Фрэнк Йерби
Сатанинский смех
– А потом? – улыбнулся Жан.
– Потом мы добываем деньги, необходимые для содержания дома, даем возможность нашим женам играть с живыми куклами, созданными их воображением, замечательным подарком их тщеславию, позволяющим им говорить: “Смотри, кого я родила! Смотри, ради этого ребенка я перенесла агонию, граничащую со смертью, а ты, грубиян? Час наслаждения – и никаких мучений!” Воистину, Жан, я верю, Господь Бог создал жен для того, чтобы научить мужчин смирению!
Жан громко рассмеялся.
– Сядем за этот столик? – спросил он. – Отлично! А чем отличаются любовницы?
– Очень многим, – сказал Пьер, делая знак гарсону принести вина. – Прежде всего любовницы глупы…
– Вряд ли это так, – возразил Жан, подумав о Люсьене.
– Да, да, – настаивал Пьер, – даже если любовник человек богатый, осыпающий ее подарками. Она в любой день может оказаться на мели, когда ему придет в голову сменить свою привязанность; ее дети, будучи незаконнорожденными, не могут ничего унаследовать; она должна раболепствовать и льстить, чтобы удерживать его при себе. Представь себе Марианну, которая раболепствует передо мной! Да она для этого использует сковородки с тяжелой ручкой! И тем не менее она любит меня, я думаю. Просто она знает – это вековая мудрость женщин, мудрость, не имеющая ничего общего с логикой или разумом, – что мужчины – это несмышленые дети, которым никогда нельзя доверять. И она права…
– Однако ты, – улыбнулся Жан, потягивая вино, – не очень высокого мнения о мужском поле, не так ли?
– О, да. Просто мужчины и женщины дополняют друг друга – или должны дополнять. Женщины – существа более примитивные, более зависимые от своих инстинктов, и поэтому они ближе к истине. Мужчины же – по крайней мере, они так думают – более логичны, разумны, объективны. Исходя из этого, они пытаются построить государство, а получается у них возмутительная чепуха! Человечество, Жан Поль, никогда не руководствовалось разумом или логикой, а только эмоциями и предрассудками. В любой большой группе людей что-либо простое, ясное, логичное, объективное не срабатывает. Надо прибегать к идолам, колдовству, пышным представлениям, песнопениям, фейерверкам, к драматическим представлениям. Даже если ты убежден, что данная мера хороша и разумна, ты вынужден прибегать ко всем этим фокусам, чтобы внушить это людям. Даже твои политики поняли это. Вспомни Праздник Федерации, праздники по тому поводу, по этому, – с фонарями, красными колпаками, статуями свободы, деревьями свободы, пока Жан Простак не убедится, что он свободен, хотя в действительности его свобода сводится к свободе бунтовать, грабить, напиваться и голодать!
– Старый циник! – усмехнулся Жан.
– Нет, это не цинизм, Жан, это реализм, который является подлинным основанием счастья, поскольку он исключает разочарование.
Они долго сидели так, разговаривая. Пьер посвятил Жана в политическую ситуацию последнего времени. Он описал террор, благодаря которому якобинцы захватили власть в полном несоответствии со своей численностью.
– Если бы не раскол в их рядах, они, упаси нас Бог, правили бы сейчас Францией. Но они расколоты. Теперь наиболее умеренные из них, которых называют бриссотинцами по имени их лидера, а чаще жирондистами, потому что их главные ораторы Верньо, Гадэ и Жансонье – все из Жиронды. Инсор, Кондорсе, Фоше и Валезе сидят вместе с ними, но всеми ими управляют со стороны.
– Со стороны? – спросил Жан.
– Да, Жан, сегодня Францией управляет женщина. Мадам Ролан, чей старый и педантичный муж занимает пост министра внутренних дел, стоит только приподнять бровь, и мир приходит в движение. Ты должен встретиться с ней, она невероятно хороша собой. Наш старый друг Сейес думает, что она находится под его влиянием и он управляет ею, а на самом деле все наоборот. Дюмурье влюблен в нее, Барбару влюблен в нее, Бюзо тоже, и, думаю, она ему отвечает тем же. После твоей женитьбы я представлю тебя. В ее салоне ты встретишь всех: от крайне левых, таких, как Робеспьер, до крайне правых, как Барнав и Дюпон де Немюр…
– А ее влияние сказывается благотворно или, скорее, наоборот?
– Боюсь, скорее наоборот. Она ненавидит королеву с такой силой, на какую способна только женщина. Похоже, до революции королева отказала Ролану в какой-то мелкой награде или в титуле, и Манон Ролан никогда не простит ей этого. Вся Жиронда выступает за войну как за повод уничтожить королевскую власть. И они добьются своего, я уверен. Когда мадам Ролан пускает в ход свои ухищрения и чары, дни трона сочтены!
– Но война! – прошептал Жан. – Они что же, действительно думают, что мы можем воевать против всей Европы? При нашей-то неподготовленности – все опытные офицеры бежали, дисциплина в армии развалена… а они думают воевать?
Пьер с грустью посмотрел на своего друга.
– Да, – сказал он, – но тогда они безумцы, запомни это…
Когда дело дошло до такого частного акта, как женитьба, Жан Поль узнал, насколько осложнилась жизнь с началом революции. Прежде всего брак стал гражданским контрактом, хотя закон и не был разработан. Теперь Жану требовалось получить разрешение от муниципальных властей. Те же настаивали, не без оснований, чтобы эту церемонию проводил их представитель.
– Никогда не знаешь, Марен, какие последствия в жизни человека может иметь даже малейшая ошибка в наше время. Будь хорошим мальчиком и соглашайся на гражданскую церемонию. А потом, если захочешь, можешь спокойно отправляться к священнику.
Пьер одобрил такой план развития событий, рассматривая его как вынужденное обстоятельствами проявление мудрости, но глубоко религиозная Флоретта со слезами на глазах обрушилась на Жана. Пришлось убеждать ее Марианне.
– Ты любишь Жана? – требовала ответа Марианна. – Тогда почему же ты готова рисковать его жизнью, подвергая сомнению законность гражданского брака? Людей объявляли предателями и за меньшие проступки. Таков закон, вот и подчиняйся ему. А потом священник сделает все как надо…
Так и сделали, но после церемонии, на которую Флоретта упрямо отказалась надеть подвенечное платье, она вернулась в свою комнату.
– Я не замужем за тобой, Жан, – сказала она без всякого выражения. – Когда мы дадим клятву перед священником, я стану твоей женой, но не раньше!
Жан вздохнул. Он оказался в затруднительном положении и знал это. В годы своей мятежной юности он участвовал в войне против церкви, в той войне, которая лишила церковь во Франции всех ее владений, расколола церковнослужителей на два лагеря: на тех, кто согласился отвергнуть власть папы и принес присягу нации как власти, стоящей выше церкви, и на тех, кто отказался от такой присяги. Для каждого верующего католика священник, принявший такую присягу, становился еретиком и общаться с ним было нельзя. Даже король предпочел скорее подвергнуть риску свою жизнь, чем пойти в этом вопросе на компромисс; он упорно накладывал вето на все меры, направленные против неприсягнувших священников, как называли тех священников, которые оставались верны ортодоксальным принципам.
– И вот теперь, – вздыхал Жан, разговаривая с Пьером, – я пожинаю плоды собственной глупости! Где я найду неприсягнувшего священника? А если даже найду, не окажется ли такой брак политически вне закона, не подвергнет ли опасности наше будущее и будущее наших детей, если они у нас будут?
– Флоретта не будет считать ваш брак законным, если ты этого не сделаешь, – ухмыльнулся Пьер. – Не беспокойся, старина, я что-нибудь придумаю…
Пьер действительно сотворил чудо. Ранним утром 14 апреля желтая карета Жана тихо выехала из Парижа. Ни Жан, ни Флоретта не были в подвенечном платье. Оно лежало в саквояжах, привязанных к крыше кареты. Перед церемонией они переоденутся, а потом, перед возвращением в Париж, вновь сменят одежду.
По дороге в Фонтебло Пьер рассказал, как ему удалось все устроить. Путем невероятно сложных маневров он сумел получить аудиенцию у короля и королевы, которые после своей жалкой попытки бежать из Франции стали пленниками в старинном дворце Тюильри. История, которую он поведал Их Величествам, была рассчитана на то, чтобы завоевать их симпатии. Людовик готов был немедленно оказать помощь любому человеку, который захочет, чтобы его обвенчал неприсягнувший священник, а когда Пьер напомнил королеве о ее встрече с Жан Полем, она улыбнулась и сказала:
– Конечно, я помню нашего друга – очаровательного мужчину с невероятно изуродованным лицом. Нам доставит удовольствие помочь ему…
Мария Антуанетта подошла к секретеру и написала собственноручную записку своему духовному отцу в Фонтебло, запечатав ее королевской печатью. Теперь все было готово, священник ожидал их в маленькой часовне королевы.
Когда Флоретта, прогуливаясь с Пьером, появилась с огромным побегом лилии в руке, казалось, вся радость мира сосредоточилась в ее маленьком лице, – такой от него исходил свет. Жан глубоко вздохнул.
“Никто в целом свете, – подумал он, – никогда не выглядел так прекрасно!”
Ее мягкие волосы казались полуночной мглой под предрассветным туманом ее вуали; на ней было кремовое платье – желто-белое, – и как капельки молока светились на нем крошечные жемчужины. Но самой прелестной была ее улыбка, – столько в ней было умиротворения, ясного спокойствия и тихой радости…
Жан ощутил некое подобие ужаса, заполняющего его сердце.
“Святой Боже, – молился он, – сделай так, чтобы я заслужил это! Сделай меня таким, чтобы я принес ей радость, счастье, покой, для которых она предназначена. Благодарю тебя, отец наш, за это чудо, которое ты даруешь мне…”
Всю процедуру Марианна проплакала, ее всхлипывания пунктиром отмечали величественные латинские фразы, которые произносил старый священник. Когда все было кончено и Жан Поль поцеловал свою Флоретту, обняв ее так бережно, как это бывает только когда обнимаешь бесконечно хрупкое и любимое существо, коснувшись ее губ, столь нежно, будто более материальное прикосновение могло оставить на них следы ушибов, священник шагнул к ним, держа в руке маленькую коробочку.
– От Ее Величества, – улыбнулся он, – она собственноручно вышила это для новобрачной.
Там лежал кружевной носовой платочек, очень красиво вышитый. На карточке было написано:
“Большого счастья вам, дорогая. Мария Антуанетта, королева”.
Когда Флоретте сказали о подарке королевы, слезы потекли по ее лицу, а Марианна зарыдала так, что вынуждена была выбежать из часовни.
Обед, заказанный Пьером в лучшей гостинице Фонтебло, оказался великолепен, но должное ему отдал он один; Жан сидел тихо, держа Флоретту за руку; Марианна хлопотала над ними, как клуша над цыплятами, и ела так же мало, как и они.
– А теперь, – сказал Пьер, когда они закончили обедать, – у меня есть сюрприз для всех вас.
Он проводил их к экипажу, и кучер погнал лошадей в Париж. Они добрались туда, когда уже начинало смеркаться, хотя все вокруг еще можно было разглядеть. Кучер переехал через Новый мост, они оказались в квартале Сен-Жермен-де-Пре, и можно было подумать, что уже несколько часов подряд они едут по кривым улочкам, пока наконец экипаж не остановился перед каким-то домом.
Слуга открыл маленькую калитку в высокой стене, и они прошли в сад, засаженный цветами, запах которых остро ощущался в теплом апрельском воздухе. Раньше этот дом был владением некоего герцога, роскошный, с высокими окнами, ловившими последние лучи вечернего солнца.
Слуги, встретившие их в холле, кланялись, мажордом взял у них шляпы, перчатки, трости.
– Великолепно! – вздохнул Пьер. А Жан почувствовал, как маленькая рука Флоретты тянет его за рукав.
– Расскажи мне, Жан, – прошептала она, – как он выглядит, наш новый дом?
А Жан Поль стоял, не в силах вымолвить ни слова, понимая, сколь мало значит все это великолепие в глазах той, которая не может его увидеть.
Рано утром, когда еще не рассвело, его разбудило легкое прикосновение ее пальчиков, блуждающих по его лицу. Он мгновенно проснулся и крепко схватил ее за руку.
– Позволь мне, Жан, – прошептала она. – Твое предубеждение насчет твоего лица – просто большая глупость. Ты теперь мой муж, и я имею право знать, как ты выглядишь…
Он медленно отпустил ее руку и лежал спокойно, пока она исследовала линии его лица, шепча:
– Мой Жан, это всего лишь шрам! И ты так долго скрывал это от меня? Шрамы – это не уродство, уродство исходит изнутри, из сердца. А я думаю, ты красивый, красивый, как Бог, – такой же высокий и сильный…
Ее руки скользили по его телу, легкие, как дыхание, без вызова или влечения, с простым детским любопытством.
– Вот каков, оказывается, мужчина, – бормотала она про себя, – вот каков мой мужчина – такой прекрасный и сильный, так замечательно сложенный… О, Жан, Жан, как я хотела бы тебя увидеть!
Он не двигался и не произнес ни слова. Лежал, сдерживая где-то в глубине дыхание, боясь разрушить очарование этого момента.
Она прижалась к нему.
– Поцелуй меня, Жан, – прошептала она, – поцелуй меня так, как ты любишь меня, как женщину, Жан, а не как хрупкую куклу. Я не сломаюсь, ничего у меня не сломается, кроме моего сердца, если ты дальше будешь держать меня на расстоянии вытянутой руки… Я знаю почему. Думаешь, я слабая, ничего не знаю о жизни, и ты прав, но только отчасти. Я не опытна, но с той любовью, какую я испытываю к тебе, я больше не могу оставаться такой, Жан. Жан, я вышла за тебя замуж, чтобы стать твоей женой, а не слепой и беспомощной куклой, требующей ухода!
Она заплакала, и он прижал ее к себе, стирая поцелуями соленые слезы с ее щек. Постепенно она начала успокаиваться.
– Учи меня, Жан, – сказала она.
14
– Мне сказали, я найду вас здесь, – произнес Ренуар Жерад, – но, признаюсь, я не был подготовлен к такому великолепию. Начинаю даже думать, не лишает ли смысла мой визит…
– Тем не менее, – улыбнулся Жан, – искренне благодарен поводу, которому обязан честью вашего визита. А уж если говорить о великолепии, то ваша форменная одежда не дает вам права насмехаться над… Может, выпьете кофе?
– С удовольствием. Я на ногах с самого рассветами чашка-другая будет очень кстати. Я уже не так молод, как был когда-то, вы знаете…
Жан дернул за шнур колокольчика.
– Есть ли какая-то связь, – спросил он, – между вашей военной формой и целью вашего визита ко мне?
– Разумеется. Не буду тратить времени зря, Жан. После того как все наши планы рухнули, я стал искать, чем бы заняться. Всю жизнь я был солдатом: или в военной разведке, или на действительной службе. Та команда, охранявшая каторжников, где мы познакомились, была самым низким моим падением…
– Кофе, Жанна, – сказал Жан горничной, – и посмотрите, проснулась ли мадам. Если да, отнесите ей тоже чашку, – an lait[63], конечно. А месье и мне черный. Так на чем мы остановились, Ренуар?
– Я говорил о том, что пытался найти такую сферу, в которой я что-то знаю. К счастью, я накопил немного денег; генерал Лафайет предложил мне командование Национальной гвардией…
– Но на вас форма не гвардии, – заметил Жан.
– Да. Это форма новой Национальной армии. Группа почетных буржуа занялась призывом добровольцев. Когда они предложили мне принять командование, я ухватился за этот шанс. Мне нужен заместитель командира, вот почему я здесь…
– Но я ничего не смыслю в военной тактике, – возразил Жан.
– Это-то и хорошо. Вам не нужно переучиваться. Чтобы разбить австрийцев, мы должны воевать по-новому. Это будет война молниеносных передвижений: сегодня сильный удар в одном месте, завтра совсем в другом секторе, где его никто не ожидает. Не хочу иметь заместителя, который будет доназывать мне необходимость массовых фронтальных атак и передвижения войск по канонам классической военной науки. Тому, что нужно, я обучу вас…
– Значит, война, – вздохнул Жан. – Мог ли кто-нибудь подумать, что эти безумцы настолько безумны, чтобы объявить войну? Давайте поглядим. Сегодня двадцать пятое апреля, мы уже пять дней в состоянии войны. Признаюсь, я ожидал в любой день увидеть, как австрийцы входят в Париж…
Жерад стукнул кулаком по столу.
– Не будь глупцом! – выкрикнул он. – Мы разобьем их. Немецкое мышление самое косное в мире. У нас есть ум, мы по натуре импровизаторы и, видит Бог, у нас нет недостатка в мужестве…
– И все-таки, – вздохнул Жан, – хотя ваше предложение и интересует меня, есть другие обстоятельства.
– Ваша фирма? Жан Марен, что останется от вашего предприятия, если мы проиграем войну? Подумай, человече! Ты будешь сражаться не за якобинский клуб, а за Францию, а для тебя в этом вопросе существует разница.
– Существует, – отозвался Жан, – и все-таки…
Но в этот момент они оба услышали шаги домашних туфель Флоретты по лестнице.
Она сразу направилась к креслу, где сидел Жан, и обняла его за шею. Жан поражался, как быстро она научилась свободно ориентироваться в доме, не натыкаясь на мебель или на стены.
– Прости меня, любимый, – сказала она, – но мое женское любопытство сильнее меня. Я услышала ваш оживленный разговор…
Ренуар Жерад уже встал.
– Капитан Жерад, – сказал Жан, – позвольте представить вам мою жену. Флоретта, мой давний друг капитан Ренуар Жерад.
Жерад сделал шаг и протянул ей руку.
– Вы должны что-нибудь сказать, господин капитан, – с достоинством произнесла Флоретта, – чтобы я нашла вас. Видите ли, я совершенно слепая…
Жан заметил выражение жалости, мелькнувшее в глазах Жерада.
– Я, – произнес он своим хриплым голосом старого солдата, – бесконечно рад знакомству с вами, мадам…
Он склонился в поклоне и поцеловал ее маленькую ручку.
– Садитесь, капитан Жерад, – сказала Флоретта. – Для нашего дома это большая честь…
– Примите мои поздравления, Жан, – обратился к нему Ренуар Жерад. – Думаю, это самое мудрое, что вы сделали. Что касается дела, которое мы обсуждали, считайте его закрытым. Сейчас я увидел самую убедительную из всех причин, почему вы не должны даже думать об…
Он вновь обернулся к Флоретте и взял ее за руку.
– Простите мне, мадам Марен, – сказал он, – мой краткий визит. Но время солдата не принадлежит ему, особенно теперь, ведь вы понимаете. Наверное, настанет день, когда я доставлю себе огромное удовольствие посвятить своим друзьям больше времени, но это произойдет не раньше чем будут разбиты враги нашей страны…
– Внешние или внутренние, капитан Жерад? – спросила Флоретта.
– Надеюсь, и те и другие, – улыбнулся Ренуар Жерад. – У вас острый ум, мадам. До свидания, для меня была большая честь познакомиться с вами. До свидания, Жан.
– Я провожу вас до дверей, – сказал Жан. – Флоретта извинит нас. Так ведь, дорогая?
– Только в том случае, если ты не будешь отсутствовать слишком долго, мой Жан. Я ужасно ревнивая женщина, капитан Жерад.
– Вам совершенно нечего опасаться… – отозвался Жерад.
– Я должен встретиться с вами, Ренуар, – сказал Жан, – прежде чем вы покинете Париж. Есть многое, о чем я хотел бы потолковать с вами…
– Это не составит труда. Пока враг не продемонстрирует больше сил, чем он это делал до сих пор, я вряд ли уеду из Парижа. Во всяком случае, до того момента, когда будет закончена мобилизация, а это, вероятно, произойдет не раньше середины июля. Если же хотите поговорить, почему бы вам не пойти со мной сегодня днем посмотреть казнь? Меня чрезвычайно интересует…
– Я, – ровным голосом отозвался Жан, – ненавижу убийство, в какой бы форме оно ни совершалось. Какая разница для жертвы, используют ли меч, топор или это новое дьявольское изобретение доктора Гийотена? Бедняги все равно лишаются головы.
– Но на этот раз совершенно безболезненно. Так во всяком случае утверждает добрый доктор. Меня это привлекает. Если эта штука сработает, то двадцать пятое апреля 1792 года станет историческим днем – впервые в человеческой истории наказание окажется в разводе с жестокостью…
– Если она сработает, – сухо заметил Жан. – Не забудьте, раньше ее не опробовали. Кроме того, боль явление не только физическое. Думаю, само сознание того, что в следующую секунду ты умрешь – когда тебя выводят из камеры, провожают на помост с этой новой дьявольской машиной и ты видишь, что все готово для того, чтобы навеки пресечь все твои мечты, надежды, даже простейшую радость сидеть на солнышке – разве это не утонченная жестокость? Нет, благодарю, они могут испытывать эту машину столь гуманного доктора Гийотена без меня!
– Alors, вы правы, как обычно, – вздохнул Жерад, – но я вспомнил еще кое-что: мадам Ролан, жена министра внутренних дел, поставила передо мной задачу привести вас на ее следующий большой прием в первую пятницу мая. Я не знал тогда, что вы женились, но уверен, что Манон Ролан будет очарована вашей Флореттой. Естественно, я буду там, я никогда не пропускаю приемов у Манон…
– Значит, – улыбнулся Жан, – прекрасная мадам Ролан пленила даже вас, Ренуар? Каково вам водить компанию с Робеспьером, Дантоном, Демуленом, Петионом и – как мне говорили – даже с Маратом?
– Они всего лишь шумные люди в толпе, – ответил Жерад, – у Роланов собираются все оттенки политических течений, и Манон, слава Богу, умеет устанавливать мир между ними. Думаю, она симпатизирует крайне левым, но она так дьявольски умна, что никогда нельзя быть уверенным, А у меня есть причина просить вас принять это приглашение: Манон Ролан пользуется огромным влиянием на молодых политиков, которые все влюблены в нее, и на стариков, вроде Сиейеса, которые ее уважают. И в ее влиянии, столь значительном, есть опасный женский изъян: она ненавидит королеву совершенно безграничной ненавистью. Это было бы не так существенно, если бы Манон Ролан не обладала влиянием, но она им обладает…
– Мне говорили, – заметил Жан, – она самая влиятельная фигура во Франции.
– Едва ли это преувеличение. Мужчины, окружающие ее, всего лишь марионетки, пляшущие на ниточках, которые она дергает, а она знает, как заставить их танцевать! Ее старый педант-муж обожает ее, и его мучает ревность к молодым людям вокруг нее, особенно к Барбару, хотя он ошибается, ибо ее глаза останавливаются на Леонаре Бюзо… Ma foi![64] Каким же старым сплетником я стал! О чем бишь я?
– Полагаю, – сказал Жан, – вы хотите, чтобы я убедил мадам Ролан не нападать беспрестанно на королевскую семью с помощью ее политических прихвостней. Ради этого, думаю, вы и устроили мне приглашение на ее знаменитые приемы…
– Это не я, – поклялся Жерад. – Я только подумал, что из этого можно извлечь кое-какую выгоду, как она сама попросила меня. У вас, Жан Марен, есть имя в Париже, но даже если бы вы и не были популярны, ваша внешность, манеры, ваше богатство и этот ваш романтический шрам не позволили бы вам долго оставаться в неизвестности…
– Благодарю вас, – рассмеялся Жан. – Передайте мадам Ролан, что я с удовольствием принимаю приглашение, но только если оно распространяется и на мою жену. Выясните это и дайте мне знать.
– Обязательно, – сказал Жан и протянул ему руку: – До свидания, Жан.
Флоретта все еще была в маленькой гостиной, когда вернулся Жан. Она сидела нахмурившись. “Мой маленький ангел, – с тайным удовлетворением подумал Жан, – обладает характером”.
– Почему ты так задержался, Жан Марен? – выпалила она. – Мне не нравится этот человек со своим грубым и честным голосом. Думаю, он обманщик и разрабатывает какой-то план, чтобы увезти тебя от меня!
– Как ты изменилась! До женитьбы ты никогда не повышала голос громче шепота, а теперь! Сколько потребуется времени, чтобы ты начала швырять в меня чем-нибудь, как Марианна?
– Не так много, – отозвалась Флоретта, – если все эти вульгарные люди из твоего прошлого будут появляться здесь. Это я тебе обещаю, Жан Марен…
– Уже второй раз, – с шутливой суровостью сказал Жан, – ты называешь меня Жаном Мареном и примерно с одним и тем же выражением. Это будет стоить тебе штрафа… – И он без лишних слов обнял ее и крепко поцеловал.
Какое-то мгновение она оставалась в его руках напряженной, потом расслабилась, и ее губы прильнули к его губам. Она подняла руки и запустила их в его черные волосы.
– Прости, любимый, – прошептала она, – это все потому, что я иногда так боюсь… Я помню попрошайку, какой я была, когда ты меня подобрал, и когда я ее вспоминаю, мне кажется таким невероятным, что ты полюбил меня. Ты должен быть терпелив со мной, Жан, – мне еще так многому надо учиться…
– Мне тоже, – вздохнул Жан, – но мы будем учиться вместе. Что же касается Ренуара, то он рисковал жизнью, позволив мне бежать из арестантского лагеря, где он был комендантом. Он остается моим верным другом и восхищается тобой. Он получил для нас приглашение посетить знаменитую мадам Ролан…
– О, Жан, я не могу! – начала причитать Флоретта. – Я не буду знать, что говорить, что делать! Я даже не уверена, что правильно все говорю, и я могу опрокинуть какие-нибудь вещи…
– Ты войдешь, – серьезно сказал Жан, – под руку со мной. Уверяю тебя, я не буду толкать тебя на столы и вазы. Говоришь ты прекрасно, и ты необыкновенно красива, – сейчас гораздо больше, чем раньше. И это все благодаря мне…
– Хвастун! – рассмеялась Флоретта и еще раз поцеловала его. – Но думаю, что это правда. Если счастье делает женщину прекрасной, тогда я самая прекрасная женщина в мире!
– Так оно и есть, – сказал Жан.
Через несколько дней, в первую неделю мая, когда известие о поражении 29 апреля дошло до Парижа, Жан задумался о том, что бывают времена, когда никто не может располагать своей жизнью. “Выбор, который маячил передо мной, был прост, но теперь его просто нет. Париж стал невыносим, даже оставаться здесь означает молчаливое согласие со всей этой мерзостью… И теперь, когда Ренуар предложил мне почетный путь бегства из этого города, я не могу воспользоваться им из-за Флоретты. Отправиться на войну, сражаться, защищая страну, на это нужно некоторое мужество, а таким мужеством я обладаю…”
Я не могу перенести другого: знать, что они замышляют новые убийства, новые беспорядки, новые оскорбления в адрес этого несчастного безобидного идиота, носящего корону, знать, что они никогда не успокоятся, пока не осуществят свое самое сокровенное желание – убить его и особенно королеву… Святой Боже, нет опьянения хуже, чем опьянение властью! Ничто их не трогает, ничто не может остановить их. Они ввергли нас в войну совершенно неподготовленными финансовыми банкротами, наши самые опытные офицеры бежали, наши солдаты – это вооруженные канальи, они готовы пожертвовать страной ради своих безумных мечтаний, сумасшедших амбиций…”
Флоретта подошла сзади к его креслу, положила руки ему на плечи, прислушиваясь к крикам продавцов газет, доносящихся с улицы.
– О чем они кричат, Жан? – спросила она.
– Дийон и Брион, – ответил Жан, – два заместителя генерала Рошамбо, несколько дней назад столкнулись с врагом около Турнэ и Монса. Их войска побросали оружие и снаряжение и бежали, как овцы. Дийон пытался остановить своих солдат, так они убили его. Австрийцы перешли границу и взяли Кюврейн…
– Это серьезно, – сказала Флоретта. – Жан…
– Что, любовь моя?
– Тот капитан именно поэтому был здесь? Чтобы ты пошел в армию, я имею в виду?
– Да, Флоретта, – ответил Жан.
– И почему ты не согласился? Из-за меня?
– Да.
Она медленно обошла вокруг кресла и остановилась перед ним.
– Скажи мне одну вещь, мой муж, – произнесла она. – Как твоя жена, я имею право это знать. Как повлияет война на твое предприятие?
– Если высадятся англичане, а почти все в этом уверены, мое дело погибнет. Насколько низок боевой дух в армии, но на флоте он еще хуже. Мы не можем противостоять британскому флоту. Французское торговое судоходство будет за полгода изгнано с морей. Я купил дома и в других городах: в Марселе, Кале, Тулоне, Бордо – главным образом, потому, что не хотел сосредоточивать весь свой капитал в одном месте, где он будет беззащитен вследствие безумных решений политиков и действий погромщиков.
– Значит, это не дела, а лишь я одна удерживаю тебя от вступления в армию?
– Да, любимая, – улыбнулся Жан. – Я считаю, что ты самая веская из всех возможных причин.
– Знаю, ты не боишься, – медленно произнесла Флоретта. – Ты храбрее льва. Послушай, сердце мое, – помнишь, какой упрямой и неуступчивой я была в этой истории со священниками и бракосочетанием? Так вот, у меня есть и другая вера, почти такая же крепкая – это вера во Францию. Я умру от ужаса и одиночества, если ты покинешь меня, но, думаю, буду ненавидеть тебя и себя, если ты не вступишь в армию…
– Флоретта… – начал Жан.
– Выслушай меня. Не сейчас, ведь стране еще не угрожает серьезная опасность, несмотря на все крики газетчиков. Полагаю, те люди играют только второстепенную роль, значит, они командовали в лучшем случае несколькими сотнями солдат. Это небольшое сражение, продавцы газет преувеличивают, раздувают, как всегда. Но если положение станет серьезным, если Франции действительно будет угрожать опасность, я буду презирать мужчину, который поставит свое дело, свою личную безопасность, даже свою любовь к жене выше интересов родины…
Мы наделали много дурного во Франции, но идеи, за которые ты боролся, были хорошие; не ты и не твои друзья испоганили их. Только сейчас, здесь, во Франции, у простого человека есть шанс – здесь и, наверное, в Америке. Австрийцы и пруссаки хотят перевести стрелки часов назад. А мир перерос королей…
Жан изумленно смотрел на нее. Он всегда знал, что она умна, но сейчас ее проницательность поразила его.
– Ты удивительная женщина! – прошептал он. – Думаю, эта мадам Ролан найдет в тебе ровню…
– Мы едем к ней сегодня? – спросила Флоретта. – Я этому рада, больше я не боюсь. Никто не рискнет презирать твою жену, хоть она и слепая…
– Никому это и в голову никогда не придет, – сказал Жан. – Самое печальное в твоей слепоте то, что ты не можешь увидеть, как ты прелестна…
– Благодарю, мой господин! – засмеялась Флоретта и поцеловала его. – Только, пожалуйста, Жан, если почувствуешь, что должен идти на войну, отправляйся. Господь Бог, который благословил меня, даровав твою любовь, никогда не будет так недобр, чтобы отнять тебя у меня. Ты вернешься с почетом, и мы будем жить в новой Франции, где все будут ценить твое благородство и уважать тебя, как уважаю тебя я…
– Если возникнет необходимость, – медленно произнес Жан, – я отправлюсь, любимая. Рад, что ты высказала мне все это, – ты сняла тяжесть с моей души. Но я не так окрылен надеждами, как ты. Думаю, мы состаримся, а возможно, и умрем раньше, чем во Франции вновь воцарится мир. Скажу тебе, о чем я думал. Однажды, когда я еще был подростком, отец взял меня в плавание на Антильские острова. Ты не можешь себе представить, как прекрасны Мартиника и Гваделупа, Гаити и Сан-Доминго… теперь там уже ничего нет, негры сожгли дотла все плантации…
