Анастасия Вихарева
Выжить и вернуться
Любка уже давно отчаянно завидовать подружкам, которые перешли в восьмой класс и готовились сразу после окончания уехать в училище. На будущий год готовилась уехать и ее подруга Таня. Многие уехали. А когда возвращались, везли с собой подарки – и первым делом, проводили агитацию, рассказывая невероятное. Летом Надя и еще две девушки, которые жили неподалеку, подтвердили все, о чем рассказал им завербовавший их человек. В училище они так же получали среднее образование, только не за два года, а за три. И кто хотел – учился. Там, в училище, их кормили три раза в день. Досыта! И получали стипендию, которая была выше зарплаты матери. А на второй год платили за работу в цехе. Столько в селе никто не зарабатывал. А приезжали отовсюду – с Казахстана, с Украины, с Урала.
Любка слушала, не дыша, внезапно открыв для себя, что где-то есть другая жизнь. И не страшная, если уметь себя поставить. Бывало, устраивалась разборка, но в основном были, как одна команда, как семья, которая ела, спала, работала, занималась двадцать четыре часа бок о бок. За драки в училище выгоняли сразу, давая на сборы двадцать четыре часа. В общежитии всегда было два или три воспитателя, которые следили за порядком, а в училище и на работе кураторы группы, которые относились к своим воспитанникам, как родители и наставники. Жили в комнатах по двое и по трое, у каждого была своя кровать, два комплекта постельного белья, отдельная тумбочка, полка для книг, и место в шифоньере с зеркалами. А еще в комнате стоял стол, и была общая на этаж кухня. И никакой грязи, кругом асфальт. А еще никому не запрещалось приводить до пол-одиннадцатого друзей или ходить на дискотеки, которые проводились в училище и в парке культуры и отдыха, или в кино на любой сеанс.
О такой жизни Любка не смела мечтать…
Несколько дней она ходила вокруг и около Нади, примериваясь, как спросить о себе. Если там принимали всех и даже без аттестата, то ее, наверное, тоже могли взять. Но все же, лучше приготовиться к худшему и не питать иллюзий, выложив все начистоту.
Наконец, она подловила ее, когда та сидела на скамейке, дожидаясь подруг, с которыми собиралась отправиться гулять. Гуляли они всегда допоздна, возвращаясь под утро. Частенько их провожали бывшие одноклассники или ребята постарше, которые теперь тоже учились в училищах и на лето вернулись, не сомневаясь, что правильно оставили школу. Иногда они сидели на скамейке под окном Нади, о чем-то весело болтая, или даже целуясь.
Любка подошла и села, не зная, с чего начать разговор. Надя заговорила первой, предложив ей шоколадную конфету, которую привезла с собой.
– Ну, опять из дому выгнали? – спросила она с сочувствием.
– Нет, я про училище спросить… А меня возьмут?
– А почему тебя не должны взять? – с недоумением пожала Надя плечами.
– Вот… – Любка положила руку, предоставив доказательства. И вздрогнула, услышав, как позади присвистнули.
– И давно это у тебя? – спросила Надина подруга, присаживаясь рядом.
– Не знаю, давно, – Любка покраснела, уши вдруг загорелись.
– При такой-то жизни! – поддержала ее Надя.
– Можно мотальщицей или трепальщицей, там с хлопком работают. Зарабатывают они не меньше, но очень пыльно. Им еще за вредность платят.
– А в ткацком цехе шумно, – рассудила Надя, успокоив ее. – Им и респираторы выдают, и беруши. Наверное, если у тебя будет нормальная жизнь, это пройдет. Там много специальностей – красильщицы, контролеры, прядильщицы…
– Если не пройдет, тебе будет трудно, передовиком производства не стать. Там надо работать так быстро, что нам еще учиться и учиться. А они, знаешь, сколько получают! Ого-го-го! И квартиры им в первую очередь дают.
– Ну, – с тяжелым вздохом согласилась Любка, но облегчение она почувствовала. – Я понимаю, – Любка покачала ногами, задумавшись. – А можно мне на будущий год вместе с девочками поехать?
– Ты же еще маленькая! Маленьких не берут, – воскликнула Надина подружка.
– Но вы же говорили, что можно без аттестата, – Любка снова покраснела. – А на свидетельство о рождении можно кляксу поставить! – выдала она давно продуманный способ.
– Это в исключительных случаях. Когда с милицией привозят или из дому убежала.
– Я тоже убегу, – сразу же решила Любка.
– Ей лучше уехать, – сразу же согласилась Надя, останавливая свою подругу, которая открыла рот, чтобы сделать внушение. – Я тут такого насмотрелась! Люба, надо хотя бы семь классов закончить. Ну, – она развела руками, пытаясь объяснить суть. – Там недалеко спецшкола, в которой учат, пока не исполнится семнадцать лет. Или трудные, их в училище направляют из детской комнаты милиции. По возрасту они сразу считаются старшекурсницами. Правда, учатся они всего лишь год, но, если рассказать, как ты живешь, я думаю, тебе помогут.
– Там всем помогают, – согласилась Надина подружка. – Школа одно, а училище другое. Многие девочки вообще в школе не появляются.
– Это как? – изумилась Любка.
– Ну, в училище преподают специальные предметы, которые пригодятся в работе. А школа в другом здании. Это не училище, а вечерняя общеобразовательная школа, в которой можно учиться в любое время и любому человеку, который хочет получить аттестат о среднем образовании. Нас, конечно, проверяют и пугают, выгоним, выгоним, но еще никого не выгнали из-за школы.
Любка кивнула.
– Потерпи два года, – Надя выставила перед нею два пальца. – Конечно, если бы не было этого… – она кивнула на скамейку, где Любка показывала свою болезнь, которую сама она за болезнь не считала, – пошла бы к нам, прядильщицей.
– У нас лучше, чем у других, – похвасталась Надина подружка.
Любка рукой провела по лбу, вытирая пот.
– Только два? – прищурилась она.
Надя и ее подружка напряженно кивнули. Нет, они не смеялись, Любка прочитала это по их глазам. Отнеслись с пониманием. Она приободрилась, позволив себе расслабиться. Наверное, даже почувствовала с девочками какое-то родство. Где-то там был рай, не думать о нем Любка уже не могла. Конечно, хорошо бы ихтиологом, но прядильщицей тоже не плохо. А то, что состояние ее изменится в лучшую сторону, когда изменится жизнь, она не сомневалась.
Дома, как это ни странно, было тепло и пахло наваристым бульоном. Мать торопливо накрывала на стол, дожидаясь ее, чтобы пойти на работу вместе. Настроение у матери было хорошее. На новой работе, зная, что скотину она не держит, ей часто по дешевке предлагали молоко, сметану и мясо. Особенно сейчас, когда скотину на ноябрьские праздники многие закололи, и вдруг наступила оттепель, не зная, как сохранить туши. Николка был еще в школе. С продленки их отпускали поздно, когда темнело. Трезвый отчим подшивал обувь, которую ему иногда приносили для ремонта. Он работал в ночную смену и уйти должен был в полвосьмого вечера, как раз, когда они должны были вернуться с работы.
Любка обрадовалось, такие минуты покоя она могла пересчитать по пальцам. Она переоделась, разглядывая еду, села за стол, принюхиваясь. Отчим тоже отложил сапог в сторону, придвинул стул, и первым делом кивнул на еду, чтобы мать ее попробовала. Любка к этому привыкла, сама она отравиться не боялась. Чувствуя, как текут слюнки, не раздумывая, демонстративно сунула ложку в сковородку, зачерпнула картошки. Отчима Любка старалась не замечать. Пожалуй, это единственно, что она могла сделать, чтобы пережить эти два года. После разговора с девочками, мысль убить его отошла на задний план. Она никуда не ушла, но теперь у Любки была цель. Наверное, это было еще одно испытание. Убить она могла только дома, и только перерезав горло ему во сне. И первым делом пришлось бы избавляться от трупа и от крови. Не заметить исчезновения отчима и лужи крови мать не могла. Благодарности она не испытывала перед Любкой никогда – и непременно выдала бы ее. Первым делом, осознав убийство, она испугалась бы, постаравшись избавиться от нее.
И внезапно голова ее раскололась от боли…
Взбешенный отчим вскочил, сжимая в руке ложку из нержавейки, которой с силой ударил ее, схватил сковородку и надел на голову, перевернув стол.
– Подыми, сука! С полу! – процедил он сквозь зубы. – Еще раз увижу, что к людям садишься, я тебе кишки выпушу! Место твое у параши!
– Ты че, опять с ума сошел? – перепуганная мать поставила стол на место, трясясь от страха, собирая с полу ложки и хлеб.
Любка не решалась пошевелиться. Стоя навытяжку, она чувствовал, как горит обожженное горячей картошкой лицо и шея, и течет по лицу масло. Нет, это был не страх, может быть, первую минуту – теперь она снова почувствовала, как горит вся ее внутренность, раскаленная ненавистью. Она копила ее все эти годы. Даже закатившаяся под платье картошка уже не казалась ей такой горячей, как только что. Из стиснутых ее губ не сорвалось ни звука, подергивались щеки и снова дергался глаз, но взгляд, будто прикованный, неотрывно смотрел на опасную бритву, лежавшую на лавке.
Любке пришлось приложить усилие, чтобы не броситься к ней и не схватить ее.
«Не дотянусь… до шеи не дотянусь… – чужие холодные мысли резко успокоили бьющегося в груди зверя. – И сил не хватить…»
Зверь сразу ушел, оставив Любку одну.
– Кто после нее есть будет? От нее слюни по всему дому, – отчим с брезгливостью кивнул на Любку. – Навали ей в стайке, пусть там жрет… У тебя пизда гнилая, или хуем гнилым тебе ее делали? Увижу еще раз эту скотину за столом, ты тоже будешь кишки свои собирать…
– Иди, иди… Иди, – мать вытащила Любку, толкая к двери. – Иди из дому…
Любка схватила пальто, внезапно почувствовав снова, как темнеет в глазах и нечем дышать, остановившись лишь на крыльце. И сразу услышала, как в доме что-то повалилось, и вслед за тем босиком в одном платье выскочила мать, крикнув в ужасе:
– Беги!
Отчим вышел следом, проводив их взглядом. Это был уже не первый раз, когда он набрасывался, не выпив ни грамма. По дороге завернули и огородами вернулись к соседям напротив. Именно к ним теперь бежали в первую очередь, если отчим гнался. Соседи отчима не боялись, разрешая переждать, пока уйдет из дому, и помогали одеждой, когда вот так, убегали голые. Сами они были из города, приехали чуть позже их, а с ними огромная собака, размером с доброго теленка. Таких собак в селе ни у кого больше не было. Не трогала она только Любку и мать, которые подкармливали ее, а отчим останавливался у ворот и начинал переговоры. Завидев собаку, после того, как она вырвала у него топор, прокусив руку, он даже не рисковал погрозить. Правда, в последнее время собака болела, дышала тяжело и кровила. Шерсть ее была короткой, испростыла, а домой не пускали, чтобы не нанесла грязи. Любка рекой лила слезы, когда обнимала голову собаки, пока никто не видел. Соседям собака была не нужна, они предлагали ее всем купить или взять даром, сразу предупреждая, что ест она много, как человек, а то и больше. И заметно раздражались, когда она попадала им на глаза.
Соседи выслушали сбивчивый рассказ матери с непониманием.
– Война что ли? – удивилась соседка. – Нормальная девка… При такой-то жизни! Подумаешь, слюни текут… А у кого они не текут? Надо врачу ее показать. Рот все время открыт, носом совсем не дышит. Видно же, сломан, била ты ее, Тина.
– Смотрели уже, – досадливо отмахнулась мать. – Ставят, что я болела. Да и роды были тяжелыми. А я вот вспомнила, упала с лошади, сильно живот болел. Калекой, поди, ее сделала. Что уж я, не зверь же, за волосы таскала, но ломать-то не стала бы.
– Все может быть. Она у тебя не дура, у нее что-то с нервной системой.
– Нас и били, и работать заставляли, и мешки таскали… Я в ее годы уже нянькой в людях жила. Все бы были калеками! Люди умеют воспитывать, а я не умею, – мать тяжело вздохнула, оправдываясь. – Надо было придушить, когда родилась. Сразу же было понятно, что ума нет… Говорить начала после четырех лет. Изверга еще не было, что уж на него-то валить. Я привыкла, а людям неприятно на нее смотреть, – заступилась она за отчима.
– А ходить? – поинтересовалась соседка.
– Пожалуй, тогда же, – ненадолго задумалась мать. – Она и видеть-то не видела… Глаза у нее были ровно как неживые…
– Это, Тина, церебральный паралич. Она себя не контролирует. Скажи спасибо, что поднялась и в школу ходит! Обычно с таким диагнозом сразу бросают, они олигофренами становятся. Учится-то она у тебя как?
Мать пожала плечами, наморщив лоб.
– Читает много. Пока по голове не треснешь, не услышит. Порой ору под ухом, а ее как будто нет. А про школу даже не интересовалась… Не знаю, надо спросить…
– Не умно ты, Тина, ее воспитываешь, надо побольше внимания уделять. Может, прошла бы болезнь, – укорила соседка.
Любка заинтересованно прислушалась, навострив уши, незаметно отвернулась, пощупав нос. И вправду, маленький, курносый, с горбинкой в одном боку, постоянно чем-то забит. Дышать она им не умела, а если и дышала, то тяжело. Пыхтела и сразу начинало невыносимо свербеть, так что не было сил терпеть, и не хватало воздуха. Дышать через рот она привыкла, ей это казалось так же естественно, как моргать или глотать.
Соседка работала медсестрой в больнице, ей можно верить. Ничего подобного о своей болезни Любка раньше не слышала. Но вряд ли паралич – парализованная бабушка сначала ходила с табуреткой, а потом лежала неподвижно. Врач тыкал бабушку иголкой, а она ничего не чувствовала. А ее ноги и руки лишь иногда переставали слушаться и висели как плети, ослабнув совсем, так что она не могла их поднять, или тряслись с такой силой, что могла себя ударить, и гнулись с огромной силой, когда хотела пошевелить пальцами. Но она их все равно чувствовала, даже легкое касание. И ноги – бегала она быстро, они отказывали потом, когда понимала, что не догонят, или, например, когда думала, что снова или побоится вдарить Инге, или ослабеет и не хватит сил поднять портфель в нужный момент… Если был паралич, он не мог прийти и уйти по желанию. Болезнь была, но другая.
Любка пересела на табуретку, поближе к кухне, но соседка и мать перевели тему.
Любка расстроилась, неплохо бы, если бы мать знала, что с нею происходит. Мать в болезнь не верила, считая Любку ненормальной, дурой, плохо воспитанной. Как все. Никто и не задумывался, как страшно, когда не понимают, что ты и тело не одно и то же.
На работу Любка шла в глубокой задумчивости. Неужели была такая болезнь, когда ничего не болит, а все равно человек болен?
Про отчима думать не хотелось. Он как будто специально выживал их из дома, внезапно раздражаясь и набрасываясь теперь даже трезвый. Понятно, что он выгонял их, чтобы угодить Нинкиной матери…
В школу Любка шла со страхом, с холодом в низу живота. И так понятно, что ее будут бить. Перед дверью она остановилась. Звонка еще не было, но в коридоре было пусто. Она открыла дверь и ни на кого не глядя прошла за парту, поставила портфель. Приход ее не остался незамеченным.
Лишь Инга старалась не смотреть, уставившись в учебник.
Портфель выдернули, он пошел по рядам. Для Любки это было не в новинку. Она каждый раз собирала свои вещи по классу, после того, как приходил учитель. Доставлять классу удовольствие смотреть, как она кидается на всех и пытается что-то отобрать, она не собиралась. Но без портфеля было некомфортно, сразу стало нечем заняться.
Ее обступили.
Сколько стояло одноклассников позади, она не знала, но чувствовала кожей, что пространство стало плотным. И трое спереди. Любка не смотрела на всех. Этой минуты она ждала и готовилась. Теперь для нее существовал только вожак. Удар сзади на мгновение отключил ее, но она тут же вскочила, наступая на Ваську, который был выше ее на целую голову.
Еще один удар… ждать было нельзя, врагов слишком много. Слепая ярость притупила чувство боли.
Любка резко взмахнула рукой и ударила.
Удара Васька не ожидал. На мгновение он опешил и нагнулся, схватившись за лицо. Любка согнула ногу и выпрямила, ощутив, как помощь пришла в виде силы, которая внезапно стала союзником. Васька отлетел к стене, отброшенный ударом ноги.
Те, кто нападал сзади, похоже, тоже растерялись, отступив…
Заметив, что Васька пошевелился, Любка с криком набросилась на него, толкнув и подмяв под себя.
Наверное, класс находился в ступоре. Звонок прозвенел, но его не слышали. Васька пришел в себя и теперь бил Любку, не останавливаясь, а она не обращала внимания на удары, рвала его лицо. Ударить, как в первый раз, уже не получалось. Не было уверенности. Сила, которую она почувствовала, не давала силы ее рукам и удары получались мягче, чем планировала – начиная от шеи через позвоночник, в тело потекла слабость. Снова начинался приступ, и она не могла его остановить. И все же, она не попятилась и не спасовала, не давая Ваське подняться, как когда нападала на отчима…
– Что здесь происходит? – крик пронесся по классу. – Немедленно прекратить!
Голос классной вывел всех из ступора. Она схватила Любку сзади, оттаскивая от Васьки, помогла ему подняться. Из его разорванной щеки хлестала кровь, рубашка порвана, выдранные волосы на пиджаке висели клочьями. Любка выглядела не лучше, у нее был разбит нос и губа, сильно болела щека, глаз почти не видел.
Учительница оттолкнула Любку, проверяя Васькину рану.
– Заняться больше нечем? – голос у Геотрины Елизаровны охрип и истерично визжал. Ее трясло, – Вас обоих исключат из школы… Подними портфель, все время у тебя что-то валяется…
– Я сама его бросаю? – огрызнулась Любка, собирая разбросанные книги и тетради.
– Это просто невозможно слушать! У меня никогда не было такого ученика… Нет ни одной оперативки, где бы речь не завели о тебе! – повысила голос классная. – В прошлый раз – драка, вчера – драка, сегодня – драка, ты всегда с кем-то конфликтуешь! Уроки не делаешь, на физкультуру не ходишь, в пионеры тебя не приняли, никакой общественной работой не занимаешься, одеваешься… Неужели нельзя погладить платье? На тебя все учителя жалуются!
Любка промолчала. Драки не она начинает. С пионерами классная сама же решила повременить, а потом Любка поняла, что не пионерский галстук красит человека. Таскали, конечно, в учительскую много раз. Проводили беседы. В четвертом не приняли, а в пятом сама не захотела. Зато на уроках отвечает, а другие молчат. И чем она погладит платье, если дома нет утюга? Перегорел, а в магазин их уже сто лет не продавали. Привезут – погладит!
– Это она, она на него набросилась! – пропищал тоненький голосок.
– Сегодня после урока будет собрание. Придет директор и завуч. Явка твоей матери обязательна. Пусть отправляет тебя в спецшколу! Я буду ходатайствовать!
Красная, как рак, Геотрина Елизаровна подошла к столу, в нервном возбуждении перекладывая стопку тетрадей.
– Раздайте! – бросила она.
Любка села за парту, чувствуя, еще немного, и она заревет. Теперь-то ее точно отправят в детдом. Если мать захочет от нее избавиться, как от Лешика, она уже ничего не сможет сделать. Любка уже года два не рассказывала ей, что происходит в школе, сама мать никогда не интересовалась, не того было. Кроме того, она всегда вставала на сторону учителей и тех, кто жаловался на Любку, после выговаривая ей, когда уже никто не помнил, вбивая вину, как гвозди в крышку гроба.
Судьба как будто специально пыталась выбить почву из-под ног, разрушив ее планы, пугая то спецшколой, то тюрьмой, то забирая людей, с которыми хоть как-то получалось дружить.
А то вот собак…
Любка вспомнила Шарика, которого летом живого прицепили стальным проводом к грузовику и протащили по селу. Она так и не узнала, кто это сделал, и долго бежала за машиной, пока не потеряла ее из виду. Наверное, на кого-то набросился. С тех пор, как сосед перестал его кормить и отвязал, он сразу же пристал к Любке, признавая только ее. Даже однажды вцепился в руку матери, когда она схватила полено и кинулась на нее.
Наверное, именно в тот день она узнала, как жжет грудь ненависть, которая толкает людей убивать. Не только тех, которые пришли в жизнь, но и тех, которые больно задели, замучив досмерти беззащитное существо. Теперь она, пожалуй, боялась не людей, а свою злобу, которая однажды могла выйти наружу и закрыть дорогу, по которой она могла уйти от них. Она ненавидела людей так же сильно, как они ее – всех людей, желая им сдохнуть мучительной смертью. И терпела, чтобы однажды забыть о них навсегда.
Собрание началось после пятого урока. Мать чуть-чуть запоздала, а пока ее ждали, классная лебезила перед завучем Марией Петровной. Та слушала в пол уха, не глядя ни на кого.
Директор, Евгений Васильевич, пришел с матерью, пропустив ее вперед, галантно открыв двери. Мать немного растерялась, вела себя виновато, притихши. Даже ученики чувствовали себя много увереннее и наглее, чем она.
За мать Любке стало стыдно. Не потому что она была ее мать, или как-то выглядела не так, и сгорбилась, опустив плечи, а оттого что она не могла – не была человеком, который мог бы кого-то поставить на место. Сильной она была только с нею, когда била ее и когда пыталась сделать из нее жалкое подобие себя самой, приучая кланяться всем в ноги. «Нам среди них жить… Что подумают… Что скажут…» Любка жить ни с кем не собиралась, что подумают, ей уже давно было безразлично. Всеми людьми руководил собственный интерес – мелочный, недальновидный, продиктованный амбициями, и только у матери такого интереса и выгоды не было никогда, она стелила себя под своих обидчиков, а потом чувствовала невысказанную боль, понимая, что об нее вытерли ноги. И срывалась, и вымещала на ней свое невысказанное, словно бы передавая боль, чтобы теперь эту боль Любка несла в себе.
Но Любка уже не могла принять ее на себя. Теперь, когда перед глазами стоял Шарик, как доказательство вины людей перед нею, она заживо закопала бы их всех в землю и заставила грызть собственное тело.
Ну, не всех, кто-то жил так же, закрываясь в себе, и натягивал маску, когда к нему приближались. Или не пускал в свое пространство, как девочки из училищ.
Через пару минут вслед за матерью и директором в класс вошла Ингина мать, Роза Павловна, которая преподавала в старших классах химию и биологию.
– Что здесь у вас происходит? – сложила руки завуч, нахмурив брови.
– Мы вообще-то хотели бы обсудить поведение Любы Ветровой, – ответила классная за всех. – Мы всем классом пытались на нее воздействовать, перевоспитать, но мы не в состоянии с ней справиться. Вы не представляете, что это за ребенок. Это позор всей нашей школы. Вы зря не пригласили учителя физкультуры. Он мог бы многое добавить. Я требую отправить ее в спецшколу и напишу характеристику.
– Чего она опять натворила? – брови у матери поползли вверх.
– Вы помните случай, когда она пригласила старшеклассницу, которая избила ученика? – Геотрина Елизаровна даже не взглянула на мать, продолжая обращаться к Марии Петровне. – Вчера она набросилась на Ингу, сегодня… сегодня утром по ее вине снова завязалась драка. Она не ходила ни на одно общественное мероприятие. Никогда мы собирали лом, ни на макулатуру, ни когда помогали ветеранам сложить дрова. Я не спорю, у нее что-то в голове есть, но она учится спустя рукава. На уроках не слушает, постоянно что-то рисует в тетрадях. А ее внешний вид. Она же совершеннейшая неряха!
– А когда ей ходить? Она же все время работает! – заступилась за Любку мать. – То полы моет, то почту разносит, то с Николкой сидит.
Любка напряглась, не поверив собственным ушам.
– А почему она у вас, Тина, на физкультуру не ходит? – нахмурилась Мария Петровна.
– А в чем? А если у нее нет штанов, нам воровать идти? – с едва заметной насмешкой развела руками мать. – Ну и пусть не ходит, – она с пренебрежением повела плечом. – Я одна, мне за ней следить некогда.
Любка вдруг забыла, зачем здесь собрались. Ее прошибла такая теплая волна, которая в мгновение смыла все прошлые обиды. Значит, она видела и помнила, только не умела высказать.
– Тина, но вам же выдавали… Всем матерям одиночкам выдали комплект школьной одежды, сапоги, валенки, трико и учебники.
– Мне никто ничего не давал, первый раз слышу, – с приятным удивлением произнесла мать, как будто уже получила этот комплект.
Взгляд Марии Петровны уперся в Геотрину Елизаровну, которая мгновенно вспыхнула, как маков цвет. Руки у нее слегка задрожали.
– Ну как же? Разве я не сказала? Не может этого быть!
– А куда тогда он делся-то? – простодушно поинтересовалась мать.
– Ну, вы не пришли за ним, я отдала нуждающимся… – проблеяла Геотрина Елизаровна.
– Как вы могли кому-то отдать, если это была адресная помощь? – не поверила ушам Мария Петровна.
Классная промолчала.
– В общем, понятно, – как-то неопределенно сказала Мария Петровна с едва заметной иронией. – Вася, как же так получилось, что Люба тебя побила? Неужели обросла на целую голову?
– Она первая начала, а вчера она Ингу побила на глазах у всех! – возмущенно пожаловались с последних парт.
– Это правда? – Мария Петровна посмотрела на Ингу в некотором раздумье. – Из-за чего произошел сыр-бор?
Любка натужилась, внезапно сообразив, что за Ингу по головке не погладят. Надо было сразу Ваську побить. На Ингу – это она зря, поторопилась. Сама Инга ей ничего плохого не сделала. Совесть у Любки была и частенько мучила, если чувствовала себя виноватой. Или позавидовала кому-то, или сказала не по правде, или выболтала чужой секрет… Но обычно дальше ее самой это не выходило.
– Нет, не правда. Я поскользнулась и упала, – теперь красная, как рак, стояла Инга.
– Инга! Мы же все видели! – воскликнула Геотрина Елизаровна. – Ты же вся была в грязи! И на пальто следы!
– Я не знаю, что вы видели… Я упала, – взгляд у Инги стал твердым. – Она хотела помочь, тоже поскользнулась и упала на меня. Это случайно вышло… И в драке она не виновата. Ее каждый день бьют. С третьего класса, а она все равно ходит каждый день в школу! Я ей завидую. Пошла я…
Потом она неспеша собрала учебники и направилась к выходу.
– Инга, сядь на место! – приказала Геотрина Елизаровна.
– Я вам не собака, – бросила она и вышла.
Любка уже совсем ничего не понимала. Уши у нее начали гореть, а в голове крутилось столько разных мыслей, от которых голова пошла кругом. Пожалуй, и Ингу она зауважала, растерянно проводив ее взглядом.
– Как бьют? – опешила Мария Петровна.
– Обыкновенно, – бросила мать. – Я же вижу. То портфель порвут, то ручки все сломают, то по одежде будто ногами ходили…
– А почему же вы раньше не пришли ко мне? – расстроилась Мария Петровна. – Мы бы ее в другой класс перевели.
– И что? И там будет то же самое. Она же у меня больная. Учиться я ее не заставляла никогда, моя вина. Руки не дошли, а сейчас поздно. Да дура, и что? – с вызовом бросила мать. Недополученный комплект одежды, похоже, избавил ее от комплекса «большие люди». – Отца нет, я не успеваю. Уж, какие есть! Нам все равно до хороших-то людей далеко… дура, и пусть такой и остается.
Теперь ирония была в ее голосе.
– Ну, Тина, я бы не сказала, что Люба глупая девочка, – покачала головой Ингина мать. – Она так часто ставит в тупик, что я теряюсь. И не меня одну. Я ее как-то вызвала и задала вопрос, она ответила и продолжила развивать свою мысль, объяснила тему, которую мы должны были проходить только на следующем уроке, привела столько примеров, которых нет ни в одном учебнике. И, что самое интересное, весь класс заслушался. С темой не было никаких проблем, тему поняли все и с первого раза. И на физике, я слышала от Егора Ивановича, она объяснила и молнию, и рождение кристаллов…
– Люба, если ты можешь учиться, почему ты не учишься? – внезапно обратилась к Любке Мария Петровна.
Любка растерялась. Глупый вопрос. Неинтересно, тупо объясняют. Задай вопрос, все равно уходят от ответа, или посылают в библиотеку, в которой никогда ничего нет. Иногда учитель не нравится. Как с математикой, не ладится, и хоть ты тресни. Ага, признайся – себе дороже!
– Ну, надо что-то делать! – воскликнула Геотрина Елизаровна.
– Вы знаете, – недовольно повернулась к ней Мария Петровна, – мне трудно поверить, что Люба развязала драку с мальчиком, который на три года старше ее. Я что-то не пойму, вы меня за дуру принимаете? – она строго взглянула на Ваську. – Может быть, ты объяснишь, почему опять начал распускать руки? Я тебя предупреждала?
– Предупреждали, – буркнул Васька.
– Еще одна жалоба, из школы я тебя исключу. Твой возраст, Вася, позволяет мне сделать это. Глубоко сочувствую твоему отцу, который в настоящий момент переживает не лучшие времена. Ты знаешь, о чем я.
– Я больше не буду! – побожился Васька.
– Так уж и не будет! – раздосадовано не поверила Любка, как-то по-новому взглянув на учителей. Оказывается, не все они были плохими.
– А он, наверное, в Любку влюблен… Всегда садится позади и проходу ей не дает, – пошутил кто-то из ребят.
– Кто? Я? – взбесился Васька и сразу примолк, заметив, что Мария Петровна смотрит на него.
– Вася, пересядь за другую парту, поменяйся с мальчиками, – Мария Петровна указала рукой на первую парту в третьем ряду.
– А можно мы оба? – попросил второй Васька. – Я с этой неряхой и дурой рядом сидеть не буду.
– Можно, – разрешила Мария Петровна. – Отныне это ваше место. Увижу, садитесь за Любой Ветровой, буду считать попыткой агрессии и вандализма. Это, Вася, будет твой последний день в школе. Ты меня понял?
– Понял, – покорно согласился Васька, пересаживаясь.
С благоговейным трепетом во все глаза, Любка уставилась на завуча, сильно пожалев, что Мария Петровна не ее классная. С таким учителем, наверное, нельзя было плохо учиться. Теперь она понимала и Таньку, и Ленку, которые перед уроками Марии Петровны бросали все, и бежали домой, оставляя и ее, и друг друга, чтобы готовиться. Мария Петровна тоже преподавала русский язык и литературу, а еще была их классным руководителем. Теперь она им завидовала, у нее у самой не было никакой надежды однажды попасть на ее урок. Марию Петровну боялись – даже директор, который недавно стал ее мужем. Она повернула так, что все собрание ее не ругали, а как бы хвалили.
