Анастасия Вихарева
Выжить и вернуться
Она открыла мешочек, заглянув внутрь. Конфеты были разные, наверное, дорогие, в блестящих обертках, яблоки и апельсины. Любка посчитала: на этот Новый год подарочных мешочков будет много – из школы, из дома быта, а нынче, наверное, и на почте дадут…
До Нового года осталось всего неделя.
Любка помечтала, залезая под одеяло. Скоро выставят оценки, потом школьная елка и дискотека до двух часов ночи, потом она пойдет на дискотеку в дом культуры. Вся молодежь села приезжала на Новый год отовсюду, из всех училищ, из институтов, и даже которые уже работали. Молодежи в селе сразу становилось много, на улицах было шумно и весело, всюду гуляли парочки.
Любка тяжело вздохнула – она так и не придумала, где ей взять нарядное платье. Не то, чтобы быть красивой, а хотя бы не выделяться среди всех…
Глава 19
Весь предыдущий день Любка провела в раздумье, а стоит ли ей идти в клуб? Никто ее там не ждал, но понимала – стоит. Все девочки из села будут там, приедут на лошадях и на тракторе с санями из деревень. Некоторые школьники из старших классов не поехали домой, возле интерната было шумно и весело. Там тоже поставили елку, построили горку, накатали снеговиков.
В чем идти на вечер Любка так и не придумала…
Два ситцевых платья с мишками и мячиками отпадали – выцвели и полиняли. Их купили еще в позапрошлом году. Разве что в школьной форме…
А еще штаны…
Она приготовила к Новому году колготки – коричневые, с не вытянувшимися коленками, но в последние дни ударил такой мороз, хоть из дому не высовывайся. Наверное, на улице было минус тридцать пять. В школе даже подумывали отменить елку. Ноги даже в штанах с начесом обжигало холодом.
Зато дома с утра топилась печка, и мать гремела чугунками…
– Вставай, вставай! – она включила в комнате свет и стянула одеяло. – Надо за водой сходить и в магазин. Там раскупят все. Люди очередь еще вчера занимали.
Мать переехала на следующий день, после той ночи. Сначала, с утра, проведала ее, подивившись, как уютно стало, чисто и тепло. А потом ушла, оставив Николку, который сразу же стал выковыривать из торта изюм и орехи. Сладкое масло ему не понравилось. Мать сразу решила, что торт принесла Таня. Она съела кусочек и придумала, как подмешать в масло свекольный и морковный сок, чтобы получился красный, желтый и оранжевый цвет, и долго гадала, какой ингредиент использовать, чтобы получить зеленый. Ничего, кроме зеленки, в голову не пришло. Разубеждать ее Любка не стала.
А через час мать вернулась напуганная…
Не пьяный, но еще с похмелья отчим сначала придрался к нетопленной избе, потом ему не понравилось, что мать не приготовила поесть. А потом вдруг схватил ее за волосы и начал таскать по дому, подметая ею полы. Для согрева он всегда носил с собой недопитую бутылку водки и стакан – наливал себе, пускал слезу, невразумительно рассказывая о своих героических поступках, потом залпом выпивал, ждал минут пять – десять, а потом кидался искать на кухне ножи или выскакивал на улицу и бежал к стайке, где хранили топоры. Мать не стала ждать, вышла, будто бы за водой, прихватив с собой почтовскую сумку и ведра.
От матери Любке досталось. Она и в самом деле оставила грязи, когда доставала картошку из подполья и собирала свои вещи. Но не сильно. Первое, время было позднее, в доме осталась незакрытая печка, в которую пора было подбрасывать поленья, а второе, ее, в общем-то, уже не волновало, что и как в доме, который теперь считала чужим. А днем почтальоны, которые приезжали на лошадях, помогли переехать окончательно. Позвонили от соседки, как будто из пекарни, – а пока отчим ходил на работу, забрали сундук, шкаф, картошку, посуду, комод, стиральную и швейную машинку.
Теперь стало еще уютнее и уже по-настоящему по-домашнему. На пол послали половики, красивым голубым покрывалом застелили диван, поставили и украсили елку, которую Любка принесла из леса.
И заметили, за два вечера ни разу не поругались, все шло как-то ладно…
Теперь, пожалуй, она любила мать еще больше, понимая, как тяжело ей противостоять Голлему и всем обращениям, которые наложили маги, чтобы отвратить людей. Раньше Любке она казалась слабой, отчаявшейся и полностью зависимой от обстоятельств. Но теперь думала по-другому. Мать горела в огне и возрождалась из пепла, как птица Феникс, яркой звездой загораясь на короткий миг, срываясь и падая. И каждый раз, в этот самый миг она оживала вместе с матерью и снова ясно видела свой путь, который вел ее к доброму началу, изменив предначертание судьбы. Она смотрела на хрупкую маленькую женщину, и с трудом верила, что четыре долгих года мать провела возле ее изголовья, отбивая одну атаку смерти за другой. Каждый день кормила ее, поила, носила в баню, убирала, заставляла двигать руками и ногами, и тихо мычала, когда боль выходила из ее тела и заставляла биться в агонии – боль, о которой Любка не помнила, боль, которая вырвала ее из бытия на четыре года. И теперь Любка ценила каждую секунду, когда на расстоянии мать позволяла почувствовать ей, что она рядом, прощая ее еще быстрее, чем до той ночи, пока не узнала о себе тайну.
А через три дня вдруг нагрянул Леша…
Он все же сбежал из детского дома. Встретил мать на работе, на одной из улиц, попросив, чтобы взяла его к себе. О себе он ничего не рассказывал, но мать даже обрадовалась, когда его увидела. И сразу позвонила куда следует, чтобы не искали. Правда, на следующий день Леша сбежал еще раз к родной матери, лишенной родительских прав, вернувшись только на следующий день, а к вечеру опять ушел. Так что с утра дома они были одни.
– Я так и знала, не будет он с нами жить, – расстроилась мать. – Не привязывать же его.
Любка согласилась – не будет. За два дня, которые он провел с ними, Леша ни разу не обратился к ней по имени, вел себя, как в гостях, не помог ни дрова принести, ни воды. А когда попросила, перестал разговаривать окончательно, сделав вид, будто не услышал. И оттолкнул Николку, когда тот подошел со сломанной игрушкой, внезапно изменившись в лице.
Похоже, жить с ними Леша и не собирался. Он всегда все делал молча и по-своему, никогда ни о чем не спрашивая. Заставить его поступать как-то по-другому даже Сереже не удавалось, и Сережа не осуждал ее, когда она призналась, что вмешиваться не станет. С Лешей в последнее время отношения и у него не ладились.
– Ну и пусть тогда живет, как хочет, – согласилась Любка, тяжело переживая. – Он уже почти взрослый. Девочки в училище в его годы живут самостоятельно.
– Мать его настраивает, ей пенсия по потере кормильца нужна, которая Лешке положена, – объяснила мать. – Они горло нам перегрызут, если на себя оформлю. Они ж при дяде Андрее богато жили, он теперь так и думает, что я жить не умею.
Мать поставила на стол поднос с горячей стряпней, начала выбирать самые красивые и аккуратные пироги и шаньги, складывая на белую бумагу. В доме вкусно пахло хлебом.
– А это куда? – спросила Любка заинтересованно, помогая матери.
– На работе девки решили Новый год отметить. В пустом зале, где раньше переговорная была. Ты тоже можешь прийти, только веди себя скромнее. И волосы прибери!
Любка радостно приподняла брови, то-то мать такая добрая!
– А когда? Сегодня почты не будет? – обрадовалась она.
Мать посмотрела на будильник, нахмурилась, потом пожала плечами.
– Сегодня одна газета и открытки. Не умрут без них. Алина Федоровна сказала, можно разнести после нового года… Сначала собрание соберут, из райцентра приедут поздравить, должны выдать новую зимнюю форму. Пальто, валенки, шапку, может, костюм для меня привезут, я еще не получала. И подарки на ребят. А домбытовские как раз работать заканчивают, придут после. Я видела, деньги сдавали. Они и про тебя чего-то спрашивали… – вспомнила она, хмыкнув.
– Да-а? – обрадовалась Любка. – Я тогда до Инги схожу и по пути зайду.
– Недолго только. И передай Розе Павловне «спасибо». Ты больше не бери у них ничего. Неудобно, надо бы ей денег отдать. Мы с тобой, как две побирушки. Ладно, хоть за Николку теперь не придется переживать.
Да, Николке повезло. Он теперь выглядел модно, Любка ему не раз позавидовала. Мать Инги, Роза Павловна, на Новый год вдруг решила разобрать старые вещи Юрки, которых у них было полным-полно. Собрала, сложила в мешок и отдала Любке, попросив Ингу помочь дотащить до дому. Мать глазам не поверила, когда мешок перебрали. Так красиво в селе никто не одевался. Здесь было и зимнее пальто, и шапки, и теплых штанов, подшитых болонью, штуки три, и теплые ботинки, и рубашки, и школьные костюмы. Юрка носил вещи так же аккуратно, как Инга, ни одной заплатки.
– Ага, передам. Мам, ну а куда им это все, Юрка давно из всего этого вырос? Все равно бы кому-то отдали или выбросили, – разрешила Любка сомнения матери. Она уже одевалась, натягивая двое штанов. – А можно я Инге вазу покажу и свечку?
– Не придумывай! – мать взяла сумку, в которую она уложила ценный предмет, достала вазу, рассматривая. – У них таких полно. Дорогая, наверное. Это хрусталь, ее надо вернуть, – очнулась она от задумчивости. – Ты мне скажи, где ее нашла? На чердаке? В чулане?
– Мам, ее никто не оставлял, мне ее подарили! – расстроилась Любка. В который раз ей приходилось оправдываться и доказывать то, что мать считала выдумкой. – Волшебники. И конфеты. Там еще скатерть-самобранка была, но ее забрали… Духи. Они не злые, но и не добрые. Они повсюду живут. Там и Шарик был, – радостно вспомнила она.
Мать вскинулась, поперхнувшись и побагровела.
– Перестань врать! Ты все время придумываешь что попало… Как к тебе относиться по-другому, если ума нет? Тебя и так все дурочкой считают! – накричала она, всплеснув руками. – Господи, неужто черти? Так ведь плохо и живут, когда учить есть кому! Их нельзя видеть… В больницу такие-то попадают! Вот сдам в психушку, чтобы неповадно было!
– Можно подумать, если на них не смотреть, они не побьют! – упрямо и обижено заявила Любка.
Она решила, что не стоит скрывать от матери свои способности. После праздника, устроенного волшебниками, она много думала обо всем. Не только о матери, но и о магии, о колдунах, о духах, о нечисти. Если судить по бабушкиным рассказам, колдунов в их селе в свое время было много – и Любку они лечили. И многие расплачивались за свое молчание, когда приходило время умирать. Сначала духи вытаскивали его язык, который он держал за зубами, потом не опускали, пока в доме не разломят потолочную балку, разрывая союз. Так в течение долгих веков обрывались нити, которые поднимали человека до природы, открывая тайны бытия. Теперь люди смотрели на природу пустыми, холодными и безжалостными глазами. Человек стал слеп, и не нужен природе так же, как она человеку. Духи не ушли с земли, но теперь они не жалели людей, обнажая их суть. И эта суть не только не радовала человека, но приносила одну беду за другой.
Например, какой бы дух закрыл глаза на то, что его закабалили и сделали рабом?
Но если дух вдруг стал человеку врагом, он заставлял его сознание спать, как если бы человек видел дурной сон и не имел возможности проснуться. Тысячу лет миллионы людей, отверженные духами, спали – и молились на хозяина, отдавали ему своих детей, чтобы тот убивал их, продавал, загонял в стоило, как скотину. Человек не только не искал ни правду, ни справедливости, но умножал свое горе и освобождал себя от любых мыслей, которые могли хоть как-то поднять его. И только колдуны, которые учились у духов, никому не подчинялись – уходили в леса, несли в народ знания и правду, лечили людей, даже когда те охотились на них, как на зверей.
Любка вдруг интуитивно почувствовала – о духах врать нельзя. Это не люди, они не прощают навета. И не будут кормить с ложки ни друга, ни врага – они руководили людьми, забивая иных насмерть. Она не хотела, чтобы духи однажды вытащили ей язык. Понятно, что если мать будет упорствовать в своем невежестве, духи не замедлят позвать отчима и непременно заставят ее открыть ему дверь. «Твое неверие станет нам могилой…» – мысль вертелась на кончике языка и никак не могла сорваться, облачившись в слова. Не могла же она совсем не помнить о себе…
Любка вдруг подумала о том, что если маг принес ее, то мог наложить заклятие и на мать…
– Мам, тебе, наверное, приятно было смотреть, как твой сожитель выгонял меня жить в стайку? – с обидой сказала Любка, настроение у нее упало. – Ты так быстро забыла, как к нам пришел этот дом… Ну пускай, я придумала, а как ты объяснишь, что мы столько раз были на волосок от смерти и выжили? Однажды они могут не простить.
– Кто? – мать тоже рассердилась.
– Духи, – бросила Любка, отворачиваясь.
Мать с минуту молчала, пережевывая пирог с квашеной капустой. Но Любка заметила, что она не откусила, после того, как проглотила, а сидит и не двигается.
И молчала она долго.
– Ну ладно я, понимаю, не от хорошей жизни придумываешь, мне самой иногда лезет всякая чертовщина в голову… Но другие-то не поймут! – она отложила пирог и отодвинула кружку с чаем. – Это ж надо так нафантазировать! – удивленно произнесла она, не обращаясь на этот раз к Любке, уставившись в пространство. – Только фантазии, Любка, нас не накормят, к жизни себя надо готовить.
– А конфеты? – смягчилась Любка. – Волшебники, но можно сказать духи… Что-то общее между ними есть.
– Стащила у кого-то, как теперь людям в глаза смотреть? – снова рассердилась мать, выходя из задумчивости и хлопнув ладонью по столу. Теперь она смотрела на Любку и видела в ней преступный элемент.
Любка от досады готова была взорваться. Мать была уверена, что конфеты ворованные, забрала все до одной и начала у всех спрашивать, кому такие давали. У Тани спросила, у соседки, у Инги, когда та пришла с мешком вещей для Николки. А потом спрятала, мучая подозрениями ее и угрызениями совести себя. Но с другой стороны, понимала она, у кого Любка могла их стащить? Сначала Любка даже испугалась, а вдруг кто-нибудь возьмет да скажет: «ну да, мои!» – и мать отдала бы, как деньги – целую пачку, которую нашла в печке. А могла бы себе взять, а потом сказать, что не видела. Нарочно или по случайности бросила кассирша сберкассы деньги в печь, а только всегда так, у матери никогда ничего не задерживалось. Могла бы сказать, что затопила и не посмотрела.
– А портфель в первом классе я тоже стащила? – разошлась Любка.
– Опять придумывает… – всплеснула мать руками и словно ни о чем таком не говорили, тут же перевела тему: – И зайди в столовую, говорили, газировку привезут, возьми Николке.
Спорить с матерью бесполезно – Любка взяла сумку и вышла, с силой хлопнув дверью.
На улице было морозно и уже взошло солнце. И на мгновение замерла, когда заметила покрытую изморозью и припорошенную снегом рябину, которая в свете солнца, взошедшего красновато-желтым шаром и зависшего над домами с высокими столбами дыма, искрилась миллионом разноцветных искр. Любка потопталась на месте, наслаждаясь сказочной красотой. Запомнить бы, но запоминать такие красивые вещи у нее не получалось, образы словно бы падали на дно глубокого колодца. Слушая хруст снега под ногами, она все еще продолжала мысленно спорить с матерью – и в этом ее разговоре побеждала не мать, а она.
На душе как-то сразу стало легче, дурные мысли вылетели вон.
В конце концов, куда они денутся от нее эти конфеты? А платье можно у Тани попросить, Надя ей привезла много одежды. Конечно, одевать чужое себе дороже – однажды попросила у Вали Иволгиной платье на танцы, а потом весь вечер пришлось краснеть. Валя не перестала повторять всем и каждому, что платье это ее, и что одевала она его всего лишь несколько раз, и рассказывала, откуда она его взяла, и сколько стоит. А еще при всех несколько раз одернула, чтобы не порвала или не запачкала. После того раза Любка чужое носить зареклась крепко-накрепко, уж лучше в школьном платье – но ведь Новый год не каждый день, один вечер можно и потерпеть…
По дороге она зашла на почту, купила открытку со снегирями и надписала для Инги.
На почте было тихо – ни одного человека, оператор и кассир пили чай и со скучающим видом что-то обсуждали, позволив ей перерыть всю коробку с открытками, разглядывая каждую подолгу. Поднялась на второй этаж, внезапно вспомнив, что ее там ждут.
В доме быта, наоборот, толпились клиенты. На новый год заказов было много, последние две недели швеи работали до поздней ночи, а приходили на работу раньше матери, которая топила печи. И теперь народ торопился получить заказ до обеда, пока дом быта не закрылся. Швеи тоже люди, объявление висло на дверях и внизу. Постояла у открытого шкафа с множеством готовых нарядов, перебирая их в руках, дожидаясь, пока ее заметят.
Сама шить Любка не умела, и у матери так красиво не получалось. В доме быта одежду шили по журналам, а материал заведующая, она же закройщица, совсем молоденькая, наверное, лишь на год или два старше Сережи, привозила из города. Иногда материал приносили с собой, тогда платья получались еще красивее. Как это, от которого Любка не могла оторвать глаз. Черная основа, а поверх красные тюльпаны и желтые языки пламени по низу. А рядом костюм и белый полушубок…
Любка задумалась, представляя себя в брюках из серебристо-серого материала и в полушубке из козы на молнии, у которого был капюшон. Дороговато, но оно того стоило, такие наряды в магазине не продавались.
И тут же вздрогнула.
– Кыш, не мешайся под ногами, – выгнала ее заведующая, забрав и черное с тюльпанами платье, и полушубок, и брюки. – Не до тебя, иди отсюда…
Любка оглянулась и вздрогнула… Сильно пожалев, что вообще сюда пришла.
За нею стояла Нинка и ее мать. А на стуле сидел тот самый десятиклассник, Мишка Яшин, который с интересом рассматривал Нинку и ее наряды, которые теперь она держала в руках. Он взглянул на Любку лишь краем глаза.
Любка покраснела до кончиков ушей, вылетев из дома быта пулей…
На улице она остановилась. Лицо и уши у нее горели, будто на нее плеснули серной кислоты, сразу стало жарко. И надо же было так попасть, чтобы ее выгнали ни в какой другой день, а именно в тот момент, когда сидел он и рядом стояла Нинка со своей подлой матерью…
А она-то, она-то! Зачем натянула на себя двое штанов и пришила черную пуговицу на синее пальто, которая со светло голубыми пуговицами смотрелась, как позор, который она только что испытала на себе?
Понятно – ни в какой клуб она не пойдет…
Она представила, как все веселятся, а она сидит дома – и чуть не разревелась от досады. Настроение сразу снова испортилось. Ну а как без штанов-то и без пуговицы? Она сильно пожалела, что не перебрала старую одежду в сундуке. Наверное, не обязательно синие, лишь бы одинаковые были… Шесть пуговиц! В магазине их тоже не продавали… давно уже…
Любка с силой стукнула себя по лбу – зато в доме быта были!
Она постояла на дороге, дожидаясь, когда Мишка Яшин выйдет, но он не торопился. А когда вышел, был раздет – покурил и вернулся. Любка сразу догадалась, что это надолго, значит, что-то не понравилось и переделывают, а он будет сидеть до конца, пока не получит заказ.
Слава богу, что Нинка с матерью ушли…
Инга с родителями Новый год собирались отмечать в столовой. Ее родители купили входной билет в учительской. Билеты продавали только взрослым, и тем, кто работал в администрации совхоза или сельсовета.
Про вазу Любка и заикаться не стала, заметив на столе сразу четыре точно такие же хрустальные вазы, наполненные салатами. Отец и мать Инги встретили ее навеселе, уже начав праздновать.
Заметив, что отец собирается встать, чтобы усадить ее за стол, Любка быстро ретировалась. Сергей Юрьевич то хвалился собой, то возбужденно вскакивал и начинал вышагивать с угрожающим видом, то пытался выпить водочки, а его всей семьей уговаривали повременить до вечера. Ингины родители были ничем не лучше отчима, разве что не буянили. Слушать стариковские поучения радости мало – одного раза Любке хватило за глаза, в присутствии пьяных людей ей сразу становилось не по себе.
На улице она вспомнила про газировку, свернула в столовую. Народу там было не протолкнуться. Для покупателей оставили небольшой зал, в котором располагался буфет. Общий зал уже закрыли – его украсили, поставили елку. Развесили блестящие гирлянды, серпантин, дождь, гирлянды из разноцветных ламп, снежинки. На столы, покрытые белыми скатертями, расставляли салаты. Вкусно пахло выпечкой. На плите жарились котлеты, запекалась мясо. А еще газировка – ее отложили прямо в ящиках в сторону, рядом с двумя ящиками конфет и печенья, тремя ящиками с вином, шампанским и водкой. В углу Любка заметила приготовленную музыкальную аппаратуру: электрогитары, барабаны, ионику.
Значит, Мишки в клубе не будет…
С одной стороны, она почувствовала облегчение. После позора в доме быта встретить на дискотеке десятиклассника ей не хотелось. А если не будет, то вроде как можно сходить. Но с другой стороны, сердце вдруг больно кольнула игла и осталась – увидеть его еще раз хотелось, пусть бы краешком глаза. Думать о том, что он встретит Новый год с Нинкой и ее матерью, было невыносимо.
Когда ее очередь подошла, газировку уже выдавали по две бутылки в одни руки.
Любка расстроилась… Разве что отстоять еще одну очередь, как делали все? Она ужаснулась – конец очереди стоял на улице, все в малом зале не поместились. Наверное, она провела в столовой часа три.
Завезли бы баллон газа, сироп и воду…
Те, кто приехал из города, рассказывали, что там газировку продают на каждом углу в специальных автоматах, куда можно бросить мелочь и пить ее, сколько влезет.
Ладно, не маленькая, время было половина первого, мать, скорее всего, ее уже потеряла.
После столовой зашла в магазин – там народу было поменьше. Купила трехлитровую банку сливочного сока и трехлитровую банку маринованных яблок. Яблоки и сок были не хуже газировки. Еще ей нравилась сладкая маринованная капуста, но без того было тяжело, лучше потом сходить еще раз. И неожиданно перестала переживать о пуговице – ей сегодня здорово везло… Она уже давно поняла, что быть честным человеком – обречь себя на вечный позор.
Теперь из магазинов исчезло даже то, что было раньше. Любку это злило. Когда есть, не замечаешь, думая лишь о том, чего нет – а исчезло, начинаешь понимать, что это было нужное.
На плечиках в зале висело точно такое же пальто, с точно такими же пуговицами. Любка залезла в карман и сразу обнаружила целлофановый пакетик с заплаткой и запасной пуговицей. Не раздумывая, забрала пакетик и сорвала три пуговицы, висевшие едва-едва на одной нитке, с самого пальто – на рукавах пуговиц уже давно не было, так что и запасная не помешает, а когда заметят, пришьют новые. Даже совесть промолчала, когда она уходила из магазина, там всем было не до нее.
К тому времени, когда она проходила мимо здания дома быта и почты, обида на домбытовских как будто притупилась. Обижаться долго у нее не получалось. Она зашла на почту, оставив сумки в сортировочной, разделась. Почта пришла, в ящиках почтальонов лежали не рассортированная районная газета «Звезда», а сверху стопки писем. Возле одного из столов стояли три неоткрытых мешка, которые открывали, но почему-то вынимать содержимое не стали.
Любка потыкала в них пальцем. Два мягких и один зашуршал.
От Деда Мороза…
Обрадоваться бы, но никакой радости она не испытала. И не было ни одной умной мысли, чтобы объяснить свое состояние. Жизнь откупалась от нее дешевыми конфетами.
«Ладно, я могла и этого не иметь, – успокоила себя Любка. – В конце концов, я на чужой планете, где каждый подумывает о том же!»
Вспомнив, что она инопланетянка, усмехнулась.
Какая она инопланетянка, если как все люди. Только глаза у нее такие голубые, каких ни у кого в селе больше нет. Ей об этом все говорили.
Она постояла у мешка с подарками и представила, что наколдовала себе много газировки, красивое платье и шерстяные гетры, а еще бурки с молнией. И умные мысли в голову Леонида Ильича Брежнева, который уже едва мог разговаривать, но никому не уступал место, развязав какую-то войну в далекой стране.
Длинный стол нарыли в комнате, в которой раньше стоял коммутатор. Он и сейчас там стоял, но им давно никто не пользовался, разве что играл Николка, втыкая в дырки гвоздики. Теперь телефонная станция находилась в райцентре. Народу собралось много – все почтовские работники, работницы дома быта и монтеры. Малышня кружилась вокруг елки, срывая аплодисменты. Ребята постарше сидели за столом, с аппетитом уничтожая угощение. Кто-то принес холодец и колбасу, кто-то печенье «хворост», кто-то маринованные грибы и салаты.
Любка села возле матери, которая позвала ее.
– Ты много не ешь, еда чужая, – предупредила мать, когда Любка потянулась за винегретом.
– Мам, я только попробую… – попросила Любка, заметив, что она тоже почти ничего не ест. – Что теперь, смотреть, как другие едят?
– Кто будет тебя после этого звать? – укорила ее мать тихим голосом, чтобы слышать ее могла только она.
– Я не напрашивалась, я могу уйти… – огрызнулась Любка.
Пробовать еду на столе ей расхотелось. Настроение ее было безнадежно испорчено. Ей вдруг захотелось крикнуть матери: «Закрой свой поганый рот!» – но она сдержалась, крепко сжав зубы, в глубине души понимая, что ничего иного мать не могла сказать. И она вдруг поймала себя на мысли, что мысль пришла к ней, как будто не ее, устрашив и зачем-то внезапно обозлившись на мать, которая ничего худого не сказала, разве что, как обычно унижалась, чтобы решить проблему одиночества. Но и пожалеть мать не получилось. Стол ломился от угощений, которые принесли для того, чтобы его ели всем миром.
– Можно подумать, от того, что ты стараешься всем угодить, тебя часто в гости зовут… – заметила Любка ровным голосом, не показывая обиды, которая была написана на ее лице. – Ты говорила, кто-то спрашивал меня… Я домой пошла.
Мать словно бы не заметила, что руки у Любки дрожат. Взглядом нашла заведующую, дождалась, когда та закончит весело болтать с одним их монтеров, и только после этого обратилась заискивающим голосом.
– Ольга Ивановна, вы спрашивали про Любку… Она это… ей домой надо, печку я забыла закрыть, – соврала мать, не моргнув глазом.
Любка про себя ядовито усмехнулась. Мать была как камень, который не давал поднять голову. Ей было проще, когда она никому не мозолит глаза. Но, возможно, мать была права, интуитивно чувствуя, что в ее присутствии люди становятся агрессивнее, раздражаясь по пустякам. Разговаривать о чем-то с домбытовскими расхотелось, первая половина дня обернулась позором, вторая началась не лучше, ничего хорошего сказать они не могли.
– Ой, забыла совсем, – спохватилась молоденькая заведующая, выбираясь из-за стола. – Я ж вам, Тина Ивановна, еще зарплату не выдала. Не спросили бы, не вспомнила бы!
Втроем поднялись по скрипучей лестнице. Ольга Ивановна открыла дверь, и внезапно обернулась, слегка покраснев.
– А Сережа пишет?
– Ну… было одно письмо, – растерялась мать. – С открыткой.
– Ой! – вспомнила Любка. – Теть Оль, а вам тоже письмо пришло… Только я не поверила, что от Сережи! Я сейчас…
Она бросилась вниз, на одном дыхании перепрыгивая через ступени, через несколько мгновений вернувшись с белым конвертом без марки, на котором в обратном адресе была указана Сережина часть. Фамилию Сережа написал криво, указав лишь инициалы, видимо, рассчитывая, что его почерк не опознают. И на миг заметила, как в лице Ольги Ивановны мелькнула радость. Мать, наверное, подумала о том же – она как-то сразу расслабилась, словно внутри ее распрямилась пружина, выпрямилась, заулыбалась, засветившись и изменившись до неузнаваемости.
На Ольгу Ивановну Любка взглянула с любопытством. Симпатичной, с мягким голосом и, в общем-то, веселая…
Вряд ли заведующая хотела ее обидеть, возможно, просто произнесла первое, что пришло в голову. День был ответственный. Если у Ольги Ивановны была с Сережей любовь, Мишка Яшин не мог об этом не знать. Взрослые всегда все знали друг про друга, встречаясь в клубе и танцуя парами. Тогда он мог подумать, что она обратилась к ней, как к свояченице.
От сердца отлегло. В какой-то момент Любка даже испытала гордость.
– Я тут вещи привезла для своих девочек. Любка сегодня заходила, но народу было много. Толпа такая набежала… Мы их потом выложить решили, после нового года. Тина Ивановна, может, вам тоже что-то подойдет?
– Ой, а у меня денег-то хватит? – расстроилась мать.
– Да не волнуйтесь, – Ольга Ивановна улыбнулась. – В этом году на заказах много заработали, премия у всех больше зарплаты будут. В магазинах-то пусто давно уже. А не хватит, так я вам в долг продам.
– Опять в долг… – мать тяжело вздохнула, но в каморку, где хранился сейф, с Ольгой Ивановной пошла, и через какое-то время они вышли. У матери настроение резко изменилось, лицо ее выглядело радостным. Потом Ольга Ивановна закрыла входную дверь, сходила в склад, в котором хранили материальные ценности, принесла три мешка, вываливая их на стол.
Любка и мать не поверили глазам.
Чего здесь только не было! И вязанные гетры, и свитера, и водолазки, и халаты, и варежки и перчатки с узорами, и вязанные шапки, три шерстяных спортивных костюма, и куртки…
– В райцентре два новых цеха открыли. В одном вяжут, в другом обувь шьют на заказ. Пока для своих и наших, но, думаю, полегче будет, если в Москву не отправят. Смешно, едем в столицу, чтобы купить то, что производят у нас. Кому это надо?
Ольга Ивановна еще раз сходила в склад и вернулась, волоча за собой еще один мешок, такой огромный, как она сама, открывая его. Он едва прошел в дверь. С бурками. Именно с такими, о которых Любка и не мечтала, потому что в магазине их не продавали. С замочками и сбоку, и спереди, и на каблуке, и с кожаными вставками, и даже сапоги на меху из настоящей кожи… Обычно за обувью ездили или в Пермь, или в Ижевск, которые были от села так же далеко, как другая планета. Ехать туда надо было сначала до райцентра на автобусе, а потом на поезде или на электричке не меньше четырех часов. Для матери и для Любки и райцентр был другой планетой. Мать ездила туда, если только работников почты вызывали на учебу и на собрание. Или в больницу, как однажды с Любкой, которая райцентр увидела впервые, поразившись огромному двухэтажному универмагу и поездам, которые с грохотом, сотрясая округу, ползли по рельсам, как черви. Каждая такая поездка была огромным событием.
– Можно выбирать? – озабочено поинтересовалась мать.
– Я себе что ли это все достала? – рассмеялась Ольга Ивановна.
– Любка, иди, меряй, – торопливо позвала мать, рассматривая ценники. – А ты мне материал не продашь дешевенький? – осмелела она. – У меня постельного белья совсем нету. И матрас бы, а то спим на одежде.
