Фрэнк Йерби
Сатанинский смех
3
Тележка дровосека спускалась по крутой дороге, ведущей к берегу моря. Люсьена забила ее пуховыми матрасами и подушками, и все-таки каждый раз, когда одно из больших колес наезжало на камень, Жан Полю приходилось закусывать губу, чтобы не застонать. Он вышел из состояния полусна и бреда всего неделю назад, но за эту неделю успел обнаружить, как любовно выхаживала его Люсьена. После первого дня, когда местный хирург нащупал расплющенную пулю и выправил ребро, помешавшее пуле поразить жизненно важные органы, она ухаживала за раненым с исступленной нежностью, запрещая врачу переступать порог ее дома. Она не очень-то уважала докторов, и это ее неуважение было более чем оправданно – весьма сомнительно, выжил ли бы Жан Поль в милосердных руках французских докторов восьмидесятых годов семнадцатого столетия. Люсьена рассудила, что вряд ли полезно пускать кровь человеку, потерявшему больше крови, чем можно было бы допустить, или очищать ему желудок, когда он настолько слаб, что не может сам поднести ложку с супом ко рту…
Это действительно снимает с нее вину? – думал Жан Поль, лежа в тряской тележке и наблюдая, как ветерок развевает ее рыжеватые волосы. Она спасла ему жизнь после того, как поставила ее под угрозу своей неверностью…
Одно деяние должно искупить другое, но искупает ли на самом деле? Странно… Все мои друзья называют меня философом, а я чуть было не погиб, пытаясь стать человеком действия. Плохо я приспособлен для этой роли…
Пьер называет меня мечтателем, говорит, что я опьяняю себя словами, но никакое пьянство под этими небесами не может сравниться с отравляющей жаждой действовать решительно, смело, когда наступает время действий…
Люсьена обернулась, сидя на высокой перекладине рядом с дровосеком. Со дна тележки, где он лежал, Жан мог видеть солнечный свет, создающий ореол вокруг ее волос, белые облака, скользящие в нескольких дюймах над ее головой по небу такой синевы, какой никогда еще не было со дня сотворения мира и никогда больше не будет. Эта синева прочерчивалась кисточками сосновых иголок, пляшущих под ветром, голыми ветками дубов и платанов, белыми стволами берез. Все было странным образом преломлено, виделось в перспективе из такого положения, из которого человек редко видит мир…
“Но думается хорошо, – пришло ему в голову, – все располагает к долгим, неторопливым мыслям. Каким должно быть око за око, чтобы посчитаться? Люсьена любит меня и выхаживает, и для меня эта любовь бесценна. Однако, – он улыбнулся, взглянув на нее, – это ведь ты, моя сладкая, начала устанавливать цену за любовь, к тому же по ценам воровского рынка. Ах, Люсьена, Люсьена, то, чего ты хочешь, нельзя купить, всегда от века это нужно заработать. И пот, и слезы, которые ты вложила, вот мера этой цены… Да если бы сам король вывел тебя на сцену, под огни рампы, которые для тебя желаннее бриллиантов, только твое мастерство, твой талант могут удержать тебя там, и все зависит от того, есть они у тебя или нет, а купить талант – безнадежно”.
Она опять обернулась и плотнее прикрыла одеялом его шею, ибо уже стоял декабрь и было холодно, несмотря на ясное небо. Ее пальцы коснулись его щеки и задержались там, и он с болезненной горечью понял, сколь мало прав имеет он именоваться философом.
Ибо вновь вернулась боль, не острая боль от раны, а другая, ужасная, немыслимая, обретающаяся в глубине. Эта боль не была связана с определенным органом тела, а заполняла все его существо. Боль была внутри и снаружи, вокруг, она разрасталась до того, что охватывала уже и небо, сжимаясь до раскаленного острия страдания, которое исследовало и поворачивалось, пока его кровь не устремилась со свистом по венам.
Он удивлялся, почему Люсьена не слышит этого свиста. Для него он был реальным и ясным и отдавался у него в ушах. Этот звук замирал до хныканья испуганного ребенка и усиливался до болезненного, непереносимого воя преступника, умирающего под пытками. Это была страшная, очень страшная, может быть, самая страшная боль на свете. Почти, но не совсем.
Он знал, что самое страшное, и каждый раз, когда боль прикасалась к нему, это страшное возвращалось и жило в его сознании. Самым страшным – тем, от чего он хотел отгородить свое сознание – была память. Но от нее он отгородиться не мог.
Память жила. Оба была более живой, чем он. Более живучей, чем несчастное избитое и изломанное нечто, которое он называл своим телом. Память можно было видеть и осязать, память была теплой, мягкой, имела форму и даже запахи. Она была совершенной. Мрачное и прекрасное совершенство.
И благодаря этому предательство Люсьены стало для него двойным осквернением – она осквернила себя, свое тело, которое было источником и храмом его поклонения и воплощало чистоту любви. Он будет жить, есть, дышать, но его смерть, когда она в конце концов придет, окажется ни чем иным, как кульминацией процесса умирания, начавшегося в ту ночь, когда он дрожащими пальцами зажег свечу и увидел, что она спит с графом де Граверо…
“Я ее не брошу, – с горечью осознавал он, – потому что не могу. Я бессилен оставить ее, разве что на пороге смерти. Но то, чем мы будем обладать отныне, будет походить на бесценную вазу, которую бросили на пол и потом искусно склеили, до последнего кусочка, но, Боже, какими уродливыми выглядели эти кусочки при свете…”
Она повернулась, вгляделась в его лицо и то, что она увидела, ее обеспокоило.
– Жанно, – прошептала она, – не думай об этом… Это прошло, кончилось. Понимаешь, мой Жанно? Я… я была ослеплена. Аристократ, знатный аристократ – и такой красивый к тому же, ведь ты меня понимаешь? Я была слабой и глупой. Но когда вы оба оказались перед испытанием, ты вел себя благородно, более того, галантно, дав ему возможность защищать себя, а он…
– Бога ради, замолчи! – закричал на нее Жан.
Она подняла на него глаза, и губы ее задрожали. Потом очень тихо, сохраняя чувство собственного достоинства, она заплакала.
Дровосек с любопытством глянул на нее.
– Нам лучше поторопиться, – проворчал он, – у него опять лихорадка…
Люсьена перестала плакать, удовлетворившись этим простым объяснением. Жан улыбнулся ей, подумав: не так все просто, Люсьена. Ничто в жизни не оказывается простым – или таким, каким мы ожидали и хотели бы его видеть. Наверное, именно поэтому в нашем языке полно ярлыков: аристократы, духовенство, буржуазия, крестьянство, сумасшедшие, святые. Мы должны это упростить, не правда ли? Говорим аристократ и тут же думаем о Жерве Мари ла Муате, его отце, человеке, который отличался от него, как день отличается от ночи. Помню, как плакали крестьяне в ту ночь, когда он умер… Говорим крестьянин и представляем себе бессловесную забитую скотину, перепачканную землей, пахнущую стойлом, однако Пьер дю Пэн крестьянин, так же как и я буржуа… и сумасшедший… О, да, мы будем и впредь изобретать ярлыки, которые никогда ничему не соответствуют, выстраивать сверхпростые схемы, потому что мы устали от бесконечной боли раздумий, от того, чтобы взвешивать и оценивать каждого отдельного человека на земле, подмечать каждое малозаметное отличие его от всех других людей…
Эти мысли утомили его. Он задремал, но даже в дремоте ощущал тряску тележки, поскрипывание конской сбруи, резкие порывы ветра.
Его разбудило ощущение, что тележка остановилась. До его сознания дошли звуки голосов. Это были знакомые голоса, он знал, что слышал их раньше.
– Non de Dieu![6] Да это же молодой хозяин! Месье Марен нанял целую армию полиции разыскать его! Он жив? Благодарение Богу, а не то я бы не перенес такой вести…
Жан лежал с закрытыми глазами, испытывая блаженную усталость от охватившей его слабости, от неожиданного наслаждения тем, что боль совершенно исчезла. Видимо, он опять заснул, потому что, уж конечно, Тереза не могла так сразу возникнуть – нужно было еще проделать путь в целую милю от железных ворот до самой Виллы.
– Жан! – Она выбежала навстречу тележке, голос был громким, напряженным, она задыхалась. – Милосердный Боже, что они с тобой сделали?
Он пытался обрести голос, сказать ей, что ничего не произошло, просто несчастный случай, но слишком устал, и ни один звук не вырвался из его горла, хотя губы шевелились, пытаясь выговорить слова.
– Ты! – прошипела Тереза, голос ее сразу стал хриплым от невыносимого отвращения. – Это ты убила его! Ты, гнусная уличная девка! О, Боже, Боже, сколько раз я умоляла Жана держаться от тебя подальше! В глубине души я знала…
– Что ты знала, сестренка? – выдавил из себя Жан сквозь смех, который звучал в его голосе, подобно сухому тростнику под порывами ветра. – Что Люсьена в один прекрасный день убьет меня? Но она сделает это не так скоро, дорогая сестренка, и уж наверняка не таким жестоким, варварским способом. Она слишком нежна для такого дела, и кроме того, есть более приятные способы…
– Он бредит, – прошептала Тереза. – О, Жан, Жан…
– Это не я, – сказала Люсьена. – Спросите у него, он вам скажет.
Тереза взглянула на нее, и ее черные глаза полыхнули яростью.
– Он солжет, – ответила она. – Ради тебя он солжет. Как лгал много раз и раньше…
– С вами бесполезно разговаривать, – с горечью произнесла Люсьена. – Забирайте его, мадемуазель, забирайте вашего драгоценного братца, который обошелся мне в тысячу раз дороже, чем он того стоит!
Жан Поль приподнялся, опираясь на локоть, и удержался в этом положении достаточно долго, чтобы увидеть лицо сестры, искаженное гневом, но это усилие оказалось для него слишком тяжелым, и он вновь погрузился в уже знакомое ему теперь ощущение, будто его несет прилив тьмы и он погружается в пучину мрака.
Когда он вновь выплыл к свету и воздуху, то лежал уже в своей комнате и вся семья стояла вокруг его постели.
– Люсьена? – прошептал он.
– Она в тюрьме, – выпалил его брат, – где ей следует быть. Нужно только твое заявление, чтобы мы могли предъявить ей обвинение.
Жан Поль посмотрел на брата, и его рот сложился в гримасу смеха, но чтобы рассмеяться, он был слишком слаб.
– Ты, Бертран, фантастическая личность, – вымолвил он, – просто фантастическая. Ступай и немедленно освободи ее!
– Сын мой, – громко сказал Анри Марен, – мы простили тебе твое безрассудство. Ты молод, в тебе течет моя кровь, так что твоя необузданность естественна. Но эта неуместная галантность лишь следствие болезни. Эта ведьма должна понести наказание, которого заслуживает.
Жан улыбнулся.
– За что наказание, отец? – пробормотал он. – За то, что спасла мне жизнь?
– Спасла тебе жизнь? – вырвалось у Симоны. – Послушай, Жан…
– Уверяю тебя, моя уважаемая и высокочтимая невестка, именно это она и сделала. Она увидела, как убийца прицелился, и ударила его по руке, так что пуля, которая наверняка убила бы меня, изменила направление. После этого она уложила меня в постель и выхаживала днем и ночью, пока жизнь не вернулась ко мне…
– Ручаюсь, это был не первый случай, когда ты лежал в ее постели, – объявила Симона.
Жан взглянул на нее.
– Ты ведь высокородная дама, не так ли? – фыркнул он. – Симона де Сен-Жюст, маркиза де Бовье, и тем не менее ты все равно мелкобуржуазная кумушка!
– Жан, – вмешалась Тереза, – посмотри мне в глаза! А теперь повтори – она спасла тебе жизнь…
Жан Поль серьезно посмотрел на сестру.
– Да, сестренка, – тихо сказал он. – Она спасла мне жизнь, и очень дорогой для себя ценой, возможно даже рискуя собственной жизнью…
Тереза выпрямилась и встретилась глазами с Симоной.
– Он говорит правду, – тихо произнесла она.
– Сама знаю, – выпалила Симона. – Господи, какие же мы, женщины, дуры!
– Бертран, – начала Тереза.
– Хорошо, хорошо, – проворчал Бертран. – Я поеду и освобожу ее, хотя власти будут считать меня полным дураком и гадать, чем она нас держит.
Жан Поль пристально смотрел на Бертрана, и в его глазах мелькнула насмешка.
– Твои доводы, брат, справедливы, – пробормотал он, – но ведь так было всегда, не так ли?
– Помолчи, Жан, – прервала его Тереза, – тебе нельзя утомляться.
Сейчас он чувствовал себя гораздо лучше и крепче, но очень хотелось спать. Было так приятно погрузиться в сон, зная, что это сон, а не забытье, слыша, как их голоса становятся жужжанием пчел, шепотом ветра… Он долго спал глубоким сном. А когда проснулся, почувствовал себя ужасно голодным. И это тоже был хороший признак, потому что он ощутил желание поесть в первый раз с того момента, когда Жерве ла Муат выстрелил в него.
Тереза сидела у постели и кормила его горячим супом. У него было чувство, что с каждой ложкой в тело возвращается жизнь. Приятно было ощущать себя живым, вновь владеть всеми чувствами, хотя рана все еще чертовски болела.
В комнату вошел Бертран Морен.
– Она на свободе, – без предисловий объявил он.
– Отлично, – произнес Жан и удивился силе своего голоса. – Бесконечно благодарен тебе, брат мой…
– Можешь не благодарить, – отозвался Бертран. – Я ничего не сделал. Когда я приехал, ее там уже не было. Я остановился около ее дома. Я… я чувствовал, что приличия требуют, чтобы мы принесли ей извинения. Ее уже не было. Мне сказали, что она уехала из деревни…
– Бертран, – спросила Тереза, – но если не ты ее освободил, то каким образом…
В лице Бертрана произошла перемена. Сначала у него зарделся подбородок, потом краска поползла выше, пока не достигла ушей. Они также залились румянцем. Жан мог видеть, как они – почти горят.
– Э… э… один большой вельможа, – забормотал Бертран, – приказал… Похоже, он питает какой-то интерес к этой проститутке…
Жан Поль взглянул на брата. Он долго смотрел на него. Потом захохотал. Это было слабое подобие его обычно сочного баритонального смеха. Теперь раздавался сухой, скрипучий смех, и все они скорее видели, что он хохочет, нежели слышали. Но выглядело это ужасно. Бертран не мог этого вынести. Он повернулся на каблуках и, демонстрируя остатки достоинства, вышел из комнаты.
Лицо Терезы побелело.
– Жан, – прошептала она, – ты думаешь… Но этого не может быть! Жерве уехал из Сен-Жюля больше недели назад…
Жан затих. Он дотянулся и похлопал ее по руке.
– Ничего я не думаю, сестренка, – тихо сказал он. – Думать – это опасное занятие. Легко может довести человека до сумасшествия.
Но еще долго после того, как она ушла в свою строгую девичью комнату, чтобы там окончательно справиться со своим беспокойством, Жан лежал неподвижно, уставившись в потолок.
“Итак, – с горечью думал он, – господин Граверо, опять я вижу вашу руку. И всегда с этим вашим дьявольским везеньем вы наносите удар в нужный момент – как раз после того, как мои драгоценные родственники еще раз продемонстрировали беспримерную глупость Маренов. Господи Боже, как много в жизни связано с этими четырьмя маленькими буквами, составляющими слово “если ”… Если бы Тереза поздоровалась с ней по-доброму. Если бы Бертран и отец не стали демонстрировать силу и власть. Если бы пуля пролетела мимо или попала бы точно в цель…”
В соседней комнате Терезе почудилось, будто до нее доносится смех Жана. Но то, что она слышала, не было смехом.
Как ни странно, но после этого эпизода его выздоровление пошло быстрее. Аббат Грегуар утверждал, что это чудо.
– Я насмотрелся, – говорил он, – как люди умирали и от более легких ран. Бог отметил тебя своей печатью, сын мой. Предназначил тебя для больших дел…
– Бог, – насмешливо спрашивал Жан, – или сатана? Кто из них, добрый отец? Я не верю в чудеса! Говорят, дьявол заботится о своих…
И тем не менее это было чудо, которого ни аббат Грегуар, ни Жан Поль Марен не понимали. Было что-то сверхъестественное в том, что воля человека оказывалась сильнее слабости его плоти и сила поставленной человеком перед собой цели преобладала, вне зависимости от того, добрая это была цель или злая.
Цель же, которую преследовал Жан Поль, была совершенно определенной. Он просто хотел убить графа де Граверо.
Он выжидал две недели, чтобы быть уверенным в своих силах. Для полного выздоровления такого срока было явно недостаточно, но ненависть подгоняла его. Ночью он оделся и прошел к конюшне, вооружившись пистолетами, кинжалом и саблей. Он не разрабатывал никакого плана, но разнообразное оружие, которое он брал с собой, могло пригодиться в любых обстоятельствах. Кроме оружия, он взял с собой булку хлеба, флягу с вином и сыр. Он оседлал Роланда, своего гнедого жеребца, и поехал прочь от Виллы Морен.
К концу следующего дня он добрался до замка Граверо. Хотя до вечера было еще далеко, в большом зале было шумно. Кавалеры со своими дамами выходили и возвращались обратно, и графская стража только салютовала им.
Жан Поль знал, что с наступлением ночи пройти в замок будет значительно труднее. Он посмотрел на свою одежду. Даже если бы вокруг шеи у него было повязано знамя, оно не так привлекло бы внимание стражи, как его скромное одеяние. В кругах гордых и богатых торговцев, представителей третьего сословия, ничто не вызывало такого раздражения, как законы, предписывающие им одеваться только в коричневое, черное и серое, в то время как знать наряжалась во все цвета радуги. Тонкая, аристократическая внешность Жан Поля выдержала бы испытание, но никак не его добротный костюм из черного сукна. О прическе нечего и говорить. Он носил волосы, ниспадавшие свободно до плеч. А чтобы ему удалось смешаться с толпой, они должны были быть взбиты в прическу Кадоган, с хвостиком, заплетенным бархатной ленточкой, а сзади убраны в маленький бархатный мешочек. Парик был не нужен, потому что после того, как Руссо и другие философы ввели моду на простоту, большинство молодых аристократов отказались от париков, даже пудрить волосы стало не обязательным требованием моды.
Все равно взобраться на высокую стену, усеянную острыми шипами и битым стеклом, в тишине ночи, без единого звука, оставалось большой проблемой. И, даже перебравшись через стену, как он проберется в замок?
Он сидел на коне, нахмурившись.
“Если бы я был соответственно одет, – размышлял он, – если бы я выглядел таким же щеголем, как все они, я смог бы, прогуливаясь, пройти внутрь незамеченным и спрятаться до ночи. Может, я смогу купить подержанный костюм в деревне…”
Однако он тут же отбросил эту мысль. Аристократы обычно отдают поношенную одежду своим слугам. У него хватало денег, чтобы купить костюм, но это означало ждать в лучшем случае неделю, пока портной подгонит костюм по фигуре, если вообще он сумеет найти портного, достаточно смелого, чтобы взяться шить костюм, который Жан Поль по закону не имеет права носить. Дать взятку – это само собой разумеется, – но все равно остается вопрос времени.
Твои герои, люди действия, сказал он себе, всегда импровизировали… должен быть другой путь…
Такой путь существовал. Он понял это, как только услышал, как поет группа молодых бражников. Все они были сильно пьяны.
Значит, перевел дыхание Жан, все, что мне нужно, это выждать, пока кто-нибудь из них пройдет здесь один. Молись Богу, чтобы он оказался примерно моего роста…
Ему не пришлось долго ждать. Высокий молодой человек отделился от остальных и направился к кустам, расположенным ярдах в двадцати от того места, где сидел верхом Жан. Лицо у молодого человека было зеленое, цель его очевидна.
– Enfer![7] – выругался Жан. – Надеюсь, он не испачкает свой костюм!
Он тронул Роланда каблуками, и хорошо вышколенный конь тихо двинулся вперед. Когда они оказались позади молодого аристократа, тот согнулся пополам, его рвало от выпитого вина. Жан Поль выждал, пока тот выпрямился, и достаточно сильно ударил его по голове рукояткой пистолета.
Молодой человек беззвучно повалился на землю. Жан спешился, вознес благодарность своей звезде за адский шум, производимый остальной компанией, и раздел молодого аристократа донага, сняв с него даже нижнее белье, которое Жану было не нужно.
Полагаю, с ухмылкой подумал Жан, моя жертва немного поразмыслит, прежде чем решится появиться перед дамами в своем первородном виде…
Однако для полной уверенности он связал молодому аристократу руки и ноги тугой виноградной лозой и заткнул ему кляп из своего воротника, оставив изысканный кружевной воротник аристократа для собственного маскарада.
Через несколько минут переодевание было закончено, за исключением аристократических туфель с красными каблуками, которые оказались слишком тесными для немного плебейских ступней Жан Поля, и длинных черных волос на его голове.
Его добротные башмаки сойдут. Что же касается волос, то, без сомнения, в каждой деревне поблизости от замка найдется хороший парикмахер. Жан Поль вновь вскочил на своего жеребца и двинулся в сторону деревни, думая про себя: как человек действия ты, Жан Поль Марен, был не так уж и плох до сих пор.
Насчет парикмахера он оказался прав. Тот, едва взглянув на его богатую одежду, подобострастно засуетился.
– Господину нужно сделать прическу? Конечно! Но это будет нелегкая задача, милорд. Если вы простите мне мою смелость, могу я спросить, давно ли господин делал прическу?
– Не так давно, – весело ответил Жан. – Это был обет, который я дал. И дама только вчера освободила меня от него. Давай, пошевеливайся! Бери ножницы, щипцы для завивки, пудру! Поторапливайся, хозяин замка Граверо ждет меня в замке через час…
– Ах, молодость! – вздохнул парикмахер. – Ах, любовь! Даже в моем скромном положении я понимаю такие вещи. Когда я закончу вашу прическу, господин может быть уверен, что каменное сердце его дамы растает, как снег под полуденным солнцем. Не будет ли господин так любезен сесть?
Руки мастера оказались ловкими и проворными. Не прошло и часа, как Жан Поль был пострижен, причесан, волосы уложены и перевязаны. Затем парикмахер пригласил его пересесть в другое кресло перед аппаратом, выглядевшим для постороннего глаза как позорный столб.
Он таким и оказался. Бросив взгляд на этот аппарат, Жан Поль разрешил заключить свою голову в полукруглую выемку в нижней части аппарата, верхнюю же часть парикмахер тут же спустил, и голова Жан Поля оказалась зажатой. Потом парикмахер зашел с другой стороны с пистолетом в руке.
“Черт возьми, – выругался про себя Жан, – как это я так попался?”
Потом он увидел, что пистолет не обычное оружие, и предположил, что это специальный инструмент парикмахерского искусства. Пистолет был нацелен в голову Жана. Раздался выстрел, и весь мир заполнился облаком превосходной белой пудры. У Жана перехватило дыхание, он закашлялся и стал чихать.
– Тысяча извинений, мой господин, – с трудом выговорил парикмахер, – я должен был предупредить вас, чтобы вы придержали дыхание.
– Будь ты проклят, ты меня совсем задушил! – загремел Жан. – Ты должен быть осторожнее!
– Да, мой господин, простите меня, мой господин, – причитал парикмахер. – Боюсь, что при таких черных волосах, как у вас, потребуется еще несколько выстрелов…
– Тогда валяй, – скомандовал Жан. – Сегодня вечером я должен выглядеть как никогда.
На этот раз он подготовился и задержал дыхание. Когда в конце концов парикмахер поставил перед ним зеркало, Жан Поль поразился. Из зеркала на него смотрел незнакомый ему человек. Молодой принц. Преображение было потрясающим. Ему не придется извиняться за свою внешность ни перед кем, даже перед графом Граверо.
Подъезжая во второй раз к замку после того, как он щедро расплатился с парикмахером, он чувствовал себя так, словно его несло на крыльях музыки. Он не испытывал ни страха, ни волнения. Ибо он был из тех людей, которые, сами того не зная, являются прирожденными актерами. Их склонность к театральному действу настолько инстинктивна, что они перевоплощаются в лиц, чьи роли играют. Трудно представить, чтобы более высокомерный молодой аристократ въезжал когда-либо прежде в замок Граверо, чем этот буржуа, сын марсельского купца…
Все прошло до абсурда легко. Стража у ворот вообще не обратила на него никакого внимания. Он прошел, смешавшись с толпой, взял бокал вина у кланяющегося слуги, посмеялся остроумию герцога де Граммон и даже рискнул сам пошутить…
Чтобы проверить свою маскировку, он прошел в каком-нибудь ярде от графа де Граверо и отвесил ему изысканный поклон. Жерве Ла Муат посмотрел на него, и в глазах у него на какое-то мгновение мелькнула тревога. Затем он улыбнулся и поклонился в ответ.
– Рад вас видеть, Жюльен, – сказал он. – Пробовали вино?
– Конечно, Жерве, – засмеялся Жан, – но я не прочь повторить… это преступление…
Жерве слабым жестом руки указал на берег, уставленный бутылками и стаканами, и стоящего там наготове слугу.
– Угощайтесь, – предложил он. – Кроме того, там есть и другие развлечения.
С этими словами он опустил руку на талию маленькой накрашенной девицы, сидевшей рядом с ним.
Жан Поль вышел на свежий воздух.
Жюльен! Он рассмеялся про себя. Интересно, кто этот Жюльен? Какое странное везенье! Только бы этот парень не явился сюда!
Однако Жан Полю не суждено было добраться до вина. Он ощутил странное будоражащее ощущение, которое возникает у сверхчувствительных натур, когда за ними наблюдают. Он обернулся и столкнулся лицом к лицу с девушкой лет двадцати, а может, и моложе. Он позабыл свои изысканные манеры, остановился и откровенно уставился на нее.
Она была маленького роста и удивительно хороша собой. Ее волосы, когда они не напудрены, должны быть совершенно такими же, как у графа де Граверо, подумал Жан, потому что ее брови и ресницы были светлыми. Цвет ее глаз напоминал тона Средиземного моря в солнечный день. Губы казались розовыми раковинами, влажными и чуть приоткрытыми. Она смотрела на него с откровенным удивлением.
– Вы, – твердо сказала она, – не Жюльен!
– Конечно, нет, – рассмеялся Жан Поль, – хотя меня в этом и обвиняют. Кстати, кто такой этот Жюльен?
– Жюльен Ламон, маркиз де Сен-Гравер, – сообщила девушка как нечто собой разумеющееся. – Он наш дальний родственник, но мы редко его видим. Однако мой брат выпил больше меня, иначе он мог бы распознать, что вы не Жюльен.
– Ваш… ваш брат? – прошептал Жан.
– Жерве. Вы только что с ним разговаривали. Ведь вы знакомы с Жерве?
– Очень хорошо, – засмеялся Жан. – Могу ли я спросить, как ваше имя, мадемуазель?
– Николь, – сказала она.
– Очаровательное имя, мадемуазель, – сказал Жан, наклонился и поцеловал ей руку.
– А как ваше имя, месье? – спросила Николь.
Жан стал быстро соображать, потом улыбнулся.
– Джованни Паоло Марено, – произнес он, смеясь. – Граф де Роккасекка…
– Итальянец? – серьезно спросила Николь. – Не удивительно, что вы так красивы.
Брови у Жана полезли вверх.
– Для меня большая честь слышать это от вас, мадемуазель, – отозвался он.
– Но вы на самом деле красивы. Даже красивее Жюльена. Вот почему я догадалась, что вы не он. Впрочем, вы в совершенстве говорите по-французски. Знаете, что я думаю? Что вы самозванец, что вы вообще не итальянец. Скажите мне что-нибудь.
– Что именно? – спросил Жан.
– По-итальянски, глупец! Что, по-вашему, еще я имею в виду?
– Я не понял, – засмеялся Жан и повиновался ей, моля судьбу, чтобы она не настолько хорошо знала итальянский, чтобы отличить грубый сицилийский диалект, который он узнал, сидя на коленях у отца, от красивого, журчащего тосканского наречия, на котором он вообще не говорил.
Николь закрыла глаза, слушая его.
– Замечательно! – вздохнула она, вновь открывая их, когда он кончил. – И все-таки это странно. Я хочу сказать то, что вы так хорошо говорите на обоих языках…
– Моя мать была француженкой, – объяснил Жан.
Вся прелесть лжи заключалась в том, что большая ее часть была правдой. Его отец выходец из крошечного сицилийского городка, именуемого Роккасекка, что в переводе на французский означает “сухая скала”. Имя Джованни Паоло Марено было не таким уж плохим переводом его имени Жан Поль Марен, а что касается титула, то у Роккасекки никогда не было сеньора, так что вреда он никому не причиняет.
Успех опьянил его, он еще более осмелел.
– Открою вам еще один секрет, – прошептал он. – Я не был приглашен на этот пир…
– Не были? – невозмутимо повторила она. – Но и большую часть гостей тоже не приглашали, они просто приехали…
Он откинул голову и громко, радостно расхохотался.
– И все-таки, – серьезно произнесла она, склонив голову набок и обдумывая ситуацию, – сделаю-ка я лучше так, чтобы вы не попадались на глаза Жерве. Других он знает и может обнаружить, что вы не Жюльен. Дайте подумать, куда бы я могла вас увести?
– Конечно, в спальню, мадемуазель, – беззаботно предложил Жан.
Он уже успел убедиться, в какой мере ее странное поведение вызвано излишком выпитого вина.
Это предложение она взвешивала с той же прелестной серьезностью.
– Хорошо, – согласилась она наконец, – им никогда в голову не придет искать вас там. Но я должна буду через некоторое время выйти и показаться здесь, иначе Жерве может отправиться меня разыскивать. – Она нашла его руку и слегка сжала ее. – Но я вернусь, – прошептала она, приблизив губы к его лицу. – Понимаете, вы мне нравитесь!
Жан уставился на нее, потом рассмеялся. Было что-то невероятно комичное в идее отплатить Жерве ла Муату его же монетой.
– Подождите, – прошептала Николь. – Мы не должны подниматься наверх вместе. Нас увидят. Я пойду первой, а вы выпейте пока бокал-другой. Потом пойдете наверх… нет! Так не годится. Чем дольше вы здесь останетесь, тем больше риск, что Жерве вас обнаружит… Идите первым. Моя комната на втором этаже, вторая дверь по левой стороне…
Жан еще раз поцеловал ей руку и направился вверх по лестнице. В ее спальне горел камин, и Жан неожиданно понял, как холодно за окном. Он подумал о бедном парне, которого обокрал и бросил голого и связанного в кустах.
“Я не могу оставить его так, – подумал он, – бедняга умрет… Мне не доставляет никакого удовольствия убивать человека, который никогда не причинял мне вреда, даже косвенно…”
Он торопливо оглядел спальню. Комната выглядела прелестно. Все здесь было выдержано в голубом тоне и отделано золотом. Большое зеркало в роскошной раме из резного дерева, в котором он мог увидеть свое лицо в мерцающем свете камина. При этом освещении он более чем когда-либо походил на Мефистофеля. У камина стоял экран из голубого китайского шелка с вышитыми золотыми фигурками, каминная доска и карнизы богато украшены золотым орнаментом. Стулья по моде, введенной при нынешнем короле Людовике XVI, изящные и красивые, с позолотой, проглядывающей из-под голубой краски. Прекрасный хрустальный канделябр не был зажжен, однако множество хрустальных бусинок и висюлек отражали огонь в камине и освещали комнату. Даже полог над голубой с золотом кроватью, достойной самой королевы, был из голубого шелка, подушка и покрывало были такого же цвета.
