Эдуард Павлович Петрушко
Рассказы из пробок
X
СМОЛЕНСК
Большинство людей искренне верят, что все плохое, происходящее с
другими, никогда их не коснется.
Смоленская область привлекала глухими лесами, грибами, множеством зверя и азартной охотой. Искренне полюбив бескрайние просторы, светлое небо, звенящие морозы и оглушительную тишину Смоленщины, неожиданно построил небольшой охотничий домик в деревне Пирьково Починковского района.
Из достопримечательностей района – хутор Загорье, малая родина Твардовского Александра Трифоновича, советского писателя и журналиста, которого знали практически все дети эпохи СССР по произведению – "Василий Теркин".
Твардовский, прошедший фронт, вложил в поэму солдатский язык, шутки и поговорки. Фразы из поэмы "Василий Теркин" стали крылатыми и вошли в речь ребятишек времен социализма: "нет, ребята, я не гордый, я согласен на медаль", "бой идёт не ради славы, ради жизни на земле", "города сдают солдаты, генералы их берут".
Зимнее холодное утро в охотничьем домике, мороз раскрасил стекла загадочными узорами, яркое солнце слепит глаза, день обещает быть хорошим. Обсуждаем находящееся рядом подворье семьи Твардовского, выковыривая с памяти его произведения.
– До Загорья ехать от дома, пару стаканов солярки – 15 км, поднимай тазобедренные кости – говорит мой старый друг рослый Олег, перемолотый криминальными 90-ми, но сохранивший оптимизм и научившийся радоваться мелочам. Давай проветримся и посмотрим, где родилась гордость нашей Родины.
– Заводи аппарат, – быстро соглашаюсь, я дожевывая яичницу. Охотничий бушлат на плечи, ноги в валенки и поднимая клубы снега, едем смотреть место, где издал свой первый крик, будущая гордость страны. За ночь ветер напакостил, – сделав множество снежных перекатов на дороге, которые подло бросали машину из стороны в сторону.
Единственная женщина в мемориальном музее-усадьбе А.Т. Твардовского, удивилась и слегка испугалась зимних посетителей в охотничьих костюмах. Она жмурилась, протирала глаза и была похожа на умывающуюся кошку. Теребя невзрачную кофточку, экскурсовод по интересовалась, кто мы и откуда. Успокоившись, словоохотливая смолянка, представившись Надеждой, погрузила нас в жизнь семьи Твардовского…
Земля 10 десятин, это более 10 гектаров земли досталась отцу Твардовского – Трифону Гордеевичу, деревенскому кузнецу огромным многолетним тяжелым трудом. Земля была плохенькая, скупая, с болотцами порезанная перелесками. Однако она была дорога, семье, как бывалому морскому капитану – корабль. Называл ее отец писателя, не меньше как имение или хутор, хотя по фотографиям это больше походило на хаотичные простенькие постройки – дом, сарай, банька, колодец, сад и кузница.
Оживший экскурсовод слегка испугала нас, неожиданно громко прочитав стихи, которые слегка комично звучали в пустом холодном доме:
На хуторском глухом подворье,
В тени обкуренных берез
Стояла кузница в Загорье,
И я при ней с рожденья рос
В звучной фамилии Твардовском знати как молока у кролика – фамилию привез безземельный дед поэта, служившего в Польше, как прозвище. Это прозвище, никак не связанное с дворянским происхождением, придавало семье Твардовских "шарму" и хуторяне смотрели ни как на простых крестьян.
– Фамилию для значимости взяли, дистанцировались от крестьянства, – подвожу итог я. Фамилия типа «крыша» была? – экскурсовод улыбнулась.
– Не совсем так, но направление мысли понимаете правильно. Хотя Саша Твардовский, как множество детей в крестьянских семьях родился, когда его мать – Мария Митрофановна, работала в поле. Рожали русские женщины часто и везде. Без Америк и Парижа, вот и народу было много в стране, думаю я.
– На хуторе Загорье Саша Твардовский почувствовал биение жизни, усвоил ее первые уроки, написал первые стихи, не зная алфавита и естественно ничего не понимая в стихосложении. Отец писателя, не смотря на бесконечный труд, был грамотным и начитанным человеком. Часто зимними вечерами в доме Твардовских вслух читали книги, – продолжала Надежда.
– Ни тебя ТВ, PlayStation и Wi-Fi , как жил народ? Из развлечений чай и вечерние почитушки, да еще размножение – пытаюсь шутить я. Шагаем по небольшому дому, который настороженно наблюдает за непрошеными гостями, поскрипывая половицами и издавая другие непонятные звуки.
Изба у Твардовских проста и невелика – буфет, прядка, комод, печь, швейная машинка. Напротив двери стоит большой шкаф, который делит горницу на две части. На столе, покрытом кружевной скатертью, – огромный самовар. Рядом деревянный жесткий диван и несколько венских стульев. На стене – часы с маятником, зеркало в резной раме. Печка и деревянная перегородка отделяют спальню.
Экскурсовод распылилась и вещала четко поставленным голосом, о том, что дом в первичном виде дом семьи Твардовских не сохранился. Твардовских раскулачили, далее война, поднятие страны с колен и лишь в 1986 году, начались реставрационно-восстановительные работы крестьянского подворья писателя. Народ поэта искренне любил и уважал, чего не могли не заметить наши мудрые руководители, пропитанные социалистическим куражом.
Надежда показывает замерзший водоем, первый плавательный бассейн юного поэта. Именно в нем Твардовский научился плавать, и это занятие любил до конца жизни. Особняком стоит банька. В такой баньке мылась семья Твардовских. Топилась она обычно по субботам, по-черному, или как говорили в старину «по-курному». За домом, спряталась, стоит кузница. Заходим в кузницу, где установлен горн с мехами, наковальня, на стенах – инструменты кузнеца.
Поблагодарив Надежду, выходим с дома, скрипя снегом. Впечатления средненькие, изба и есть изба, тем более недавно «восстановленная». Ну что я собственно хотел, чай не в Париж приехал.
– Как они жили – от скуки можно сдохнуть, – говорю, выходя за ограду дома поэта. Потянулся и посмотрел на быстро бегущее по небу зимнее солнце.
– Это потому что им сравнить не с чем было. Все так жили – простенько и незамысловато и радовались каждому дню без антидепрессантов и утреннего кофе, – отвечает Олег, заводя машину. Едем в цивилизацию – в отапливаемый дом, теплой воде и колбасе.
Очередное солнечное утро треснуло по смоленщине ярким лучами, загон на лося завтра, делать нечего. Вспоминаю скромный технический быт Твардовских и смотрю на Айфон, большой телевизор и стоящий во дворе снегоход.
Снегоход – одно название, куплен по случаю без документов у некоего предпринимателя из Тамбовской области, который, не стесняясь впарил мне чермет на гусеницах. Когда ушлый продавец расписывал видавший виды снегоход, мне представлялся блестящий железный конь, на котором я буду рассекать зимние поля, поднимая снежную пыль. Цена аппарата была невелика, куплен он, без просмотров на доверии. По прибытию в Смоленскую область приобретение оказалось старым, ржавым Бураном с рваными креслами, на котором гоняли во времена ЦК КПСС. Особенно поразил его цвет – ярко оранжевый апельсин. Обычно все поездки на нем заканчивались поломками или застряваниями. После того как старенький Буран измотал все нервы, мы прозвали его «оранжевая отрыжка» (на самом деле прозвище было более обидное, которое я не озвучиваю дабы не оскорблять возможного читателя).
После замены гусениц, ремней и аккумулятора, мы как – то заставили двигаться эту кучу металла, которая сопротивлялась, как могла, своей «второй жизни». При каждом удобном случае оранжевая отрыжка капризничала и напоминала о своем возрасте, выплевывая густые облака черного дыма.
Снегоход стоял на улице, накрытый брезентом, так воровать ему было некому, да и не зачем. В деревне Пирьково жило 4,5 человека и корова. Причем владелец коровы – Вася, по словам егеря, был нетрадиционной ориентации и мне строго настрого запретили покупать у него молоко. Вася и зимой и летом ходил в вязаной шапочке и разговаривал с коровой, как с своей женой, которой у него не могло быть по определению.
Катаясь на отрыжке, недалеко от дачи, я смешил соседей, зверей и воробьев его цветом и издаваемыми звуками. Тем не менее, оживив отрыжку, мы использовали его для доставки зерновых на подкормочные площадки и при доставании добытого зверя с леса.
Скрипнула дверь, зашел егерь, лысеющий с невыразительными чертами лица мужик по имени Иван. Сняв валенки, Иван наливает чаю и подсаживается к столу:
– Ух и снегу намело, давно такого не было. Зверь весь лежит, не ходит. Следов вообще мало. Переходов нет,– говорит он и уставляется в телевизор.
– Чем бы сегодня заняться? – спрашиваю я, запивая текилу чаем. Егерь в отличие от своих собратьев совершенно не пьет, чем поражает меня из года в год, доводя до исступления, Иван крутит и рассматривает в руках бугристую мексиканскую бутылку:
– Прокатись на отрыжке вдоль леса, может, зайчика поднимешь, может козу, – говорит он, ставя на место кактусовый самогон.
Микс чая с текилой предают мне смелость викинга, я кажусь себе искусным охотником, дающим фору Дерсу Узале. Соглашаюсь.
– Осторожней возле леса пеньки – ямы, за третьим полем – болото,– напутствует Иван. И кстати в угодья зашла небольшая стая волков – самка с двумя годками, ночью выли, наверное кого – то уже зарезали, падлы. Завтра будем обкладывать флажками.
Беру луковицу, сало, отрывающуюся банку кильки и горбушку хлеба. Большая неудобная бутылка текилы не влезает в маленькую походную сумку, переливаю содержимое в пластмассовую бутылку из кока колы. Походный паек – готов.
– Добыть вряд ли кого – то смогу, но прокачусь – побуду, как говориться наедине с природой, – отвечаю я, забивая Бенелли картечью. Несколько патронов с крупной дробью патронов ложу в рюкзак, два с пулей в карман. Телефон, который и в доме берет только со второго этажа, за бесполезностью не беру. Одевая белый охотничий бушлат, заявляю Олегу и егерю:
– Я быстро, ветерком, полюбуюсь зимними красотами и на печку, – говорю я, выходя на морозный воздух, который тут же слегка прижигает легкие.
Лечу, точнее, пыхчу на отрыжке, ветер кусает лицо, жалею, что не одел защитную маску. Солнце поливает снег холодными лучами, заставляя его ярко переливаться. Останавливаюсь. Пейзаж как в сказке – справа глухой стеной стоит лес, слева девственное поле, тишина разрывает перепонки. Хрустнул луком, закусывая текилу.
Крутанул в ручную стартер – Буран вздрогнул, и понес меня дальше, недовольно пуская струи сизого дыма. Совершенно забыв о предостережения Ивана, набираю скорость и прижимаюсь к опушке леса в надежде найти следы зверя. Привстаю на снегоходе и на ходу смотрю по сторонам. Неожиданный удар, снегоход будто врезался в стену. Слетаю с отрыжки и камнем, выпущенным из пращи, спокойно как в замедленной съемке лечу вперед. Безобидное приземление – ласточкой захожу в снег как в воду, скрываясь полностью с поверхности, и приобретаю сложную физиологическую форму. Замер, прислушался к организму. Вроде цел.
С трудом выкарабкиваюсь, из повреждений только лицо оцарапанное о снег, конечности двигаются. Погреб до отрыжки, до которых добрых пять метров. Далеко пролетел, думаю я с трудом пробираясь сквозь снег к технике, не представляя какие трудности меня ждут.
Отдышался, осмотрел место пришествия. Как предупреждали – пенек и болото. Отрыжка зарылась передней лыжей глубоко в снег и выглядела как подбитый под Москвой немецкий танк. Несколько минут пытаюсь залезть на железяку. Рывок стартера, второй третий… десятый. Отрыжка не реагирует – не удивительно, от такого удара даже КАМАЗ может осыпаться.
Открываю котомку и делаю большой глоток текилы. Тоскливо смотрю в небо. Одинокая ворона закладывает вираж в голубом небе; неподвижные крылья наискось режут ледяной воздух. Взмах, второй – и птица исчезает среди леса.
Начинаю себя успокаивать и разговаривать сам с собой:
– Уехал не далеко, сейчас соберемся и потопаем домой. Напряжемся, но дойдем к печке и самогонке. Слезаю с отрыжки и пытаюсь идти по колее.
Идти, слишком завышенное определение для моего барахтанья в снегу. Я был похож на нетрезвого павиана, пытаясь пробить дорогу в снегу, который доходил мне до груди. 10-ть минут борьбы, измотан как начинающий боксер, после трех раундов с профессионалом. Останавливаюсь, смотрю назад – отполз от Бурана всего на 10 метров, а кажется вагон протолкал. Задумываюсь, такими темпами мне домой не добраться – просто не хватит сил. Решил допрыгать обратно к отрыжке, а дальше к лесу. Почему-то показалось, что в лесу пробираться будет легче…
Дойдя обратно до снегохода, выпиваю остатки мексиканской самогонки, заедаю килькой и оставив рюкзак на руле направляюсь в сторону леса. До него метров 50-ть… Этот путь показался мне длинною в жизнь. Пробиваясь вперед, расталкивал снег грудью, пинал его ногами и бил прикладом. Через 20 минут с меня шел пар, как от чайника, в глазах появились мошки.
В конце концов, пробив траншею к лесу, осунулся возле сосны и замер, прерывисто дыша и кашляя. Через минут пять встаю смотрю по сторонам. В лесу ничего не изменилось – снега по грудь, да еще и сугробы. Плюс деревья заставляют маневрировать. Составив матерные слова в предложения, выплюнул их в холодный воздух.
Ползу дальше, как плохая снегоуборочная машина, хрипя и пуская газы словно дикий кабан. Воздуха не хватает, сердце ломит ребра. Останавливаюсь на передышку, понимаю, что суммарно прошел метров двести. Хорошо, что не в валенках, а в теплых охотничьих ботинках, а то бы греб босиком, давно потеряв национальную обувь в глубоком снегу. В процессе борьбы с сугробами, поднимаю голову и вижу впереди кроваво-красный снег. Для глюков рано.
Ружью забито снегом. Затвор не ходит. Очищаю затвор, вставлю патроны с пулей. Ползу дальше, вижу взъерошенный снег, следы борьбы и через метров 10-ть растерзанного лосенка, этого года. Волки выели живот и обгрызли ляжку, явно собираясь на повторный ужин. Начинаю нервничать.
Прикидываю когда меня качнуть искать. С меня поднимаются лохмотья пара, как с раскаленного булыжника упавшего в снег. Часа через два кинуться. Потом поиск трактора, пока заведут на морозе, пока доедут. В общем, до темноты куковать. Холодной кукушкой. А волки не теща с пирогами, хотя понимаю, что нападают они редко, но бодрости это не предает.
Солнце, как настоящий художник заканчивает дневную работу, окрасив лес в багровый цвет. До полной темноты оставалось около часа, думаю я, стряхивая снег с шапки.
Содержимое моего кишечника, которое несколько дней притворялось каменным, решило сбежать. Этого мне только не хватало. Называю себя засранцем и медленно раздеваюсь словно девственница. Снял бушлат, стянув с плеч лямки брюк, пытаюсь пристроить свой зад. Упираюсь в снег, понимаю, что может быть авария. Натягиваю брюки обратно. Начинаю вытаптывать себе место для импровизированного туалета. Вороны, наблюдавшие за мной с неба, имея чувство юмора, лопнули, наверное, от смеха, видя это представление.
Слышу, что рядом шумит не замерший лесной ручей. Вспоминаю, что он протекает под дорогой, которая находится в километре от дома. Принимаю решение идти по воде, так как сил месить снег не осталось.
Скатываюсь в ручей. Мощный выброс адреналина. Кровь рванула по телу и ударила в сердце, которое застучало как отбойный молоток. Вода обжигает ноги и то, что болтается повыше. Надеюсь, что в экстремальных условиях организм мобилизуется, я не заболею и не чего не отморожу. Идти легче, правда иногда вода поднимается выше пояса и попадаются коряги, которые пытаются уронить меня на дно. В порыве борьбы со сводной стихией не замечаю, как начинает темнеть.
Смотрю по сторонам, вижу три тени стоящие на опушки леса. Одна – побольше, две поменьше, как и предупреждал егерь – волчица с волчатами. Волки без малейшего страха разглядывают мое барахтанье в ручье, воспринимая меня, как уже теряющую силу жертву. Ружье в воде безнадежно замерзло, пытаюсь выйти из воды на противоположный от волков берег и очистить затвор.
Попытки выхода с воды, сопровождался скатыванием обратно в ручей, который неприятно захватывает все новые участки тела добираясь до груди. Борьба отчаянная, на последнем издыхании, появились неприятные мысли, с криком схватившись за корягу, рывком выкинул свое тело в знакомый глубокий снег. Не медля ломаю ветку и начинаю лихорадочно чистить затвор. У меня было такое ощущение, что время сгустилось, невероятно замедлилось, и из-за этого я тоже бесконечно медленно освобождаю затвор от снега.
Неожиданно раздался пронзительный вой, прорезавший шум ветра, переходящий в хрип. Волки начали двигаться медленно, почти величественно, как колдуны перед жертвенным костром. Опасности в медленном, замерзающем человеке они не чувствовали.
Ковыряюсь с затвором, тихо матерясь, срываю ногти до мяса. Время торопливо жгло невидимые минуты, стало неприятно до колик в животе. Наконец-то вставил патроны, в затвор, направив ружье на противоположный берег и нажал на спусковой крючок. Осечка. Страх начал закрадываться под мокрый бушлат новыми неприятными струйками. У двух других патронов, капсюль был разбит, и они плюнули свинцом в сторону зверей. Попадать ни в кого не планировал, а вот волков испугал. После громких хлопков они растворились в темноте, также неожиданно, как и появились.
Допуская ошибку – вследствие напряженной борьбы, разрешаю себе немного отдохнуть. Мозг моментально выключился, тело начало деревенеть под ставшим ледяным, охотничьим бушлатом. Жизненное тепло, сквозь снег утекало в землю.
Вывел из оцепенения неприятный скрипучий лай. Открыв глаза и сфокусировавшись, вижу ярко – желтую лису, которая брешет на меня, словно небольшая собака. Проверяет – живой или нет. Что ж, меня сегодня хотят сожрать все хищники леса. Слезаю в воду, понимая, что идти до дороги осталось каких-то 400-500 метров. Благодарю лисицу за возвращение к жизни и скатываюсь в ручей. Встав на ноги замер. Ледяная вода в ручье рябила, обтекая камни, и отсвечивала холодным светом. Она была и смертью и жизнью одновременно.
Звезды застыли в небе золотыми кристаллами, ветер начал завывать на все лады. Всеми силами желаю поскорей преодолеть это дикое, враждебное, водное пространство вокруг, которое хотело от меня одного – чтобы я сдался.
Впереди замаячила жирным пятном знакомая водопроводная труба под мостом, я был счастлив как корова вдали от мясо комбината. Осталось подняться метров 10-то по крутому склону на дорогу, что после нечеловеческих испытаний меня совершенно не пугало. Вскарабкавшись на дорогу, я увидел заведенный трактор и встревоженных друзей.
Дома, меня в буквальном смысле, вынули с ледяного скафандра и налили крепкого чаю с коньяком. Говорить я не мог, а прийдя в себя задумался о том, что жизнь есть изделие одноразовое и непредсказуемое. Можно десятки раз подняться на Эверест – и ничего, а можно отъехать от дома на пару километров и остыть. После этого приключения я проспал сутки и не чем не заболел.
