Фрэнк Йерби
Сатанинский смех
– Понятно, – вздохнул Жерад. – Бедная девочка! Я бы сказал, это вполне достаточная причина, чтобы убить его… А других причин не было?
Лицо Жана стало суровым.
– Он… он обольстил девушку, на которой я хотел жениться, – прошептал он.
– И мою единственную дочь тоже, – с горечью сказал комендант. – Она… убила себя, моя бедная Мари…
– Примите мои соболезнования, господин комендант, – сказал Жан.
– И мои тебе, – ответил Жерад и протянул ему руку.
Жан крепко пожал ее. И оба поняли, что между ними возникла дружба на всю жизнь.
Жан оглядел каторжный лагерь. Он был полон мужчин, женщин и детей, все были грязные, оборванные, изголодавшиеся. Удивляло большое количество беременных женщин.
– К тому времени, когда мы доберемся до Тулона, – сказал комендант, заметив его взгляд, – они все станут преступниками. Это такая система – сажать всех без разбора… Если человек не был преступником, когда попал к нам, к тому времени, когда наступает срок его освобождения, он обязательно им становится.
– Но почему они здесь? – спросил Жан. – Ведь, наверное, не все эти женщины и дети…
– Преступники? Почти наверняка нет. Ты знаешь закон 1764 года?
– Три года, на галерах за попрошайничество, – медленно произнес Жан, – если ты способен работать, и девять лет, если ты вторично попался. На третий раз – пожизненное заключение. О, Боже, да ведь мы живем в варварской стране!
– А они вынуждены попрошайничать, – горестно сказал комендант. – Или попрошайничать, или умирать с голоду. Земле позволяют годами оставаться непаханой, потому что она не может родить достаточно, чтобы хватило оплатить налоги, необходимые на содержание людей, вроде ла Муата в Версале, в праздной и расточительной роскоши. А стоит только крестьянину выглядеть хоть немного преуспевающим или просто быть полным от природы, как они удваивают налоги. А потом бросают его в тюрьму за то, что он выпрашивает корку хлеба, чтобы накормить своих умирающих от голода детей…
– Я все это знаю, – прошептал Жан Поль.
– Делаю, что могу, – продолжал комендант, – но они мне дают недостаточно, чтобы прокормить хотя бы треть арестантов, которых сюда присылают. Но самое жестокое – человеку даже не обязательно просить милостыню. Достаточно, чтобы его просто в этом обвинили – враг или кто-то еще, кому выгодно, чтобы его осудили…
– Но кто может извлекать выгоду из того, что этих несчастных отправят на каторгу? – спросил Жан.
Жерад показал пальцем:
– Видите этих женщин? Большинство из них были уже беременны, когда попали сюда. Их соблазнители – в основном аристократы, поскольку эти женщины из прислуги – обвиняют их в бродяжничестве и таким образом предотвращают возможные претензии со стороны. Дети? Их обычно обвиняют мачехи, чтобы расчистить путь своему потомству. Обвиняют братья, дети, жены из-за того, чтобы получить какое-то ничтожное наследство… А я должен пытаться накормить их на пять су в день. Во имя Господа Бога, одного этого достаточно, чтобы свести человека с ума!
– А вы не можете освободить их? – спросил Жан. – Насколько я помню, у вас есть такое право…
– Ты же юрист, – проворчал Жерад. – Подумай-ка. Вспомни длинный список условий, при которых они могут быть освобождены.
– Платежеспособный, – начал Жан, – хмурясь от напряжения и усилий перевести туманный язык правовой терминологии в простые слова, – обязан гарантировать попрошайке предоставить ему работу или обещать материально поддерживать его. Вы это имеете в виду, месье Жерад?
– Вот именно, – сердито сказал Ренуар Жерад. – Знаешь, сколько людей было арестовано в первый год действия этого закона? Пятьдесят тысяч. Будь я проклят, Марен, найдешь ты во Франции пятьдесят тысяч платежеспособных личностей? А потом попробуй убедить их гарантировать соответственное количество попрошаек!
Он насмешливо посмотрел на Жана.
– А теперь, – сказал он, – я должен найти солому, на которой ты будешь спать, и какие-нибудь лохмотья, чтобы тебе не замерзнуть. Но все это только на одну ночь. Завтра мы двинемся к Тулону…
Жан поднялся, но остался стоять в ожидании. Что-то в голосе Ренуара Жерада подсказывало ему, что не следует спешить.
– Мы движемся от одной каторжной тюрьмы до другой, – продолжал комендант. – В каждой мы будем забирать новых арестантов. Но при их непреодолимом стремлении экономить на всем, кроме своих прихотей, они не усиливают стражу…
Глаза Жан Поля пытливо вглядывались в лицо коменданта. Но Жерад продолжал говорить так же вкрадчиво.
– Если бы мы шли по побережью, дело бы обстояло не так плохо. Но мы должны подняться в горы к Авиньону и потом спускаться через Арль и Экс, забирая на каждой остановке новых каторжников. К тому времени, когда мы выйдем из Экса, у меня будет больше арестантов, чем я могу сторожить, даже если бы у меня было вдвое больше охраны… и в этих горах…
Жан отвесил ему церемонный поклон.
– Могу ли я сказать, месье комендант, – засмеялся он, – что вы выдающийся начальник?
– А ты, – сухо улыбнулся Ренуар Жерад, – хороший юрист. Позор держать такие мозги, как у тебя, под стражей… А теперь марш отсюда, а иначе ты пропустишь ужин.
Жан Поль все равно не стал ужинать. Ужин состоял из воды, черствого хлеба и двух унций соленого сала. Однако, когда он утром узнал, что их рацион всегда одинаков, он решил, что будет съедать его, чего бы это ему ни стоило, потому что в море ему понадобятся все силы.
Они миновали Марсель и горными проходами двинулись к Авиньону. Арестантов гнали как стадо овец. В первый же день перехода одна женщина умерла от выкидыша. Жерад из жалости разрешил идти медленнее, они уже еле ползли, и все равно женщины и дети ужасно страдали. Когда они в первый раз остановились лагерем на ночевку и все дрожали от холода, пытаясь согреться около костров, Жан Поль подошел к коменданту с вопросом:
– Если я напишу письмо, это не будет слишком большим нарушением? Не знаю, что говорят по этому поводу в правилах…
– Насколько мне известно, ограничений нет, – ответил Жерад. – Люди, которые писали этот закон, не верили, по-моему, что когда-нибудь найдется преступник, умеющий читать или писать. Так что пиши, мой образованный разбойник. Бумагу, перья и чернила найдешь в моем портфеле около того дерева…
Жан Поль уселся около костра и принялся писать. Вокруг него столпилась небольшая толпа арестантов, которые молча, с открытыми ртами следили за мелькавшим в его руке пером. Жан Поль продолжал невозмутимо писать, будучи твердо убежден, что ни один из них не может разобрать ни слова.
– Я отправлю твое письмо с дилижансом из первого же большого города, который мы будем проходить, – сказал ему Жерад.
Затем, взглянув на адрес, комендант уставился на Жан Поля.
– “Мадемуазель Николь ла Муат, графине де Граверо, замок Граверо”, – прочитал он шепотом. – О, Боже, парень, ты сошел с ума!
– Да, – засмеялся Жан, – совершенно верно. Но, надеюсь, вы все равно его отправите…
После этого эпизода Жан Поль Марен стал самым популярным человеком среди каторжников. К нему то и дело подходили люди, которых оторвали от их любимых, и просили написать им письма. Добрый комендант разрешил ему выполнять их просьбы, он даже предоставил в распоряжение Жана свой складной столик. Жан писал письма и для стражников, которые тоже были выходцами из народа и такими же неграмотными.
Если раньше он считал, что знает многое о бедах французского крестьянства, то теперь он окунулся в самые страшные глубины. Письма, которые он писал еженощно, могли вызвать слезы даже у мраморной статуи. Раньше Жан Поль сомневался, справедливо ли его предположение, будто самая богатая в Европе страна в результате плохого правления нищает, но теперь же, после того как он неделю был тайным писцом арестантов, у него не осталось и тени сомнений, более того – его былые раздумья превратились в убеждения…
Горничная расчесывала длинные белокурые волосы Николь ла Муат, когда лакей принес письмо от Жан Поля. Николь равнодушно бросила его нераспечатанным на свой туалетный столик. Ее глаза были красными и опухшими от слез, и меньше всего на свете она собиралась читать письма.
“Где он сейчас? – думала она. – Он, наверное, голоден, и ему холодно… и его несчастное лицо…” При мысли о разбитом лице Жан Поля она не могла удержаться от слез. Она уклонилась от щетки для волос, которой расчесывала ее Мари, и закрыла лицо руками.
– Ну же, ну, моя маленькая, – приговаривала Мари, – выбросьте его из головы. Лучше будет, если он исчезнет из вашей жизни… В конце концов, он человек не вашего круга, и…
– Замолчи! – закричала Николь. – Если Жанно не из моего круга, зачем мне этот круг! Какая мне разница, кто его мать и отец! Он был таким нежным, таким прекрасным… пока они не изуродовали его лицо! О, Мари, неужели ты не понимаешь?
– Понимаю, – ответила Мари, – только…
Николь резким движением заставила ее замолчать. Она взяла в руки письмо главным образом для того, чтобы стереть с него следы слез. Но когда оно уже было у нее в руках, что-то привлекло ее внимание. Спустя мгновение она уже осознала, что именно. Почерк был совершенно незнаком ей. Она получала много писем, обычно это были письма от молодых аристократов или родственников, так что она с первого взгляда могла сказать, от кого письмо. А этот почерк она никогда раньше не видела.
Дрожащими руками она вскрыла конверт, ибо инстинктивно поняла уже задолго до того, как начала читать, от кого это письмо.
Мари стояла сзади у нее за спиной и через ее плечо тоже читала. Мари очень гордилась тем, что молодая госпожа научила ее читать, и старалась не упустить возможности попрактиковаться, поскольку ее знания, столь редкие среди прислуги, придавали ей вес, которого так добивался каждый из прислуги.
Она почти успела дочитать до конца, когда Николь прижала письмо к груди, чтобы скрыть то, что там написано. Мари посмотрела в глаза своей молодой госпоже, отражавшиеся в зеркале. Она увидела две сияющие голубые звезды, расширившиеся от радости. Это были два близнеца-сапфира – несравненно более яркие, чем бриллианты.
Николь вскочила с кресла и запрыгала по комнате. Она сжала Мари в порывистом объятии.
– О, Мари! – закричала она. – Он жив И здоров! Кроме того, я собираюсь… не могу тебе всего сказать. Беги вниз и скажи Августину, чтобы он седлал мою кобылу. И Бопренса тоже, пусть возьмут лучшее седло моего брата! Потом возвращайся и поможешь мне надеть костюм для верховой езды. Я уезжаю на неделю, а может и больше…
– Куда? – сурово спросила Мари.
– Это не твое дело! Иди, поторапливайся…
– Но когда вернется господин, ваш брат…
– Когда он вернется после своего медового месяца? Не волнуйся. К тому времени я либо благополучно вернусь, либо окажусь так далеко, что ему никогда меня не найти. А теперь хватит болтать, делай то, что я сказала!
Когда спустя полчаса Николь де Муат спустилась вниз, села на свою кобылу Вите Белле, приняла из рук Августина поводья принадлежащего брату жеребца и повела за собой это гордое животное, она совершила одну из классических ошибок, которые подлинные аристократы совершают всегда и везде. Если не считать горничных, с которыми она общалась ежедневно, Николь не воспринимала толпу слуг в замке Граверо как людей.
Иначе ей никогда не пришло бы в голову, что она совершает глупость, приказав заняться подготовкой к своему отъезду главному кучеру замка Августину, который всеми фибрами души ненавидел Жан Поля Марена и к тому же был мужем Мари. Не успела она доехать до первого поворота дороги, как Августин ворвался в ее спальню.
– Куда она поехала? – заорал он на жену. – Взяла Бопренса, послала Жюля и Рене приготовить охотничий домик в Карпентра… устраивает свидание? Не ври мне, ведьма! Конечно, с ним! Будь я проклят! Значит, он сбежал?
– Я… я ничего не знаю, – пролепетала Мари.
– Ах, ты не знаешь! Тогда, может, эта плетка освежит твою память. Вот так! Нравится? Ну так второй удар наверняка облегчит боль от первого…
– Перестань! – взвизгнула Мари. – Бога ради, Августин!
– А мне нравится пороть тебя, – улыбнулся Августин, сгибая рукоятку плети обеими руками. – Ты небось тоже хотела бы быть такой отчаянной, как твоя хозяйка, скакать одной навстречу скандалу. Но это тебя остановит, нет? И это, и это, и это!
– Августин!
– Только если скажешь, куда она поскакала и где его искать! Давай, говори, Мари! Или нет, не надо. Я начинаю входить во вкус!
– Я все скажу! – сквозь слезы выговорила Мари. – Он… он собирается бежать в горах… охрана немногочисленная, и комендант ему симпатизирует. Он хочет перебраться на севере по горной тропе через Гап и Брианон в Италию. Она должна встретить его и снабдить деньгами и одеждой.
– И собственной персоной, конечно! – с насмешкой сказал Августин. – Хозяин щедро наградит меня за это…
– И уж конечно, ты, мой герой, – презрительно усмехнулась Мари, – схватишь его с целой бандой лакеев и доставишь в цепях!
– Точно, – гаркнул Августин. – А кто может помешать мне?
– Полиция. Горная жандармерия. Что будут стоить твои слова против ее слов, с каких это пор во Франции к словам кучера прислушиваются больше, чем к словам аристократки?
Она была права. Августин сразу же это понял. Он остановился, злобно глядя на нее.
– Ах, Августин, – продолжала Мари, стараясь закрепить полученное преимущество, – не лезь ты в это дело. Чем меньше мы суем нос в дела знати, тем лучше.
– Но когда хозяин вернется и узнает, что это я седлал коней, – простонал Августин.
– А ты не знал, куда она направляется. Она сказала, вторая лошадь для ее друга. “Господин, – скажешь ты, – разве я мог ослушаться хозяйку?”
Лицо Августина вдруг прояснилось, и Мари поняла, что она говорит слишком долго.
– Кузен моего хозяина, герцог де Граммон! – вскричал Августин. – У него охотничий домик неподалеку от Карпентра, а в эту снежную погоду он наверняка охотится там! Спасибо тебе, ведьма, за твое предупреждение. Поскачу туда один и сообщу новость герцогу. Он пошлет своих слуг. Пусть тогда горная жандармерия возразит ему!
– Но, – всхлипнула Мари, – выставить напоказ такой позор… Думаю, хозяин вряд ли будет…
– А я ничего не выставляю напоказ, – расхохотался Августин. – Герцог был среди тех аристократов, которые ворвались в эту самую комнату и нашли там твою хозяйку в объятиях этой крестьянской свиньи! Аристократизм твоей хозяйки не распространяется на ее моральные устои.
– И ты еще называешь его свиньей! – выкрикнула Мари. – У этого мальчика внешность и манеры принца…
– Теперь уже нет, – ухмыльнулся Августин, – тебе стоит посмотреть на него сейчас!
И он затопал сапогами вниз по лестнице.
“Через час я замерзну”, – думал Жан. И тем не менее он продолжал шагать по глубокому снегу. Если Николь не получила моего письма, я вскоре встречу смерть в этих горах. Глупо держаться тропы. Но у Жерада нет стражников, которых он мог бы послать в погоню за мной. Кроме того, думаю, он был не против того, чтобы я бежал. Он сам внушил мне эту мысль…
Он споткнулся. Стоял уже январь, а здесь, в Альпах, снег начинает выпадать уже в ноябре. Башмаки у него были добротные, а вот одежда давно уже превратилась в лохмотья. Он весь посинел от холода, дыхание вырывалось в морозный воздух клубами пара. Дорога, которой он шел, вела через Карпентра, Гап и Брианон. Эта дорога поднималась вверх до Гапа, верхней точки, расположенной в трех тысячах футов над уровнем моря. Здесь, ниже Карпентра, было еще не так высоко, но уже очень холодно. Он не хотел думать о том, что будет на перевале через Гап… если он доживет и доберется до него…
К наступлению ночи он начал падать от усталости. И каждый раз ему становилось все тяжелее подниматься. В смерти от холода есть нечто соблазнительное – жертва не испытывает страданий. У Жана не было времени украсть трут, так что он не мог развести огонь. Впрочем, даже если бы у меня и было кресало и кремень, мрачно подумал он, все равно мало шансов зажечь это промерзшее насквозь дерево.
Его единственное спасение заключалось в движении, чтобы кровь продолжала циркулировать по телу. Он колотил себя руками, но эти усилия еще более ослабили его. Свежий шрам, пересекающий лицо, сильно болел.
Он упал, поднялся, снова упал, стал карабкаться с помощью рук и ног, кое-как встал, покачнулся, понимая в глубине души, что у него не хватит сил пройти еще хоть четверть мили. Он стоял так, покачиваясь, и думал: “В мире есть одно несомненное обстоятельство – то, что жизнь вечно подшучивает над нами. То, что она дает одной рукой, она отбирает другой, и всегда забирает больше, чем дала. Я радовался перспективе бегства, и мне в голову не приходило, что я бегу навстречу смерти… Ну что ж, Жан Поль Марен, ты еще раз доказал самому себе, что ты глупец”. Тут он откинул голову и разразился громким насмешливым хохотом, вызвавшим эхо в заснеженных горах…
И этот смех спас его, ибо, если бы не он, Николь никогда не нашла бы его в наступающей темноте. Спустя пару минут она осадила рядом с ним свою кобылу, осыпав его брызгами снега, спрыгнула с седла и очутилась в его объятиях.
Она целовала его грязное, заросшее, полузамерзшее лицо, прижималась к нему, плакала.
– Жанно, мой Жанно, ты мой, я нашла тебя, нашла тебя, и теперь я никогда не отпущу тебя… никогда!
Жан Поль из последних сил оторвался от нее и стоял, держа ее за плечи. Он улыбнулся, она казалась ему прекрасной, как ангел, со снежинками на меховой шапке, запорошенными ресницами и крупными слезами, замерзающими на ее щеках.
– Если ты, – слабо рассмеялся он, – не дашь мне во что-нибудь завернуться и глоток бренди, я буду уходить от тебя… постоянно…
– О, – задохнулась она от волнения, – ты замерзаешь, мой бедный, мой дорогой, а я болтаю…
– Ты продолжаешь болтать, а я продолжаю замерзать, – пошутил Жан.
Она метнулась к своей кобыле и развязала седельную сумку. Из нее она достала великолепную накидку с меховым воротником, меховую шапку и помогла Жану облачиться во все это. Потом вытащила оттуда же бутылку бренди. Жан с трудом пытался откупорить ее своими полузамерзшими пальцами, но в конце концов добился успеха и сделал большой глоток, чувствуя, как тепло ползет вниз, клубится в желудке, расползается по всему телу, как внезапно возвращаются к нему силы.
Жан вскарабкался в седло Бопренса, а она стояла рядом, волнуясь, что он упадет, и хотя он и качнулся в седле, но сказалась его привычка к верховой езде. Это ее успокоило.
– Куда мы едем, госпожа? – спросил он смеясь.
– В том направлении, куда ты шел, – отозвалась Николь. – Но мы свернем, не доезжая до Карпентра. Там, в горах, у моего брата есть охотничий домик. Ты… мы, – ее лицо вспыхнуло румянцем, когда она вот так поправила себя, – остановимся там на ночь… – Она замолчала, и легкое облачко от дыхания обволокло ее лицо. Она ехала совсем рядом с ним. – Надеюсь, – прошептала она, – Господь Бог простит мне мои мысли, но Жанно… Жанно… поедем быстрее… потому что, любимый мой, я не могу больше ждать!
Они скакали по заснеженной дороге. “Это сумасшествие, – подумал он. – Ради собственной безопасности я должен скакать всю ночь, чтобы оторваться от преследователей. Но видит Бог, она стоит того, чтобы рискнуть жизнью!”
Она, похоже, угадала его мысли, потому что обернулась в седле и крикнула:
– Брата несколько недель не будет. За тобой некому гнаться, мой Жанно!
К своему удивлению, когда они подъезжали к охотничьему домику, он увидел отблески огня в окне.
– Я послала слуг развести огонь, – спокойно сообщила Николь, – и чтобы оставили там еду и все прочее. Не тревожься, мой Жанно, они уже уехали. Я так распорядилась.
– Ты, – недоверчиво произнес Жан, – доверила свои планы слугам? О, Николь, неужели ты не понимаешь, что выдала нас обоих?
Она взглянула на него.
– Думаешь, они поспешат сообщить эту новость брату? – рассмеялась она. – А как они могут это сделать, мой Жанно, если у него медовый месяц, он уехал, и они даже не знают куда?
– Медовый месяц, – прошептал Жан. – О, Боже!
– Не сиди так, – сказала Николь. – Слезай и помоги мне, о, Жан, поторапливайся!
Они стояли рядом у гудящего огня, маленькая головка Николь покоилась у него на плече. Наконец она выпрямилась и посмотрела на него.
– Хорошо, что я тебя так люблю, – рассмеялась она, – потому что, боюсь, иначе я не смогла бы вынести твоего вида.
Жан запустил руку в свою густую черную бороду.
– У брата здесь есть бритва, – сообщила Николь, – и мы можем растопить немного снега, чтобы была горячая вода. Ты пойдешь за снегом, а я принесу одежду, которую привезла тебе. Потом мы поужинаем, – она наклонилась вперед, в ее голубых глазах прыгали чертики. – Да, да, мы будем ужинать и выпьем много вина, потому что ты, мой Жанно, едва не умер от голода и очень ослаб, – в ее глазах искрился смех и сияла нежность. – Тебя надо подлечить, – прошептала она, – потому что, во имя всех святых, сегодня ночью тебе понадобятся все твои силы.
С этими словами она отпрянула от него и вышла в снежную круговерть.
Вглядываясь в зеркало, Жан Поль все более и более огорчался. С тех пор как кучер разбил ему лицо, Жан впервые видел свое отражение. С дикой черной бородой он выглядел дьяволом, вышедшим из ада. Его переломанный нос зажил изуродованным, и по мере того как он сбривал бороду и в зеркале появлялись новые подробности, лицо нравилось ему все меньше. Неровный белый шрам, белее кожи, зигзагообразно пересекал его, как вспышка молнии. Он начинался между глазами, пересекал сломанный нос и прятался в уголке рта, образуя вечную полуусмешку.
И все-таки, как ни странно, все это не испортило его внешности. Новые детали просто изменили ее. Со свойственной ему чувствительностью Жан возненавидел свое новое лицо, но именно Николь нашла ему определение.
– О, Жан, – воскликнула она, когда он вышел из маленькой комнаты умытый, побрившийся, в хорошем костюме ее брата, – как ты изменился!
– Знаю, – с горечью сказал он, – я выгляжу зверем.
Но она подошла к нему, легко коснулась пальцами его шрама и, привстав на цыпочки, поцеловала этот странно улыбающийся рот.
– Нет, любовь моя, – прошептала она, – не зверем, а скорее дьяволом. Странно прекрасный дьявол…
– Прекрасный! – фыркнул Жан.
– Да, да! Ты всегда был самым красивым на свете, и они не смогли уничтожить твою красоту. Они изменили твой облик. Они сделали из тебя Люцифера… Мефистофеля… теперь я даже немного боюсь тебя. Жанно, обещай мне одну вещь…
– Да, любовь моя?
– Не старайся жить, оправдывая это лицо – иначе я тебя потеряю. Нет на свете женщины, которую твое лицо не заинтересует. Они… они все будут думать…
– О чем же, маленькая Николь?
– Они будут гадать, каково это – лечь в постель с сатаной, – прошептала Николь. – Им будут мерещиться ужасные, невообразимые наслаждения, о которых они будут не в состоянии даже рассказать, потому что словами это невыразимо. О, Жанно, Жанно, понимаешь? А теперь посмотри на себя, на свое лицо, которое заставило меня высказать все это!
Жан понял, что пришло время снять напряжение.
– Если ты сейчас же не подашь ужин, – пошутил он, – увидишь, какой я дьявол!
– Да, мой господин, – пробормотала она. – Мой господин, мой хозяин – ты это знаешь… и это навсегда…
Потом было хорошее вино, хлеб и сыр, и большой кусок мяса, от которого они отрезали ломти и жарили на огне. Уже через час Жан почти забыл о каторге, о своих страданиях, обо всем, что случилось с ним. Он вытянулся в кресле перед камином, испытывая полное удовлетворение.
И вот тогда Николь подошла к его креслу и обняла его за шею.
– Пойдем, – прошептала она. – У нас так мало времени, мой Жан, так мало драгоценного времени…
В другой комнате, где Жан одевался и брился, тоже горел огонь. Дрова уже прогорели, но давали еще достаточно света, чтобы он мог видеть ее. Ее тело было белым, как снег, с отсветом солнечного заката на нем. Она быстро увернулась от него, зарылась между ледяными простынями и лежала там, дрожа от холода.
– Замерзаю, – прошептала она, – о, Жанно, Жанно, торопись, пока я не умерла от холода… и от желания, – пробормотала она, когда Он принял ее в свои объятия. – О, Жанно, мой Жанно, будь нежен со мной, потому что я боюсь! Будь ангелом, не похожим на дьявола, маску которого ты носишь. Ведь ты не дьявол, мой Жан? Ты не дьявол, не дьявол, ты не…
Рано утром, когда еще не рассвело, Жан Поль тихо встал, не разбудив Николь, и разжег огонь в камине. Однако от этих звуков она проснулась и приподнялась на постели, а потом вновь легла, глядя на него. Он, улыбаясь, обернулся к ней, кутаясь в накидку, наброшенную на голое тело.
– Скоро будет тепло, – тихо сказал он, – тогда мы сможем встать.
– Жан, – прошептала она, – иди сюда…
Он присел на край постели. Она выпростала из-под одеяла руку и тронула пальцами его лицо.
– Да, – сказала она, и в голосе ее прозвучало нечто, напоминающее благоговейный страх, подумал он. – Да, да, это твое лицо! Запомни, что я говорила тебе вчера вечером, – каждая женщина, увидевшая тебя, будет гадать…
– Каково это, быть в постели с сатаной? – пошутил Жан.
– Да. А я теперь знаю… Помоги мне Господь, я знаю!
В черных глазах Жана вспыхнула тревога.
– Считаешь, я несу зло? – пробормотал он.
– Нет, нет. Я считаю тебя диким и страшным, и более прекрасным, чем можно себе представить, и теперь я действительно боюсь…
– Тебе нечего бояться, маленькая Николь, – нежно сказал Жан. – Я никогда не причиню тебе боли…
– Но ты ее уже причинил, Жан! Ты… ты разрушил меня, так что я больше не та, какой была, а женщина, которой я еще не знала, существо, о котором и не подозревала, что оно живет во мне. Я обняла тебя своими руками и приняла в свое лоно, казалось бы, все просто. Но это не так, потому что с тобой все непросто, если кто-то будет надеяться… О, Жанно, Жанно, я сгорела от твоей любви! Теперь ты часть меня, моей плоти, сгоревшей в твоем огне до глубины души… никогда уже я не освобожусь от тебя…
– Тише, – шепнул Жан, прижимая ее к себе, лаская ее светящиеся волосы.
– Что со мной теперь будет, Жанно? – всхлипывала она. – Что будет, когда ты уедешь, а я останусь одна, ждать, когда наступает ночь, а тебя нет рядом? Я… я могу пережить днем, но по ночам, думаю, я сойду с ума – от желания быть с тобой, потребности в тебе, мое тело будет испытывать без тебя голод, мои руки будут болеть от невыносимого желания обнять тебя, Жанно, – так близко, так близко! Мои глаза ослепнут, я никого не буду видеть, не захочу видеть – о, Жанно, Жанно! – я умру…
– Я вернусь к тебе, Николь, – прошептал Жан, – хотя бы из самого ада!
Ему не дано было знать, когда он произносил эти слова, насколько они справедливы.
Она лежала, глядя на него, и грусть в ее глазах таяла. В комнате стало теплее, огонь в камине разгорелся. Жан Поль взялся за край покрывала, которым она укрывалась по самую шею, и стал стягивать его, пока не стянул совсем.
Она не пыталась укрыться, а лежала нагая, наблюдая за его лицом.
– Разве я не прекрасна? – прошептала она. – Скажи, Жанно, разве не так?
– Да, – сказал он. – О, Господи, да!
Она протянула навстречу ему руки, похожие в свете огня на две снежные струи.
– Иди ко мне, мой Жан, – позвала она.
Вот так она предала его, потому что, если бы не Николь, они были бы далеки от той минуты, когда герцог де Граммон со своими вооруженными вассалами окружил охотничий домик.
У Жан Поля не было оружия, да оно все равно было бы бесполезно, потому что, применив его, он подверг бы тем самым Николь опасности.
Герцог де Граммон, соблюдая приличия, дал им возможность одеться, потом он отвез Николь в свой замок. Но самое худшее заключалось в том, что он отправил Жан Поля Марена непосредственно в Тулон в закрытой карете, которую сопровождала вооруженная стража, так что шансов бежать у Жана не осталось.
Прошло четыре года, прежде чем Жан Поль увидел дневной свет не через тюремную решетку или из-за высоких стен каторжного лагеря. Четыре года – в аду.
