую позицию должно занять правительство по отношению к Государственной думе, а посему трудно было понять, к чему он, собственно, клонит».
Как ни странно, в то время как Гурко утверждает, что Столыпин молчал на заседаниях Совета министров, Коковцев на каждом заседании «был постоянным свидетелем самых решительных заявлений со стороны Столыпина о том, что вся тактика думских заправил есть прямой поход на власть ради захвата ее и коренной ломки нашего государственного строя». А Герасимову Столыпин неоднократно говорил о необходимости роспуска.
Мнение правых министров (Стишинского, Ширинского и его самого) выразил государственный контролер Шванебах в беседе с сотрудником «Times»: «Дума и парламент вовсе не одно и то же; я, нисколько не задумываясь, скажу даже, что Дума – это попросту революционная организация, вроде совета рабочих депутатов или союза союзов».
В конечном счете, благодаря взгляду председателя Совета министров получался замкнутый круг: Горемыкин дожидался приказа Государя, а тот ждал, «когда, наконец, выскажется Иван Логгинович, на что нужно решиться».
Попытки привлечь в правительство общественных деятелей
В своей декларации правительство не дало прямого ответа о том, будет ли создано ответственное министерство, т. е. кабинет министров из рядов наиболее многочисленной думской фракции (в данном случае кадетов). Лишь было указано, что этот и подобные ему вопросы находятся вне компетенции народного представительства, поскольку «касаются коренного изменения основных государственных законов, не подлежащих по силе оных пересмотру по почину Г. Думы».
Трепов и Милюков
В те первые недели после открытия Г. Думы мысль о создании ответственного министерства получила неожиданную поддержку со стороны дворцового коменданта ген. Д. Ф. Трепова.
Современники, включая его родного брата А.Ф., были изумлены радикальными действиями ярого монархиста. Предполагали, что генерал находится под гипнозом кадетов. Вот яркое образное объяснение гр. А. А. Бобринского:
«Совершенно не знающий Россию, действующий в сфере постоянной борьбы за существование Государя с анархистами и бомбами, людьми сильными, Трепов все видит сквозь преувеличенные очки, а его бывшие товарищи-конногвардейцы люди ограниченные, не сильные и страшно перепуганные; таким образом какие-нибудь Стаховичи, Родичевы, Гейдены кажутся Трепову сквозь боязливую конногвардейскую призму – величинами, силами, хищными зверями. Они, эти болтуны, для Трепова – земская сила России, вся Россия. Это соль земли, за которой двинется масса. Надо за этой солью ухаживать, бояться ее, снискивать ее благоволение. Туда же и Муромцев. Хитрая штука Стахович отлично это раскусил. … Стаховичу, Родичеву, Винаверу, Урусову хочется быть министрами. Они и начинят Стаховича, а этот Гудовича, а тот Трепова, что кадетское министерство это единственная панацея».
Однако сам ген. Трепов в беседе с министром иностранных дел А. П. Извольским объяснял свой план так. Предлагая кадетам войти в правительство, генерал вовсе не ждал от них настоящей работы. Он рассчитывал, что кадеты-министры неминуемо пришли бы к столкновению с Государем, а в ответ можно было бы с полным правом распустить Думу, прогнать кадетское правительство и установить военную диктатуру с самим Треповым во главе.
Задуманная Треповым провокация, может быть, и удалась бы, но путь диктатуры Государю был, вероятно, не по душе, поскольку выбор между диктатурой и созданием Думы был сделан раз и навсегда в пользу Думы еще при издании Манифеста 17 октября. «Акт 17 октября дан мною вполне сознательно, и я твердо решил довести его до конца», – говорил Государь.
Как бы то ни было, ген. Трепов задумал добиться кадетского правительства. 6.V он стал обсуждать эту идею с министром финансов В. Н. Коковцевым, причем на возражения своего собеседника прямо сказал: «Вы полагаете, что ответственное правительство равносильно полному захвату власти и изъятию ее из рук монарха с претворением его в простую декорацию».
Понимая это, Трепов тем не менее начал переговоры с кадетами об образовании нового правительства. Через посредство американского репортера Ламарка он пригласил лидера кадетов П. Н. Милюкова на встречу, которая состоялась в ресторане Кюба.
Эта историческая беседа известна со слов самого Милюкова и выглядит удивительно.
«Ген. Трепов встретил меня словами: позвольте начать с рекомендации самого себя, чтобы убедить вас, что я совсем не похож на то пугало, каким меня обыкновенно считают.
Я ответил генералу, что по моей профессии историка я умею отличать легенды от фактов.
Ген. Трепов приступил затем к самохарактеристике. Он – не политик. Он простой солдат. Но он глубоко предан Государю, и желание помочь распутать настоящие затруднения сделало его политиком поневоле. Он прибавил к этому, что его роль в данном случае – роль простого граммофона. Он выслушает меня и передаст мои слова по прямому назначению.
Затруднения, по его мнению, чрезвычайно велики. А потому и меры для преодоления их должны быть чрезвычайные. Когда дом горит, то выбор может быть только один: или сгореть в нем, или рискнуть на скачок с пятого этажа, хотя бы с риском сломать себе ноги.
Таким рискованным, но неизбежным прыжком и казалось генералу обращение к кадетам».
Когда Милюков намекнул, что Государь не очень-то рад обновлению государственного строя и готов вернуться к прежнему режиму, то Трепов уверил собеседника в обратном, со ссылкой на некие письменные доказательства. «Он даже прибавил, что толки о личной роли графа Витте в издании этого документа являются преувеличенными и что в действительности предложения графа Витте шли не так далеко, как пошел манифест 17-го октября. «Но, – прибавил он, – надо же принять во внимание, с каким трудом приходится отстаивать раз взятую линию, какие влиятельные круги и с каким упорством настаивают на отказе от избранного пути»».
Затем Милюков поставил собеседнику ряд условий, на которых кадеты могли бы войти в состав министерства: всеобщая амнистия, отмена смертной казни, снятие исключительных положений, смена наиболее непопулярных губернаторов, реформа Г. Совета, всеобщее избирательное право, аграрная реформа по программе партии народной свободы. Со многими пунктами Трепов согласился. К удивлению Милюкова, генерал даже считал возможным провести принудительное отчуждение земель при условии возмещения из казны разницы между «справедливой оценкой» и рыночной стоимостью земель, а также объявления о реформе Высочайшим манифестом. Что до амнистии, то Трепов не допускал ее применительно к бомбистам: «Нельзя оставлять на свободе диких зверей».
Все 7 милюковских условий Трепов записал на клочке бумажки. Затем генерал «потребовал» от собеседника список будущего министерства. Немного пококетничав («не готов ответить»), Милюков продиктовал свои «соображения о возможных кандидатах». Список состоял исключительно из кадетов. Председателем Совета министров предполагалось одно из трех лиц – Милюков, Петрункевич, Муромцев. Фамилия Милюкова стояла и напротив слов «внутренних дел». Министры военный, морской и Императорского двора назначались бы Государем, но Милюков настаивал на отставке генерала Редигера.
В конце беседы Трепов дал Милюкову то ли свой «конспиративный адрес», то ли номер своего телефона, что показало намерение генерала продолжать переговоры.
Вскоре Трепов дал интервью агенту «Рейтера», указывая, что находит приемлемыми условия Милюкова, кроме полной амнистии и принудительного отчуждения земель.
Выполняя роль «граммофона», генерал передал на Высочайшее благовоззрение оба списка – условий и министров.
Второй список видели у Государя Столыпин и Коковцев. Оба они, как и все другие советники, высказались против парламентского кабинета. Государь согласился с этим мнением, отметив, что совесть «не позволяет ему отдать народ в руки Милюкова и Ко», и приказал генералу прекратить переговоры.
Столыпин и Милюков
Затем Столыпину сообщили, что «Государь повелел узнать, что такое Милюков и чего желает кадетская партия». Министр пригласил к себе лидера кадетов. Как потом официально подчеркивалось, «исключительно для выяснения планов и пожеланий преобладающей в то время в Государственной Думе к. д. партии».
Встреча состоялась на министерской даче на Аптекарском острове в молчаливом присутствии А. П. Извольского, который приложил немало усилий для того, чтобы добиться этих переговоров. Милюков дал понять, что, входя в правительство, фигуры самого Столыпина как министра не потерпит.
«Я помню его иронические вопросы: понимаю ли я, что министр внутренних дел есть в то же время и шеф жандармов, а следовательно заведует функциями, непривычными для к. д.?» – писал Милюков. Столыпин указывал собеседнику, что общественный деятель на этом посту не справится с революцией. Ответ Милюкова был неожиданным: «Если надо будет, мы поставим гильотины на площадях и будем беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства». Вот вам и поборник свободы!
Впоследствии Милюков уверял, что речь шла о полностью кадетском министерстве, а Столыпин это отрицал. «Никогда, ни лично, ни через чье-либо посредство П. А. Столыпин ни с покойным Муромцевым, ни с кем-либо другим о возможности кадетского кабинета разговоров не вел и вести не собирался». Характерна интонация этого опровержения, напечатанного в «России» и выдающего брезгливое отношение Столыпина к кадетам. Дело в том, что он не переваривал эту партию, говоря, что «насмотрелся» на нее в I Думе и что в ней «много дилетантов и доктринеров». Государю он заявил еще откровеннее: «Я охотнее буду подметать снег на крыльце вашего дворца, чем продолжать эти переговоры».
Любопытно сделанное частным порядком признание министра, что он «исполнял лишь волю Государя, но никогда не согласился бы ни на какие совместные действия с кадетами». Совместные действия! Столыпин говорил, что «думскому большинству можно было дать несколько портфелей», точнее, в распоряжении Государя должны остаться портфели министров Двора, военного, морского, иностранных и внутренних дел. То есть речь шла уже не о кадетском министерстве, а о коалиционном, смешанном – полуобщественном, полубюрократическом. Было все-таки решено привлечь в правительство некоторых лиц, более сочувствующих Думе и симпатичных ей, чем члены существующего правительства.
Однако кадеты не соглашались войти в коалиционный кабинет. Они требовали всю полноту власти. Поэтому переговоры Столыпина с Милюковым не увенчались успехом.
После встречи Извольский спустился вместе с Милюковым и предложил его подвезти – видимо, хотел поговорить наедине. По дороге произошел любопытный разговор. Извольский сказал, «что понимает Столыпина, который не знаком с европейскими политическими порядками, но что сам он отлично сознает значение политических требований прогрессивных кругов, не разделяет взглядов Столыпина» и, как и кадеты, допускает идею «коренной политической реформы, которая сблизит нас с Европой и облегчит миссию министерства иностранных дел заграницей». Милюков слушал эти намеки благосклонно. Оба боялись, что их увидят вместе, но, к счастью, все обошлось.
Столыпин и Шипов
Потерпев неудачу с кадетами, Столыпин стал искать сотрудников в более умеренных кругах.
Слух о назначении одного из основателей «Союза 17 октября» Шипова председателем Совета министров пронесся в кулуарах Таврического дворца еще в мае, однако это известие не подтвердилось. Но через полтора месяца такие переговоры действительно состоялись.
27.VI с 11 час. вечера до 3 час. утра на той же даче Столыпина собрались Шипов, Н. Н. Львов и тот же А. П. Извольский. Шипов впоследствии утверждал, что ему был предложен пост не просто министра, а председателя Совета министров.
В ответ Шипов отверг саму идею «коалиционного» кабинета, т. е. составленного отчасти из старых министров, а отчасти из общественных деятелей. Он заявил, что в правительство должны войти кадеты как самая многочисленная партия в Государственной думе, а для этого и председатель нового Совета министров должен быть одним из лидеров этой партии. Извольский вновь оказался солидарен с общественностью, «сочувственно» выслушав Шипова и обратившись к Столыпину со следующим замечанием: «что касается нашего участия, то вопрос этот мы должны предоставить вполне свободному решению Дмитрия Николаевича». Столыпин возражал против кадетского правительства и вообще «проспорил всю ночь до петухов», убеждая Шипова войти в кабинет. В конце он сказал, что вопрос о правительстве может решать только Государь и что на следующий день Шипову будет назначена аудиенция.
Перед разговором с Государем Шипов попытался привлечь в будущее правительство кадетов, в частности С. А. Муромцева, предложив ему пост председателя Совета министров. «Участие в кабинете бюрократического элемента и, в частности, П. А. Столыпина должно, конечно, быть исключено», – полагал Шипов. Однако Муромцев отказался возглавить правительство, ссылаясь на то, что премьером «уже чувствует себя» Милюков. Положение в стране таково, что общество будет противостоять любому составу правительства. Независимо от партийной принадлежности правительство обязано бороться с революцией. Понимать Муромцева надо было так: раз уж без репрессий не обойтись, пусть лучше славу вешателя получит Столыпин, чем кадеты.
Наконец, Шипов поехал на аудиенцию в Петергоф. «Государь принял меня очень милостиво и просто», – вспоминал он. Николай II начал разговор с обычной для него любезностью. Шипов как раз недавно лечился на одесском лимане, и Государь спросил об этом, а затем о семье своего собеседника. Ободренный Шипов затем подробно ответил и на политические вопросы Государя. Кадеты, сказал Шипов, не захотят войти в коалиционный кабинет, а без них примирение с Думой невозможно. Затем он нарисовал невероятную картину того, как обремененные министерскими портфелями кадеты поправеют, перестанут настаивать на некоторых нелепых пунктах своей партийной программы («уплатят по своим векселям, выданным на предвыборных собраниях, не полностью, а по 20 или 10 коп. за рубль») и вскоре распустят Думу, чтобы избавиться от ее левого крыла. На вопрос Государя, кто из кадетов пользуется в партии большим авторитетом, Шипов дал характеристику Милюкова и Муромцева, рекомендуя в правительство обоих, причем второго – на должность председателя Совета министров. Милюков же, как у него вырвалось, «слишком самодержавен».