Яна Анатольевна Седова
Октябрический режим. Том 1
Роспуск Г. Думы
«Конногвардейская партия» страшилась роспуска Г. Думы. Свое опасение высказывал министр Двора бар. Фредерикс. Однако, по словам Герасимова, Столыпин привлек бар. Фредерикса в вопросе о роспуске на свою сторону и получил таким образом ходатая перед Государем. Зато переубедить ген. Трепова было невозможно. Он в глаза Столыпину назвал роспуск «авантюрой», а, узнав от Горемыкина о принятом решении, сказал: «Это ужасно! Утром мы увидим здесь весь Петербург!», но услышал в ответ: «Те, кто придут, назад не вернутся». «Посмотрим, как вы с вашим Столыпиным справитесь, когда вся Россия загорится из-за вашей опрометчивости», – сказал Трепов Герасимову.
Еще в начале июня петербургские газеты сообщили, что указ о роспуске Г. Думы давно подписан без обозначения даты. 7.VI санкт-петербургское телеграфное агентство напечатало опровержение. Однако слухи были справедливы. Проект указа уже давно обсуждался Горемыкиным, Столыпиным и Щегловитовым и хранился у Горемыкина в переписанном виде. Каждый раз, отправляясь к Государю, председатель Совета министров возил с собой в портфеле заготовленный проект.
Свидетельства современников расходятся относительно сроков принятия решения о роспуске Думы. В частности, Коковцев со слов Столыпина писал, что этот вопрос был затронут 4.VII на встрече Государя, Горемыкина и самого Столыпина. Однако из дневника Государя видно, что 4 июля такой их встречи и не было, а Горемыкин был 3-го, Столыпин же 5-го. С другой стороны, военный министр Редигер пишет, что еще 2-го июля на совещании между ним, Горемыкиным и Столыпиным было решено закрыть Думу 9-го и при этом Горемыкин позвонил Великому Князю Николаю Николаевичу в Красное Село, сказав условную фразу: «Прошу командировать генерала Ванновского ко мне в субботу, к шести часам дня», что означало вызов к этому времени гвардейских войск из Красносельского лагеря в Петербург.
Вероятно, Редигер прав и дата роспуска действительно была назначена на совещании 2 июля, но не правительством в целом, а лишь тремя министрами, и 3-го Горемыкин, видимо, и докладывал об этом Государю. Однако Государь еще этот указ не утвердил, желая знать сначала мнение всего Совета министров.
4.VII, когда в Думе обсуждался проект аграрного обращения к народу, Столыпин провел все заседание в министерской ложе, записывая прения с карандашом в руках, «точно репортер». Вечером следующего дня министр выезжал в Петергоф, однако потом сказал Коковцеву, что Государь еще не назначил дату роспуска. Вероятно, промедление было вызвано тем, что Г. Дума еще не приняла окончательно текст своего обращения, а Государь еще не определился с кандидатурой преемника Горемыкина.
По газетным сведениям, 6.VII в Петергофе состоялось совещание о роспуске Г. Думы, где Трепов предложил, наоборот, вместо этой меры сменить кабинет. В случае принятия обращения – позже, в случае отклонения – немедленно, в качестве награды за корректность. Одновременно Дума приняла обращение, тем самым, как и предупреждал Стахович, дав правительству основание для роспуска.
Под 7.VII в дневнике Государя записано: «Принял Горемыкина; подписал указ о роспуске Думы!». Вечером Столыпин по телефону сообщил Муромцеву, что в понедельник намерен выступать в Думе. Кое-кто из современников обвинял министра в коварстве: он, дескать, хотел застать Думу врасплох. Однако он в тот час мог еще не знать о произошедшем в Петергофе.
Но, когда ночью кн. Г. Е. Львов посетил Столыпина, то получил подтверждение слуха о роспуске, причем оказалось, что день предстояло выбрать самому Государю. От лица своей партии князь обещал министру постараться успокоить Думу и продолжить переговоры с Петергофом. Кадеты решили выдвинуть Муромцева в премьеры, Милюкова в министры внутренних дел. Муромцев послал Государю просьбу об аудиенции, и вся кадетская компания, облачившись во фраки, уселась ждать сигнала к выезду.
Тем самым вечером Государь остановился совсем на другой кандидатуре: «от 5 до 8 ½ разговаривал с Горемыкиным, который уходит, и со Столыпиным, назначаемым на его место».
Итак, 8.VII Столыпин приехал в Новый Петергоф. В приемной министр встретил Горемыкина. В тот день старик был радостен, «как школьник, вырвавшийся на свободу». Он сказал, что Государь только что согласился освободить его от должности и предложить место председателя Совета министров Столыпину. Их позвали к Государю, но Горемыкин, едва войдя, тут же поспешил откланяться, выразив уверенность, что Столыпин исполнит свой долг перед Государем и страной, и уехал домой. Там он объявил министрам, собравшимся на заседание: «Ca y est! поздравьте меня, господа, с величайшею милостью, которую мог мне оказать Государь» – и вкратце сообщил новость, предложив дождаться нового председателя. Затем отправился спать. Он расстался с тяжелейшим бременем, на много лет, хоть и не навсегда.
А Столыпин, которому досталось это бремя, остался наедине с Государем в Его кабинете. После ухода Горемыкина Государь заговорил о необходимости роспуска Думы.
Иначе «все мы и Я, в первую очередь, понесем ответственность за нашу слабость и нерешительность.
Бог знает, что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту, неповиновения властям, издевательства над ними и нескрываемого стремления вырвать власть из рук правительства, которое назначено Мною, и, захватить ее в свои руки, чтобы затем тотчас же лишить Меня всякой власти и обратить в послушное орудие своих стремлений, а при малейшем несогласии Моем просто устранить и Меня.
Я не раз говорил Горемыкину, что ясно вижу, что вопрос идет просто об уничтожении Монархии и не придаю никакого значения тому, что во всех возмутительных речах не упоминается Моего имени, как будто власть – не Моя, и Я ничего не знаю о том, что творится в стране. Ведь от этого только один шаг к тому, чтобы сказать, что и Я не нужен и Меня нужно заменить кем-то другим, и ребенку ясно, кто должен быть этот другой. Я обязан перед Моею совестью, перед Богом и перед родиною бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки» (Коковцев).
Так говорил Государь, которого потом часто будут называть слабым и безвольным!
Далее Он сказал, что и Горемыкин, и сам Столыпин с Ним согласны, однако нынешнему председателю Совета министров такая борьба не под силу. Горемыкин прямо указал на Столыпина «как единственного своего преемника в настоящую минуту».
«Я прошу Вас не отказать Мне в моей просьбе и даже не пытаться приводить Мне каких-либо доводов против Моего твердого решения», – сказал Государь Столыпину и, не давая тому возражать, продолжил: «нет, Петр Аркадьевич, вот образ, перед которым Я часто молюсь. Осенимте себя крестным знамением и помолимся, чтобы Господь помог нам обоим в нашу трудную, быть может историческую, минуту» (Коковцев). И Государь перекрестил, обнял и поцеловал Столыпина, как всегда делал при назначении нового министра.
Затем Он спросил, на какой день назначить роспуск Думы и какие меры Столыпин примет для поддержания порядка в Петербурге и Москве. Тот ответил, что Дума должна быть распущена в ближайшее воскресенье, 9-го, и это должно держаться в тайне. Чтобы избежать беспорядков, Столыпин предполагает вызвать в Петербург войска. Государь согласился. По словам Коковцева, именно в это время Государь подписал указ о роспуске Думы.
Перед уходом Столыпин высказал Государю просьбу об увольнении двух крайне правых министров Стишинского и кн. Ширинского-Шихматова. Государь и на это согласился, сказав, что вообще не стесняет Столыпина в выборе своих сотрудников.
В 11-м часу вечера Горемыкин и Столыпин вернулись на пароходе «Онега» в Петербург, причем «оба имели весьма довольный вид».
Последовала «трагикомическая ночь». Министры и старшие чины министерства внутренних дел собрались у Горемыкина и ждали, когда Государь пришлет подписанный указ о роспуске. Но ожидание затянулось, – мемуарист намекает на роль ген. Трепова, – а отменить сделанные приготовления без огласки невозможно. «Сидели как на похоронах» до рассвета, пока, наконец, не прибыл фельдъегерь из Петергофа с долгожданными указами.
Существует легенда, будто бы в последнюю минуту, в ночь на 8-е или на 9-е, Государь, передумав распускать Думу, прислал Горемыкину соответствующее письмо. Но тот якобы приказал себя не будить, не то из-за усталости, не то боясь, что Государь передумает, и в результате письмо прочел лишь утром, когда указ уже был опубликован и было поздно что-то отменять. Остроумная легенда не выдерживает критики. Хорошо знавший Государя Коковцев не верил, «чтобы Государь мог в такой форме изменить сделанное им распоряжение». А главное – с назначением Столыпина Горемыкин стал частным лицом и эта мифическая отмена роспуска его попросту не касалась. Если бы Государь такое письмо и написал, то адресовать его следовало бы не Горемыкину, а Столыпину. Вероятно, автор этой легенды выдал желаемое за действительное.
Одновременно с указом о роспуске был подписан второй – об объявлении в Петербурге и Петербургской губернии положения чрезвычайной охраны. Заранее стянуты войска. «Столица обратилась в военный лагерь», – писали газеты. За несколько дней в Петербурге было сосредоточено 160 рот пехоты и 36 эскадронов гвардейской кавалерии.
Последнее заседание Первой Думы кончилось буднично. Оно закрылось за отсутствием кворума. В ночь на 9.VII Милюков сидел в редакции газеты «Речь» и уверял И. В. Гессена, что тот может спокойно ехать на дачу в Сестрорецк, потому что завтра ничего важного не произойдет. Через несколько часов, точнее, в 6 час. утра в воскресенье 9.VII на запертые ворота Таврического дворца был наклеен указ о роспуске, а само здание оцеплено войсками. Рано утром в воскресенье Милюкову позвонили из редакции «Речи» и сообщили, что в типографии печатается манифест о роспуске Думы. Видимо, тайна все-таки была нарушена – текст манифеста кадеты узнали от своих друзей-типографщиков. У либералов во всех правительственных типографиях были свои агенты.
«Свершилось! – писал Государь в дневнике. – Дума сегодня закрыта. За завтраком после обедни заметны были у многих вытянувшиеся лица».
«Свершилось!» – так называлась и статья в «Русском Знамени», посвященная роспуску Думы. Консерваторы ликовали. «Слава Богу, дом бесноватых закрыт», – написал «Киевлянин». Нижегородский архиепископ Назарий приказал служить по случаю роспуска Думы молебны с колокольным звоном.
Именной Высочайший указ правительствующему сенату от 8.VII.1906 объявлял о роспуске Г. Думы на основании ст. 105 Зак. Осн. и о назначении созыва вновь избранной Думы на 20.II.1907.
Высочайший манифест о роспуске составлялся наспех в последнюю ночь. Проекты написали Щегловитов, Ф. Д. Самарин и Столыпин, в конце концов выбравший из трех вариантов собственный.
В манифесте, датированном 9.VII, говорилось, что Государь ожидал от трудов Г. Думы блага и пользы для страны, а депутаты вместо этого «уклонились в непринадлежащую им область»: 1) «обратились к расследованию действий поставленных от Нас местных властей»; 2) указали на несовершенства Основных Законов (по-видимому, о включенных в адрес требованиях расширить права Г. Думы, ввести ответственность министров перед ней и упразднить Г. Совет); 3) обратились к населению (обращение по аграрному вопросу). В первоначальном проекте упоминалось также выражение Думой порицания правительству.
Возобновление аграрного движения косвенно связывалось с деятельностью Г. Думы: «Смущенное же таковыми непорядками крестьянство, не ожидая законного улучшения своего положения, перешло в целом ряде губерний к открытому грабежу, хищению чужого имущества, неповиновению закону и законным властям». Манифест обещал восстановить порядок «всею силою государственной мощи».
Далее напоминалось о предстоящей аграрной реформе, не сопряженной с «ущербом чужому владению» и подлежащей проведению через новую Г. Думу. В проекте Столыпина было замечание: «просторна еще земля русская», вероятно, указывавшее на переселенческое дело как путь решения аграрного вопроса.
Манифест подчеркивал, что роспуск не означает отказа от обновленного государственного строя.
Проект Столыпина, изложенный довольно простым языком, подвергся стилистической правке и сокращению. Кроме того, Государь собственноручно сделал следующую приписку:
«Верные сыны России!
Царь ваш призывает вас, как Отец своих детей, сплотиться с Ним в деле обновления и возрождения нашей святой Родины.
Верим, что появятся богатыри мысли и дела и что самоотверженным трудом их воссияет слава земли Русской», – так заканчивался манифест.
10.VII была приостановлена работа Г. Совета до открытия занятий новоизбранной Думы.
Столыпин подчеркивал, что государственного переворота не произошло, поскольку Основные Законы предоставляют Государю право роспуска Думы. Почему Дума была только перевыбрана, а не упразднена, как настаивали консерваторы от министров до «Московских ведомостей»? Очевидно, Государь не желал брать назад Манифест 17 октября как Царское слово и надеялся, что население одумается и впредь не будет посылать в Думу революционеров.
Роспуск Г. Думы вопреки мнению ген. Трепова положил конец влиянию дворцового коменданта и ознаменовал победу Столыпина в их борьбе – борьбе не столько людей, сколько идеологий. В те дни ходили слухи, что после всеподданнейшего доклада «Столыпин вышел с пятнами на лице и громко говорил о Трепове, называя его действия достойными изменника».
Вскоре исключительное право дворцового коменданта контрассигновывать Высочайшие резолюции было передано министрам, а затем сам он оказался в опале – говорили, что Государь вытолкнул его из своего кабинета. В довершение всех бед за генералом охотились революционеры. Он перестал выходить из дома, дошел, по слухам, до галлюцинаций. 2.IX.1906 Д. Ф. Трепов умер. «Еще одно русское сердце не выдержало и разорвалось, – писало «Р.Знамя». – … Таинственна, загадочна и более чем подозрительна смерть Д. Ф. Трепова… Спи в преждевременной могиле, непонятый, обманутый и затравленный Дмитрий Федорович Трепов». А. П. Извольский объясняет эту смерть потрясением, вызванным неудачей треповского проекта кадетского министерства.
Выборгское воззвание
Узнав рано утром 9.VII от сотрудников «Речи» о роспуске, Милюков сел на велосипед, объехал виднейших кадетов и собрал их на заседание. В первую минуту, похоже, они растерялись. Ранее, обсуждая возможность роспуска, они намеревались не расходиться, по примеру французского Национального собрания и даже «умереть на месте». Но для того, чтобы не расходиться, необходимо сначала собраться, а ворота Таврического дворца были заперты. Столыпин ведь тоже знал французскую историю. Вооруженные часовые, дежурившие у ворот, представляли собой русское решение проблемы слишком красноречивых парламентов. За исключением членов президиума, депутатов не пустили во дворец даже для того, чтобы забрать из пюпитров бумаги и вещи.
В поисках помещения бывшие члены Думы (кадеты и трудовики) отправились в Финляндию, в Выборг, подальше от русской полиции. «Чухонский городишко, который до сих пор славился только своими кренделями, с удивлением встретил новых гостей».
Что до горстки умеренных членов Г. Думы, то их мнения разделились. «Я не езжу в Каноссу, но не поеду и в Выборг… Я предпочитаю свою квартиру…», – заявил гр. Гейден. Однако он вместе со Стаховичем и Н. Н. Львовым все-таки поехали, чтобы отговорить товарищей от опрометчивого шага.
Вечером 9.VII беглецы собрались в обеденном зале гостиницы «Бельведер». По легенде Муромцев открыл собрание словами «Заседание Г. Думы продолжается». Однако эта фраза – вымысел уже потому, что бывший председатель приехал лишь на второй день.
Мысль обратиться к народу с воззванием принадлежала Кокошкину и Петрункевичу. Проект обращения был составлен кадетами еще в Петербурге и призывал заступиться «за попранные права народного представительства» путем пассивного сопротивления: «ни копейки в казну, ни одного солдата в армию» до созыва новой Думы. Почему именно этот путь и именно до новой Думы? Потому что без ее согласия правительство не может собирать налоги и призывать народ на военную службу.
Налоговый бойкот был бы совершенно безвреден, поскольку русский государственный бюджет был основан на косвенном обложении. Налоги все равно поступили бы в казну как процент от стоимости продуктов питания, одежды и других предметов потребления. Если бы народ последовал совету выборжцев, то пришлось бы отказаться от земских и волостных сборов, но государственная казна от этого не пострадала бы.
«Да, это активное или пассивное воздействие – какая чепуха! – удивился Государь. – Я от них ожидал большего ума. Неужели они не видят, что за ними никого нет». В том же смысле высказывался Столыпин: «детская игра», «оперетка», которая «не заслуживает серьезной критики».
«Не платить налогов, не давать солдат, не повиноваться властям, – чем эти призывы отличаются от пресловутого призыва, сочиненного Хрусталевым и Ко? Старо это, господа! Не стоило для этого ездить в Выборг и беспокоить и себя, и начальство маленького финляндского города», – писала «Россия».
На второй день обсуждение проекта обращения было прервано: выборгский генерал-губернатор, опасаясь неприятностей, попросил закрыть съезд. Кадеты постановили, что все члены фракции обязаны подписать получившийся документ, даже если не согласны с ним. Воздержался от этого «губительного шага для дела кадетской партии» только кн. Г. Е. Львов, впоследствии за это подвергнутый партийному суду, не имевшему, впрочем, никаких последствий. Еще несколько лиц (Е. Н. Щепкин, Родичев), не попав в Выборг, выразили свое согласие с воззванием посредством телеграфа.
– Неужели вы подписали Выборгское воззвание, глазам своим не верил, когда прочел в газетах, быть не может, – крикнул Глинка Муромцеву прямо с порога.
– Что делать, настроение, – ответил тот, отводя взгляд.
Маленький Выборг и даже его крендель с тех пор вошли в историю, особенно в историю партии народной свободы. Особенно радовалась неожиданной рекламе гостиница «Бельведер». С тех пор на всех ее плакатах, анонсах и счетах красовалась надпись: «В гостинице происходили совещания членов первой Г. Думы».
«Русское Знамя» острило, что «вследствие внезапного краха одного увеселительного заведения» из его бывших артистов образовалась труппа, которая поедет с круговой поездкой по России: антрепренер – Милюков, режиссер – Муромцев, «народный шум за кулисами» – трудовая группа и т. д. Приводился даже предполагаемый репертуар: «Разбойники» – участвует вся труппа, «Что имеем не храним, потерявши плачем» – водевиль с пением, исполняет вся труппа, «Принцесса Греза» – «исполняют все артисты, желавшие войти в состав министерства».
На территории Финляндии полиция не могла арестовать «выборжцев». Впрочем, ареста не случилось и в России. «Приехав в Петербург, мы крайне удивились, даже отчасти огорчились тому, что нас не арестовали». По сведениям «Речи», вечером 10.VII Столыпин привез в Петергоф текст Выборгского воззвания и получил полную свободу действий по отношению к членам Г. Думы. 13.VII Столыпин отметил, что арест был бы слишком выгоден для депутатов, и заявил, что никаких репрессий против них не будет, пока они не начнут революционной агитации. Однако уже 16.VII против лиц, подписавших Выборгское воззвание было возбуждено уголовное преследование, что влекло за собой временное лишение избирательных прав. Ввиду предстоящих выборов это было серьезное наказание. Весь цвет партии народной свободы был отстранен от участия в Г. Думе II и III созывов (поскольку суд состоялся только после созыва III Думы), а затем и навсегда (поскольку приговор был обвинительный).
Дело 169 выборжцев 12-18.XII.1907 слушала Петербургская судебная палата. Это был обычный гласный суд, не военно-полевой. Кадеты воспринимали этот процесс как суд не над составителями Выборгского воззвания, но вообще над Г. Думой I созыва. Из сотни защитников выступили трое – блестящие Тесленко и Маклаков, который, собственно, не сочувствовал воззванию, но подчинился партийному велению, а также Пергамент. Они доказывали, что ст. 129 (п. 3: распространение сочинения, возбуждающего к неповиновению властям) неприменима. Это и понятно, поскольку она была слишком узка для такого дела. Обвиняемые, за исключением двух, были признаны виновными и приговорены к 3 месяцам тюремного заключения. Выйдя из зала заседания, Муромцев попал под дождь цветов и аплодисментов.
Консервативные круги остались недовольны столь символическим наказанием. Оно действительно оказалось далеко не тяжелым. «Наши 3 мес. доставят нам больше лавров, чем терний, – писал Набоков жене из «Крестов». – Мы имеем все, что хотим, живем спокойно, заняты, работаем. Конечно, я бы не хотел этому подвергаться из-за пустяков. Но для всей исторической картины наше заточенье очень важная и нужная черта».
Гораздо хуже для выборжцев были косвенные последствия судебного процесса. Ряд депутатов-дворян были исключены из своих сословий по приговорам дворянских собраний. Некоторых исключенных приютило Костромское дворянское собрание. По словам Ковалевского, выборжцы потеряли право быть присяжными поверенными, а следовательно и заработок. Чтобы прокормиться, Муромцеву приходилось читать больше 20 лекций в неделю, что приблизило его кончину. Винавер тоже говорит о «чуть ли не 15 или 20 часах в неделю», но косвенно опровергает слова Ковалевского, упоминая, что Муромцев занимался одновременно адвокатской деятельностью, главным образом консультированием, и пробыл в сословии присяжных поверенных до самой смерти.
Итоги деятельности Думы I созыва
Политические
По меткому выражению Н. В. Савича, в 1906 г. Россия не выдержала «экзамен на политическую зрелость». Все 40 заседаний Г. Думы I созыва можно охарактеризовать одним словом – «митинг». Такое сравнение приходило на ум самым разным лицам и по разным основаниям: Коковцев находил, что Дума превращается в митинг, когда приходят министры, гр. Гейден отмечал отвлеченный характер прений, В. М. Андреевский писал о «злобных митинговых речах разной сволочи», Еропкин – о «каком-то сплошном митинге» вместо законодательного собрания.
Для левых трибуна оратора, украшенная двуглавым орлом, стала удобнейшей площадкой, откуда можно было призвать народ к бунту, прикрываясь депутатской неприкосновенностью. Кадеты, в сущности, недалеко ушли от своих левых друзей. Коковцев верно заметил, что эта партия «облекает в квазипарламентскую форму призывы к бунту», Маклаков – что она держала революцию «про запас», а «Россия» назвала кадетов «пикадорами и бандерильерами смуты, наивно воображающими, что они успеют выскочить из арены, едва бык придет в ярость».
Главным лозунгом этого митингового собрания стал крик «В отставку!». Кадеты настаивали, чтобы министры уступили им свои портфели, а левые боролись против буржуазного правительства. Кузьмин-Караваев очень верно подметил, что члены Думы единодушны во всем, что касается отрицания, но не на почве положительных идеалов.
Сами нравы, царившие в Г. Думе, были перенесены в нее с митингов. По словам А.Любомудрова, депутаты «не только пренебрегли всякими правилами благоприличия, соблюдаемыми в гостиных, но спустились даже ниже лакейских и пивных лавочек.
Кому охота, пусть вспомнит, на каком жаргоне они объяснялись с министрами. Они даже и не объяснялись, а просто-таки затыкали им рот, приказывали молчать, и все это приправляли такими словами, что лучше их не повторять».
Символом I Думы по праву стал бы Рамишвили, вслух сокрушающийся об уходе министров при начале своей речи. Если легендарный окрик этого депутата вслед Столыпину: «Гаспадин министр, пажалуйства, пагади, не уходи, я тебя еще ругать буду» и не был произнесен, то, во всяком случае, он очень верно отражает настроение Думы и ее отношение к исполнительной власти.
Ходила и другая легенда – будто бы I Дума встретила исчисление жертв революции криком «мало». Такие цифры приводились ораторами неоднократно – сначала Стаховичем, потом Столыпиным, но опубликованный стенографический отчет не содержит этого циничного возгласа.
Практические
Члены Г. Думы внесли 16 законопроектов (считая 4 аграрных проекта за разные), из которых принят был всего один – об отмене смертной казни. Затем он был погребен в Г. Совете. Министры внесли ровно столько же проектов, из которых принят так же один – об ассигновании средств на продовольственную помощь пострадавшим от неурожая. Как уже говорилось, Г. Дума уменьшила ассигнование с 50 до 15 млн.р., и Г. Совет принял эту редакцию. Таким образом, всего один законопроект был проведен новым законодательным порядком и удостоился Высочайшего утверждения (3.VII.1906).
Если законодательная деятельность шла медленно, то зато члены Г. Думы подали 391 заявление о запросах министрам, и несчастные ведомства вынуждены были вместо своего прямого дела составлять объяснения, принимавшиеся в штыки безотносительно к их качеству.
Консервативная печать упрекала Думу за то, что она ничего не сделала.
«Думы, как законодательного учреждения, уже не существует, – писала «Россия». – Вместо нея мы видим какую-то законоломню, не отвечающую ни потребностям России, ни указаниям создавших ее правил. Дума, не желающая никого слушать и сама не сказавшая ничего, что слушать стоило бы, превращается в совершенно ненужное установление, задерживающее законодательную жизнь».
«Русское Знамя» отмечало, что за 72 дня своего существования Дума сделала лишь одно постановление относительно уничтожения смертной казни, всего в 4 строки. «Эти четыре строки, единственно выработанные Думою, обошлись государству в триста шестьдесят тысяч рублей народных денег».
Технические причины бесплодности работы I Думы блестяще разобрал Маклаков. Среди них он называет практику передачи в комиссии чисто декларативных проектов вместо настоящих законодательных предположений. «Комиссии, которым инициаторы давали подобные поручения, неизбежно превращались в "бюро похоронных процессий"». Надо отдать должное, работа кипела: депутаты «заработались», «через 2 месяца ведь ни одного члена Думы на ногах не осталось», каждый потерял «не менее четверти своего обычного веса». «наши лидеры и специалисты – Петрункевич, Винавер, Набоков, Кокошкин, Герценштейн и др., которые руководили законодательной работой и думской политикой, – положительно не имели отдыха: заседали во время трапез, работали ночью и систематически недосыпали». Пожалуй, тяжелее всех приходилось Муромцеву, который являлся в Думу к 10 час. и уходил в 3 час. ночи. Но это был Сизифов труд.
Зато в зале заседаний царил дух празднословия, подстрекаемый институтом прений по направлению. Откровенно бесполезные для законодательной работы речи были рассчитаны на внешний эффект. «Когда я слушаю речи с этой кафедры, мне часто представляется, что я не в Думе, а на митинге, так как говорят общие места, очень блестящие, очень пышные, но к делу все как-то не подступают, все ограничиваются одними общими местами», – говорил гр. Гейден. Как острило Р.Знамя, «в Таврическом дворце до сих пор не может еще умолкнуть эхо от речей, которые наговорили там господа депутаты».
Отношение крестьянства к роспуску
I
Думы
Вопреки опасениям, народ ни на роспуск Думы, ни на Выборгское воззвание не откликнулся. В общем известие о роспуске прошло тихо. По меткому выражению Тырковой-Вильямс, «Выборгское воззвание было градусником, который проверил температуру страны и показал, что кончилась полоса лихорадочных забастовок и массовых движений, что народ хочет не борьбы, а возвращения к привычной жизни».
Три недели спустя «Московские ведомости» с удовлетворением писали о двух экзаменах на политическую зрелость, выдержанных соответственно правительством, распустившим крамольную Думу, и народом, встретившим этот роспуск спокойно.
«В нашей деревенской глуши роспуск Думы не произвел никакого впечатления», – отмечал В. М. Андреевский.
На следующий день после роспуска у Еропкина в деревне собрался деревенский сход по поводу аренды земли, и оказалось, что крестьяне мало интересовались совершившимся событием. «Мне хотя и задавали по этому поводу вопросы, но без всякого интереса, просто из любезности».
Крестьяне Сорокинской волости Порховского уезда (4500 старообрядцев и 2000 православных), узнав о Высочайшем манифесте 9.VII, даже послали Государю телеграмму, «обещая не слушать сеятелей смуты».
Летом корреспондент «Московских ведомостей» Дм.Бодиско объехал значительную часть России, попутно расспрашивая крестьян о Г. Думе, и сделал характерное наблюдение: «крестьяне между собою совсем не возбуждали разговора о Думе и говорили о ней лишь тогда, когда я сам начинал о том беседу, причем я решительно ни от кого не слышал ни малейшего сожаления о случившемся "событии".»
Почему Дума, к которой пару месяцев назад были прикованы взоры всего крестьянства, теперь утратила свою популярность? Ответ, вероятно, содержится в записках Оглоблина, еще до роспуска объехавшего 6 губерний, преимущественно поволжских. По словам автора, мужики заинтересовались Думой только в связи с земельным вопросом. Когда же народное представительство вместо этого занялось «разным толковищем» о непонятных им материях – мужики решили, что там сидят «господа», которые забавляются «зряшным делом». Некоторые приходили к автору:
– А что газеты пишут о Думе? Скоро ли она порешит насчет земли?
– Скоро не ждите… Не о земле она уже начала толковать… Ведь в Думе 500 депутатов…
– Да, – соглашался собеседник, – скорого конца нельзя ждать, – скоро ли все 500 переговорят.
– Все еще толкуют? – спрашивал через несколько дней тот же собеседник.
– Толкуют…
– Да, и долго они протолкуют… – уже с безнадежной меланхолией замечал мужик».