Фрэнк Йерби
Сатанинский смех
8
До конца жизни Жан Поль Марен не мог вспомнить, где он бродил те двадцать часов между серединой ночи 12 июля и полночью 13 июля 1789 года. Впоследствии, слушая рассказ Пьера дю Пэна о том, что происходило в Париже в эти часы, ему приходило в голову, что он родился заговоренным от смерти, ибо он бродил в оцепенении по улицам, на которых гремели мушкетные выстрелы и полыхали пожары, не получив при этом ни единой царапины.
– Жизнь – это игра, – сказал он Пьеру, кривя губы, – и каждый игрок знает, что никогда не выигрываешь, если нужны деньги.
– Что ты, черт побери, хочешь этим сказать? – спросил Пьер.
– Пуля в голову из мушкета была бы актом милосердия, – прошептал Жан, – за который я был бы благодарен убийце…
Пьер посмотрел на него.
– Что тебя мучит? – ворчливо спросил он.
– Николь… – выдавил из себя Жан и протянул Пьеру письмо Бертрана.
Пьер прочел его с хмурой сосредоточенностью. Потом выпрямился, и лицо его вновь превратилось в маску сатира.
– И из-за этого ты играл в поддавки со смертью? – насмешливо спросил он. – Жан, Жан, как можно быть таким взрослым дураком?
– Думаю, достаточно взрослым, – отозвался Жан. – Только, Бога ради, не говори мне, что во Франции есть другие женщины, столь же прекрасные, или любые подобные глупости. Была только одна Николь…
– В этом я не сомневаюсь. Хочу прояснить только один момент, на который должен был обратить внимание твой изощренный ум юриста. Судя по тому, что пишет твой брат, нет ни малейших доказательств, что графиня де Сен-Гравер погибла. Где свидетели? На каких данных твой брат основывает свое мнение – ведь он ясно пишет, что это лишь мнение? Только на том основании, что она не добралась до Австрии? Что это за доказательство?
– Читай дальше, – прошептал Жан, – прочитай, что говорил ее мажордом.
– Прочитал. Этот мажордом спасся от толпы, бежал на Виллу Марен, потому что знал о вашей дружбе с госпожой Николь и верил, что благодаря вашему влиянию среди крестьян дом окажется безопасным убежищем.
– Он оказался не прав, – мрачно заметил Жан. – Они сожгли наш дом тоже…
– Знаю. Но почему, во имя всех святых, этот мажордом выжидал, пока госпожа Симона не взяла его с собой в качестве слуги – все ваши слуги, видимо, разбежались, – чтобы представить свое странное свидетельство?
– Не знаю, – признался Жан.
– Он нашел в лесу окровавленную одежду детей и кусок женского домашнего платья, тоже в крови, которое носила госпожа Николь. Что же это за человек, который сберег эти кровавые трофеи? Кому он собирался их показать?
– Вероятно, Жерве ла Муату. Пьер, Бога ради, неужели ты не понимаешь? Этот старый дурак верил, что все дворяне Лазурного берега бежали за границу, и надеялся завоевать доверие графа с помощью своих страшных сувениров и рассказа о своей преданности – ведь никто не может его опровергнуть…
В этой истории, – подчеркнул Жан, – есть темные моменты, которые, видимо, ускользнули от твоего внимания, Пьер. Августин, кучер госпожи, был заодно с этими разбойниками. Разве не могли быть с ними в сговоре и другие слуги, может быть, и Роберт, старый мажордом?
– Не вяжется, – сразу же возразил Пьер. – Если он в сговоре с ними, зачем ему тогда бежать с семьей твоего брата? Он мог перейти к этой банде, как, похоже, проделали все остальные слуги. Выглядит все это мрачно, согласен. Но при отсутствии каких-либо исчерпывающих доказательств, почему не допустить, что в худшем случае они были ранены и потом сумели спастись?
– В это, – ответил Жан, – я пытаюсь поверить.
Но в голосе его не было никакой надежды.
В это время они проходили мимо Отеля Лазаритов или, вернее, того, что осталось от этого убежища. Имущество монахов – стулья, столы, картины, предметы религиозного обихода, утюги, занавески, тарелки, портьеры – все было свалено на улице в кучу, такую большую, что она перекрывала половину улицы. Толпа растаскивала зерно, которое лазариты согласно закону хранили, так как главным делом этого монашеского ордена было попечение о нуждающихся и больных и забота об их пропитании.
– С утра это уже пятьдесят первая телега, – с торжеством в голосе сообщил Жану и Пьеру какой-то бородатый бандит. – Подходите, граждане! Выпейте хорошего вина этих монахов с тонзурами – тут его больше, чем можно выпить.
Жан и Поль выпили. Они были вдвоем против пятидесяти и давно уже поняли, когда осторожность должна брать верх над храбростью.
Вокруг пахло вином. В канавах оно текло красными потоками. Оборванные, грязные люди лежали на животах, лакая вино, как собаки.
Жан смотрел на этих людей. Он был уверен, что никогда раньше не видел в Париже ничего подобного. Их лохмотья, кишащие – это было видно – вшами, едва прикрывали наготу. А вонь, исходившая от них, была даже на свежем воздухе непереносимой. Большинство их были бородатыми, многие со страшными шрамами, у некоторых не было глаза или уха.
– У них вид, – шепнул Жан Пьеру, – исчадий ада.
– А они оттуда и есть, – мрачно отозвался Пьер.
Пока они ждали, когда телеги с зерном минуют развалины и выедут на улицу, из подвала раздался страшный крик. Жан и Пьер обернулись на него. Свора обитателей парижских клоак, бородатых и грязных, вышла из здания, неся на плечах мокрые, бесформенные кули, которые раньше были мужчинами и женщинами. Трупы были красного цвета, а от их лохмотьев разило вином.
– Утонули! – заорал один из тех, кто нес. – Какой-то дурак разбил в подвале бочку, и они утонули в вине! Ма foi[34], что за счастливая смерть!
Жан заметил, что одна из мертвых женщин была беременна.
– О, Боже, – шепнул он Пьеру, – уйдем отсюда!
На следующем углу обезьяноподобный бандит стоял у кучи мушкетов, сабель, пистолетов.
– Подходите, граждане, – выкрикивал он, – покупайте оружие! Самое лучшее, только сегодня утром взято из Garde Meutle[35] патриотами для защиты нашей свободы! Подходите, покупайте! Мушкеты – три ливра за штуку! Пистолеты – по двенадцать су! Сабли – столько же! А за порох и пули – полагаюсь на щедрость добрых граждан!
– У тебя есть с собой деньги? – спросил Пьер.
– Есть, – ответил Жан. – А зачем тебе?
– Я оставил свои пистолеты Марианне сегодня утром, когда искал тебя. Она умеет ими пользоваться, я ее научил. А сегодня только дурак может ходить по Парижу невооруженным. Хочу купить пару пистолетов и мушкет, он бьет дальше и быстрее охладит пыл этих безумцев…
– Бери, – Жан протянул ему деньги.
– Тебе бы тоже не мешало купить мушкет. Я поэтому и искал тебя. Байи призывает всех добрых граждан вступать в ополчение и покончить с беспорядками. Возглавляет ополчение Лафайет.
– Ладно, купи мне порох и пули для пистолетов. И саблю. Думаю, если нам придется сражаться, то врукопашную. Я предпочел бы шпагу…
– Аристократ! – поддразнил его Пьер, но купил все, что Жан просил.
Уже через полчаса они шагали в обществе сдержанных буржуа, мрачноватых, решительных мужчин, готовых выполнить свой долг. К наступлению ночи сорок восемь тысяч человек, которых Байи призвал взять в руки оружие, прекратили беспорядки и грабежи. Жан в своем отряде выступал и как юридический советник. Так он отправил на импровизированные виселицы на фонарных столбах трех бандитов, участвовавших в беспорядках только ради открывшейся возможности пограбить, но он же освободил от наказания пятерых здоровенных мужчин, которые принимали участие в мятеже, полагая, что сражаются за третье сословие.
Конечно, они не могли остановить восстания. Но они могли и сумели перевести бунт в русло политическое, не дав событиям перерасти во всеобщую анархию и бандитизм, а такая угроза быстро нарастала.
К середине ночи этого ужасного тринадцатого июля все люди отряда были полумертвыми от усталости. Задача, которую они выполняли, требовала силы гигантов, полубогов. Они обосновались в Отеле де Виль, пережив часы, когда их капитан Легран, один из выборщиков Парижа, послал за тремя бочонками пороха и встал около них с горящим фитилем в руке, угрожая взорвать дом, свой отряд и самого себя ради удовольствия забрать с собой на тот свет добрую часть толпы, если эти завывающие безумцы не откажутся от штурма здания.
“Такие ситуации, – с горечью подумал Жан, – за считанные минуты старят человека лет на двадцать… Видит Бог, с меня довольно!”
Но, когда он сменился с караула, отдохнуть ему не пришлось. Он услышал, как Легран выкрикнул его имя.
– Здесь! – откликнулся он:
– Марен, тут пришел парень с запиской для вас. Говорит, это важно.
Жан, спотыкаясь, поплелся туда. Парня он узнал сразу. Это был подручный из типографии, и это означало, что его послала Марианна. Жан бросил взгляд в сторону Пьера, который дремал, прислонившись спиной к бочонку с порохом, но потом решил, что, если бы что-нибудь было не в порядке, Марианна адресовала бы записку Пьеру, а не ему…
– Это письмо принесли вам сегодня вечером, – сказал парень. – Мадам дю Пэн приказала мне тут же отнести его вам, но я не мог найти вас, господин…
– Ты все сделал правильно, – сказал Жан и дал ему пять франков.
В записке была всего одна строка: “Они арестовали меня и держат в Аббатстве”. И подпись: Люсьена.
Жан посмотрел на Леграна.
– Мою приятельницу по ошибке арестовали. Она из народа – родители ее крестьяне, хотя теперь она одевается и разговаривает, как дама…
– Где она? – коротко спросил Легран.
– В Аббатстве, – ответил Жан.
– Там она будет в безопасности. Но вы много сделали за этот день. Вы плохо выглядите, Марен.
– Знаю, – улыбнулся Марен.
– До завтра я освобождаю вас от несения службы. Что вы будете делать после того, как уйдете отсюда, меня не касается. Но советую вам оставить эту девку в тюрьме. В Париже сколько угодно мягких подушек, нет нужды возбуждать ярость народа, объявляя себя другом кого бы то ни было, кто утратил благорасположение народа…
Жан ухмыльнулся в ответ, в его страшной улыбке промелькнула былая diablerie[36].
– Благодарю вас за совет, господин капитан, – сказал он.
– Но следовать ему вы не собираетесь, – заметил Легран.
– Нет, – рассмеялся Жан, – не собираюсь. Возможно, когда-нибудь вы увидите, почему…
– Возможно, – вздохнул Легран, глядя на ночное небо, озарявшееся пожарами и затягивавшееся дымом, – если один из нас проживет достаточно долго.
В мрачной тюрьме, именуемой Аббатством, пропотевшая и перепачканная одежда депутата Национального собрания все-таки еще раз сослужила Жану Марену добрую службу. Ему тут же разрешили повидать арестованную.
Люсьена шагнула ему навстречу. Ее рыжеватые волосы были распущены и свисали до плеч. Лицо было невероятно грязным. Большой синяк красовался на левой щеке от скулы и до подбородка. Одета она была в один из костюмов Жана. При ее высоком росте костюм не казался велик, разве только в плечах.
– Не стой так! – закричала она. – Забери меня отсюда!
Жан посмотрел на нее и начал тихо смеяться.
Она ухватилась руками за перегородку и стала яростно трясти ее.
– Выпусти меня, будь ты проклят! – кричала она.
Жан откинул голову назад и разразился хохотом.
Префект с удивлением смотрел на них обоих.
– Вероятно, – отважился высказаться он, – произошла какая-то ошибка, гражданин Марен…
– О, нет, – смеялся Жан, – никакой ошибки. Эта женщина опасный враг народа. Думаю, вы должны надеть на нее кандалы.
Люсьена от ярости лишилась дара речи.
Префект посмотрел на Жана. Он подозревал, что его дурачат, но не мог понять, каким образом.
– Но, месье Марен… – начал он.
– Когда я выйду отсюда, – выкрикнула Люсьена, – я выцарапаю тебе глаза, Жан!
– Жан – это ваше имя, месье? – спросил префект.
– Да, – фыркнул от смеха Жан. – А эта дама моя жена. К сожалению, господин префект, она из этих современных женщин, которые не уважают авторитет мужа…
– Начинаю понимать, – улыбнулся префект.
– Я ей сказал, чтобы она не выходила из дома, поскольку на улицах опасно. Она нарушила мой запрет, и не раз, а дважды. Поэтому я запер ее одежду. Результат вы видите. Вы даже можете обнаружить мое имя, вышитое на подкладке этого костюма…
– О, гражданин, мне достаточно вашего слова, – рассмеялся префект. – Мы задержали вашу жену в качестве предохранительной меры. Толпе ее мужской костюм показался в высшей степени подозрительным, и они собирались разорвать ее на части как переодетую аристократку. Думаю, после всего этого у вас не будет с ней трудностей. Что вы скажете, мадам? После этого печального опыта…
– Благодарю вас, он получит свою порцию неприятностей, – заявила Люсьена. – Сделал вид, что отправляется охранять порядок в городе, а на самом деле ухаживал за девками в Пале-Руайяль… Прекрасный муж, доложу я вам, господин префект! Думал, что я не найду тебя, Жанно? Подожди, когда мы вернемся домой!
– Наверное, ее следует запереть на недельку, – с притворной тревогой предположил Жан. – Когда она разбушуется, то становится опасной…
Префект повернул ключ в большом замке.
– Думаю, у вас нет оснований для тревоги, гражданин Марен, – сказал он. – Если уж человеку посчастливилось жениться на такой красивой женщине, как мадам, он никогда в жизни не повернет голову, чтобы посмотреть на другую женщину!
– Вы галантный мужчина, гражданин префект, – сказала Люсьена, когда он с поклоном выпускал ее. – Может быть, если мой муж будет и впредь пренебрегать мной, вы согласитесь показать мне Париж?
Префект покраснел до корней волос.
– Вы оказываете мне слишком большую честь, – сухо произнес он, – ваш муж не похож на человека, которого я хотел бы иметь своим врагом. Au voir, мадам, месье.
– Au voir, – ответил Жан.
Люсьена улыбнулась ему.
– Когда это я вышла за вас замуж, гражданин Марен? – спросила она. – Я что-то не могу припомнить, при каких обстоятельствах…
– А ты и не припомнишь, – рассмеялся Жан, – ты была пьяна. Но я покажу тебе свидетельство – утром…
– Странно, – задумчиво сказала она, – мы очень похожи друг на друга, ты и я. Мы неплохо сыграли этот спектакль, правда?
– Ничего, – согласился Жан.
– А ты уже становишься властью в этом городе. Продолжай в том же духе, Жанно. Так ты сможешь вновь заинтересовать меня… с годами…
Жан взглянул на нее. Он перестал улыбаться. Из всего, что ему не нравилось в Люсьене, ничто не раздражало его в такой степени, как ее непомерное тщеславие.
– Думаю, нам пора двигаться, – вздохнула она. – Ладно, здесь недалеко. Мне кажется, все, что я делала в последние несколько дней, так это шла бесконечные лье и никогда никуда не могла дойти…
Жан не ответил ей. Мысли его устремились в другом направлении. Он поражался, как это получается, что две женщины, которые разбудили в нем самые глубокие чувства, оказываются столь различными, как Николь и Люсьена.
– Вот мы и пришли, – с насмешкой в голосе сообщила она. – Пригласила бы тебя зайти, но поскольку уверена, что ты примешь приглашение…
– Не уверен, – сказал Жан.
– Я уверена. А я и так достаточно натрудилась за сегодняшний день, чтобы портить себе ближайшие два часа, отражая твои попытки воспользоваться своими правами мужа…
– Ты так уверена в себе? – спросил Жан.
– Абсолютно. Никогда еще я не встречала мужчину, которого не могла бы заполучить в свою постель… если я хотела его. Но он должен добиться, чтобы я этого захотела. А это – веришь ли ты мне или нет – трудная задача. Подумай над этим, Жанно…
– Что дает тебе основания думать, что я хочу? – проворчал Жан.
– Вот это, – сказала Люсьена.
С этими словами она привстала на цыпочки и поцеловала его в губы. Жан почувствовал, как зашевелились в башмаках его пальцы. Через двадцать секунд у него в висках застучали молоточки, через тридцать бешено заколотилось сердце, но она не отпускала его. Она прижимала свой рот к его губам так, что ему стало больно, и этому не было конца. Ее мягкие губы и кончик языка осуществляли свою дьявольскую игру. Потом совершенно неожиданно она отступила назад, а ее сильные руки танцовщицы оттолкнули его с почти мужской силой.
Она, смеясь, раскачивалась перед ним.
– Bonne nui, mon Gann[37], – прошептала она. – Уверена, ты будешь крепко спать!
– Sacre bleu![38] – проревел Жан.
Она прислонилась к двери, обессилев от смеха.
– Сегодня ночью я в тебе не нуждаюсь, Жанно, – продолжала смеяться она, – и все остальные ночи на этот предмет… тоже. Когда ты спас меня от этих ведьм, я как раз возвращалась от Жерве. Я не разрешила ему провожать меня, чтобы не рисковать его жизнью…
Жан стоял, глядя на нее. В глазах его сверкала ненависть.
– Но ты не будешь слишком уж одинок, mon pauvre[39], – продолжала она. – На худой конец ты всегда можешь послать за той маленькой курочкой с нежным голоском, которую я спугнула, помнишь?
– Флоретта! – выдохнул Жан. – Святой Боже, я забыл о ней!
Он повернулся и пустился бежать по улице.
Люсьена смотрела ему вслед, маленькая задумчивая морщинка появилась у нее на лбу.
“Флоретта, – задумалась она. – Надо запомнить это имя”.
– Нет, – сказал консьерж, – бедная девочка не приходила сюда, месье… с тех пор, как была здесь две ночи назад. Я ужасно волнуюсь. При всех этих беспорядках на улицах, никто не может ручаться…
Однако Жан не дослушал его. Он опять бежал с удивительной быстротой для человека, чья голова не прикасалась к подушке более сорока восьми часов.
Но все напрасно. Флоретты не оказалось ни в одном из тех мест, где она обычно продавала цветы, хотя вряд ли можно было встретить ее там в столь ранний час. Не было ее и у дю Пэнов, куда она часто заходила повидать Марианну. Жан даже вернулся в свою квартиру, надеясь обнаружить ее там. Квартира была пуста, камин остыл, постель не убрана, как ее оставила Люсьена.
Он ополоснул лицо холодной водой и стер пыль полотенцем. Затем вновь взял саблю и пару пистолетов и вышел на улицу.
К десяти часам этого утра 14 июля 1789 года он вынужден был прекратить поиски. Он слишком устал, чтобы ходить по улицам. Он зашагал по направлению к своей квартире, еле передвигая ноги, как семидесятилетний старик, пока не оказался на улице Сент-Антуан.
Она была вся запружена людьми. В толпе попадались светские дамы и хорошо одетые мужчины. Все смотрели на мрачные башни Бастилии.
Жан не мог разглядеть вершины башен, они были окутаны дымом. До него доносились мушкетные выстрелы, он видел, как дымок от выстрелов появлялся на крышах, в окнах домов, на просторах площади.
Жан стал проталкиваться сквозь толпу, он забыл об усталости. То, что происходило в Париже до сих пор, это мятеж, уличные беспорядки, а вот атака на Бастилию – совсем иное, это уже революция.
“То, чего мы добиваемся, – думал Жан, – должно делаться постепенно, но в конце концов мы победим. А сейчас они все хотят проделать с ходу, но кто может предсказать, будут ли результаты хорошими или никуда не годными”.
Толпа стояла так плотно, что Жану пришлось прибегнуть к силе своих плеч и локтей, чтобы пробиться вперед. Впрочем, когда люди увидели у него в руке обнаженную саблю, они стали расступаться.
Первым, кого он увидел, когда выбрался на площадь перед внешними укреплениями четырехсотлетней крепости, ставшей тюрьмой, был Пьер дю Пэн, который, припав на колено за перевернутой телегой, стрелял вместе со всеми. Жан пригнулся, собираясь перебежать к другу, но вдруг понял, что будет выглядеть смешным. Восемьдесят стариков-инвалидов на башнях и тридцать два швейцарских гвардейца не стреляли. Жан выпрямился и, как бы прогуливаясь, дошел до своего друга.
Он простоял около Пьера несколько минут, пока этот рыжий был занят тем, что перезаряжал свой мушкет. Прежде чем Пьер выстрелил, Жан положил ему руку на плечо.
– Как по-твоему, чем ты занимаешься? – насмешливо спросил он.
Пьер ухмыльнулся в ответ.
– Стреляю, – ликующим голосом сообщил он. – На, выстрели!
Жан взял мушкет из рук Пьера.
– Может, расскажешь мне, – спросил он, держа мушкет так, словно первый раз в жизни видел эту штуку, – что с ним надо делать?
– Как что? Стрелять, конечно.
– В кого? – с насмешливой серьезностью задал вопрос Жан.
– Espece dun idiot?[40] – заорал Пьер. – В Бастилию, длинноухий осел! Ты что хочешь сказать, что сам не видишь?
– Нет, я все вижу, – рассмеялся Жан. – Не вижу только смысла палить из мушкета по стенам в восемь футов толщиной, за которыми скрываются люди, которых я даже не вижу и которые к тому же не стреляют в ответ…
Пьер печально покачал головой.
– Жан, Жан, – простонал он, – иногда я сомневаюсь, есть ли у тебя что-либо в голове. Конечно, мы не можем взять Бастилию с помощью мушкетного огня. Но она все равно падет – от шума, от страха, как пали стены Иерихона… так что я собираюсь стрелять и дальше. Меня радует, что я не могу таким образом никого убить. Я не хочу убивать. Все, чего я хочу, pauvre bete[41], чтобы как можно больше людей видели, как я, мужчина с сердцем льва, храбрец и тому подобное, сражаюсь в первых рядах героев, разрушающих вековой символ тирании… а потом, неужели ты не понимаешь, что впоследствии это будет кое-что значить во Франции – оказаться одним из героев взятия Бастилии!
Жан сразу понял, что в этом безумии была определенная логика. В Бастилии, он знал, заключенных не было уже несколько лет. Ее охраняли ветераны, старые солдаты, вернувшиеся с полузабытых войн, однако недавно гарнизон крепости усилили отрядом молодых швейцарцев. Однако в сознании народа Бастилия оставалась главным символом многовековой тирании. Штурм и даже взятие Бастилии не причинили бы вреда режиму. Правительству крепость была не нужна, ее содержание ложилось бременем на бюджет.
Но когда в истории, подумал он, факты оказывались выше идей? Как объект, как тюрьма Бастилия ничего не стоит, но как идея… Победим или потерпим поражение, но сегодня мы подожжем всю Францию.
С такими мыслями он поднял мушкет и выстрелил, стараясь ни в кого не попасть.
Вплоть до полудня все это выглядело типично для французской комической оперы. Для людей было сумасшедшим испытанием стрелять стоя посреди незащищенной улицы и выпуская залп за залпом по крепости, которая им стрельбой не отвечала. И только после этого, как выборщика Тэрио де ла Розье с депутацией допустили в крепость для переговоров с комендантом Бастилии де Лонэ, Жан начал осознавать, что ситуация ухудшается и грозит перерасти в трагедию.
– Если начнется сражение, – сказал он Пьеру, – если они откроют ответный огонь, даже при том, что их там мало, представляешь, какая тут будет мясорубка? У них там, не забывай, есть пушки, и даже если де Лонэ откатит их немного назад…
– Ты прав, гражданин, – отозвался на эти слова молодой гигант, стоявший рядом, – но я собираюсь кое-что предпринять в этой связи.
– А что вы хотите сделать, гражданин? – спросил Пьер.
– Пойду на Гревскую площадь, – ответил гигант, – переговорю там с гвардией. Я у них резервист, меня они выслушают. Тогда, граждане, у нас будет орудие! А уж тогда эти уроды будут стоять на ушах!
– Как ваше имя, гражданин? – спросил его Жан. Впоследствии может оказаться полезным знать такие вещи.
– Юлен, гражданин, – громко произнес молодой гигант с сильным швейцарским акцентом. – Думаю, после сегодняшнего дня мир будет иметь повод запомнить это имя!
Он ушел, шагая широко, как Геркулес, в сторону Отеля де Виль.
Жан осмотрелся. В толпе он заметил несколько знакомых ему людей, парижских выборщиков, которые после того, как они избрали депутатов Национального собрания, держались друг друга и являли собой теперь только тень городской власти. Жан надеялся увидеть кого-нибудь из депутатов, приехавших вместе с ним из Версаля, они, помимо всего прочего, могли бы кое-что уладить путем переговоров. Но никого не обнаружил. Видимо, подумал он, они вернулись, чтобы занять свои места в Зале Малых Забав.
Оставалась надежда на выборщиков. Жан протиснулся к ним и сказал каждому несколько слов. Они мрачно кивали головами и сгрудились у него за спиной. Жан пошел по направлению к подъемному мосту, размахивая своим белым воротником, который он снял с шеи.
Мушкетный огонь ослаб и совсем прекратился. После нескольких минут, показавшихся им бесконечными, они услышали скрип лебедки, опускавшей мост.
Солдат проводил их к де Лонэ. Старик выглядел мертвенно бледным, но от отчаяния, не от страха.
– Я никогда не сдам свой пост, – заявил он, – только по приказу моего короля.
– Подумайте хорошенько, господин комендант, – сказал Жан. – Если дело дойдет до кровопролития, это будет многим стоить жизни. Знаю, вы, как солдат, не цените свою жизнь слишком дорого, но подумайте о своих людях… подумайте о невинных людях там, на площади…
– Невинных? – загремел де Лонэ. – Они безумцы! Я дам вам свой ответ, месье Марен! Пойдемте со мной…
Жан и его депутация последовали за комендантом. Старый воин проводил их в подвал под тюрьмой. Дряхлый солдат открыл им дверь.
Жану достаточно было одного взгляда, чтобы понять, где они оказались. Это был пороховой погреб. Рядом со столбом стоял грубо сколоченный стул. На столе большая горящая свеча.
– Смотрите! – сказал де Лонэ и показал рукой. По полу тянулись дорожки черного пороха к нескольким бочонкам.
– Мне стоит только опустить эту свечу, – мрачно произнес де Лонэ. – Скажите им об этом, месье Марен! Скажите им, что, если они будут настойчивы в своей глупости, я пожертвую собой, своим гарнизоном, арестантами, которых они хотят освободить. Но видит Бог, я захвачу с собой на этот марш-бросок тысячи людей!
Жан посмотрел на старого коменданта. Не было никаких сомнений, что де Лонэ выполнит свое обещание.
– Вы, господин Лонэ, – медленно сказал Жан, – солдат и человек чести. Я никогда не был солдатом, но для меня мое слово значит столько же, сколько ваше слово для вас. Я даю вам слово, что, если вы подождете некоторое время, я лично отправлю посыльного к господину Лафайету с просьбой, чтобы он получил у короля такой приказ…
– Вы не сделаете ничего подобного! – прорычал де Лонэ. – Можете, если хотите, послать сообщение Его Величеству, информируя его о положении, в котором я нахожусь, но не более того, месье Марен. Ни вы, ни я не можем говорить Людовику Французскому, что он должен делать!
Жан Поль с волнением подумал, что половина сегодняшних бед происходит оттого, что не нашелся человек, который вообще мог бы что-либо сказать тому толстяку. О, да, он спросит совета и даже будет придерживаться его – в течение пяти минут… нет, на пять минут его не хватит. Даже те, кто знает его лучше других, клянутся, что легче удержать в одной руке смазанные маслом костяные шары, чем добиться от короля какого-то окончательного решения…
– Как вам будет угодно, господин де Лонэ, – сказал он и направился к лестнице.
Он послал Пьера дю Пэна с письменным обращением к маркизу Лафайету. Он мог бы и не утруждать себя. Лафайет все утро получал такие донесения и пересылал их королю. Но из Версаля не было никакого ответа. Никто даже не знал, доходил ли до Людовика этот поток отчаянных донесений. Говорили, что он охотится или мастерит замки – два главных развлечения, к которым король прибегал всякий раз, когда давление событий оказывалось для него чересчур назойливым.
Жан Поль видел, что события принимают угрожающий характер. Толстяк Луи Торней, каретный мастер из Моро, вбивал штыки между камнями стены. Многие бросились ему на помощь, и через несколько минут он уже вскарабкался на самый верх подъемного моста по этой лестнице из блестящих лезвий.
– Топор! – закричал он, и несколько парней бросились вперед, передавая ему большой топор. Он балансировал там, широко расставив ноги – одна на одном штыке, другая на другом. Жан видел, как напряглись его мускулы, он поднял топор и обрушил его, вызвав дождь искр, на цепь, удерживающую мост.
А по другую сторону моста Обэн Боннемэр вскарабкался на. крышу кордегардии и начал бить по цепи с более удобной позиции. Это были безумцы, демоны, наносившие удары с нечеловеческой силой. Первой поддалась цепь на стороне Боннемэр, и тяжесть огромного моста разорвала ее. Потом топор Торнея разломал звено цепи на его стороне – подъемный мост задрожал, заскрипел, на несколько секунд завис в воздухе и потом стал падать, сначала медленно, потом все быстрее, пока не рухнул на другой берег рва с оглушительным грохотом.
Толпа с ревом бросилась по мосту. Но на полпути некоторые закрутились на месте, упали и остались лежать, царапая окровавленными пальцами доски мостового настила.
Жан посмотрел на башни. Дым от выстрелов становился гуще. Но и сквозь дым видны были пронзительно яркие вспышки. Де Лонэ приказал открыть огонь. Жан стал считать вспышки. Насколько он мог судить, стреляли человек тридцать. Это означало, что стреляют только швейцарцы. Инвалиды остались верны своей клятве не стрелять в народ Парижа.
Но эти тридцать швейцарцев стреляли с ужасающей точностью. Толпа отхлынула, унося раненых на улицу Серизе. На площади остались лежать те, кому врачи уже помочь не могли. Безумный, бесполезный штурм Бастилии принес первые жертвы – а кровь жертв, как масло, подливаемое в огонь.
Вы мертвы, с горечью подумал Жан, глядя на эти трупы, вы, которые хотели только свободы и хлеба. А я, который с радостью поменялся бы местами с любым из вас, жив и должен жить, пока…
Пока что? Во имя чего и ради чего? Николь мертва, убита жалкими трусами. Люсьена вызывает у меня отвращение. И все, о чем я мечтал, новый мир, свобода, порядок, покой – все перевернуто вверх ногами дураками и мерзавцами…
Он бросил взгляд на восемь высоких башен и улыбнулся. Пьер сказал, что вы символы, что люди будут помнить вас, громаду камней и хранилище разбитых сердец! Во мне есть гордость, которую будут вспоминать – это то, чем вы наградили меня, – так что даже в поражении я буду выглядеть в глазах людей победителем.
С этими мыслями он поднял саблю и побежал к подъемному мосту. Позади него сформировалась толпа и побежала за ним с криками:
– Вот так, гражданин депутат! Веди нас, мы следуем за тобой!
Однако швейцарцы на крепостных стенах открыли огонь из пушки. На полпути к мосту отряд Жана растаял, несколько человек пали от осколков снаряда, другие, обезумев от страха, отступили. А Жан Поль пробежал под ливнем мушкетного огня, и ни одна пуля не задела его.
На мосту он остановился и оглянулся. Позади лежали только раненые и убитые. Он стоял, опираясь на саблю, глядя на море людей, сбившихся по краям площади, и на себя, стоящего так близко к крепостным стенам, что швейцарцы, чтобы выстрелить в него, должны были бы далеко высовываться, подставляя таким образом себя под выстрел.
“Глупец, глупец, – насмешливо подумал он, – даже смерть не желает тебя!” Потом он запрокинул голову и разразился хохотом, прокатившимся над толпой. На мгновение все замерли, выстрелы прекратились. А Жан Поль с великолепной безрассудной храбростью пошел обратно, не обращая внимания на мушкетную стрельбу и осколки пушечных ядер. Его хладнокровие смутило швейцарцев – они перестали стрелять и только глазели на этого сумасшедшего, и, когда он дошел до толпы, даже солдаты на бастионах приветствовали его криками.
