Анастасия Вихарева
Выжить и вернуться
И вдруг Сережа ударил отчима кулаком в лицо с такой силой, что отчим отлетел от стола к порогу, оставшись лежать…
Поначалу и мать, и Сережа, и Любка испугались, что Сережа его убил. Отчим долго не шевелился. И вдруг застонал, с испугом приоткрыв глаза. Заметив Сережу, он выставил перед собой руки, словно пытался от него закрыться. Убедившись, что отчим жив, Сережа вернулся за стол и выпил сразу две рюмки, и только потом расслабился, ни на кого не глядя. Любка заметила, что руки у него дрожат. Наконец, он усмехнулся, взглянув на Любку.
– Часто у вас так.
– Постоянно, – буднично ответила Любка. – Хороший удар, – похвалила она его. – Это тебя так в армии научили?
– Кстати, я тебе подарок привез, ты просила…
Сережа залез в сумку, вынул голубые тени для глаз, тюбик туши и неяркую, розоватую помаду для губ.
– О-о-о! – восхищенно выдохнула Любка.
И забыла о подарке. Сережа тоже обернулся со смешанными чувствами в лице.
Мать, которая стояла над поверженным отчимом, вдруг преобразилась. Кулаки ее сжались, лицо перекосило, она оскалилась, раздувая ноздри, глаза стали дикими. И неожиданно для Любки и для опешившего и растерявшегося Сережи она начала с какой-то необъяснимой и неописуемой яростью пинать отчима в лицо, в живот, в голову, пытаясь его раздавить.
– Сука! Тварь! Пидор! Ты мне жизнь… жизнь испоганил! Мразь!..
За нею пинать отчима начал Николка – теперь они пинали его с двух сторон.
– Э-э-э… – раскинув руки, Сережа решил прийти на помощь, загораживая и оттаскивая мать.
Любка встала у него на пути. Она хохотала. Честное слово, она сделала бы то же самое, но у нее вдруг не осталось ни капли злости. Она пережила столько страшных минут, а теперь ее разобрал смех. Так безопасно она себя никогда не чувствовала – только когда рядом были волшебники. Наверное, они были где-то рядом.
Отчим вдруг резко вскочил и кинулся бежать. Мать и Николка, пиная его на ходу, бросились следом.
– Он сейчас топор схватит и башку ей снесет, – обеспокоенно сказал Сережа, который теперь тоже смеялся, наблюдая за потасовкой.
Сережа и Любка поспешили следом, едва успев заметить, как удерживаемый матерью отчим запнулся за порог и скатился с лестницы, растянувшись. Теперь мать пинала его еще яростнее, отчим пытался встать на колени, и стонал. «Я позвоночник сломал… я позвоночник сломал…» – повторял он, уползая к воротам.
– Ты сука, ты падаль, ты не сдохнешь никогда! Такие твари не умирают! – цедила мать сквозь зубы, обретая вторе дыхание.
Наконец, вмешался Сережа, оттаскивая озверевшую мать и Николку, который вдруг как-то сразу повзрослел.
– Все, все, хорош! – отчим не двигался. – Надо его домой занести, окоченеет.
– Он? Хе, столько раз спал, ни хрена ему не делается, – пренебрежительно бросила мать.
– Мать, он замерзнет с синяками-то, потом доказывай, что мы его не убивали… – образумил ее Сережа.
– Может, бросим его в сугроб около его дома? – предложила Любка, все еще хихикая.
– Нет, я сказал, – отрезал Сережа.
– У него свой дом есть, – сделала мать последнюю попытку.
– Я его туда не потащу! – рассердился Сережа.
– Мам. Давай, мы с тобой его утащим и бросим в сугроб. Мороз тридцать пять градусов, может, все же окоченеет? – снова предложила Любка. – Сережа, ты просто не представляешь, как мы жили!
– Ага, а если вас кто-нибудь увидит? Я пожить у вас собрался, а вместо этого… Тяжелый… Берите за ноги! – приказал Сережа.
– Я не потащу! – развернулась Любка.
Мать и Сережа затащили отчима в дом и бросили у двери.
– Мне надо уйти, как вы тут без меня? Может, связать его, а то не дай Бог очнется… – сказал Сережа, убедившись, что отчим еще дышит.
– Куда на ночь-то глядя собрался? – попыталась удержать его мать. Она уже успокоилась. И на сей раз чувствовала она себя замечательно.
– Там еще трое ребят приехали, мы на вокзале встретились, я обещал им. Ну и… повидать охота всех. Все там соберутся.
– Я с тобой пойду, мать-то твоя опять, поди, пьяная. Помогу ей на стол собрать. Леша часто приходит поесть. Вдруг кто зайдет повидаться.
Мать достала сумку, собирая с собой продукты.
В эту ночь Любка ночевала у Леши и Сережи, в доме дяди Андрея. Леша заходил к ним часто, и даже оставался ночевать, а Любка у них не была давно. Теперь в доме было сумрачно и грязно. Тетя Мотя встретила их едва ворочая языком, ее новый сожитель храпел на кровати. Леши дома не было. Он теперь жил в бабушкиной половине дома. Там у него стояла кровать, стол, печка и старый бабушкин сундук. В общем-то, он неплохо устроился, в бабушкиной половине было чисто и уютно. Вернувшийся Леша уступил ей и Николке кровать, расположившись на полу. Но сам он спать так и не ложился, гуляя с братом по селу.
После того вечера какое-то время отчим был шелковый, не надоедая им. Про сам вечер он сказал, что ничего не помнит. Ребра у него болели долго, он стонал и жаловался, что упал, видимо, с лестницы, и как всегда пытался подмазаться. Но мать переменилась. Она поняла это не сразу, лишь в тот день, когда лесники привезли дрова, распилили, раскололи и сложили в поленницу за один вечер. Дрова Сереже сразу же выписали в лесничестве, как своему работнику – теперь он снова работал там, уже в качестве егеря, получив обширный участок заповедника с бобровыми заводями, а когда возвращался с обхода, обязательно приносил или глухаря, или зайца, или рыбу.
Мать в тот день пережила еще одно потрясение, когда вдруг появился отчим и начал помогать лесникам.
– Надо было раньше помогать! – набросилась она на него, наступая с поленом. – А ну пошел прочь!
А потом гналась за ним с поленом до конца переулка, под дружное улюлюканье хохотавшей толпы мужиков.
Сережа с Ольгой переехали в новую квартиру в середине мая.
Сначала они часто заходили к ним в гости, но Ольга была беременна и протекала беременность тяжело. Врач приказал ей меньше двигаться. В конце лета приходить в гости они перестали, а в квартире у них теперь жили ее сестры, которые помогали ей. И сразу после этого снова стал похаживать отчим, замечая, что Сережи нет. Жить он не напрашивался, обычно или садился на скамейке, или просто присаживался у порога, а мать не обращала на него внимания, словно не видела его.
И вдруг, когда ни мать, ни Любка ни о чем таком не думали, в одной рубахе, он влетел в дом с топором и сразу бросился к матери, схватив за волосы и уложив головой на табуретку, замахнувшись. Любка едва успела схватить топор и дернуть его на себя.
Топор выпал. Любка подобрала его, отбежав с ним в сторону. Отчим поднялся и начал на нее наступать. Глаза у него были дикие, мутные, словно бы закрытые пеленой, совершенно не вменяемые, будто он не видел ее.
– Любка, беги! – крикнула мать, бросаясь к двери.
Слава Богу, Николки дома не было. Любка кинулась за матерью. И неожиданно увидела, что мать стоит у двери с перепуганным лицом. Отчим задвинул засов до упора, вогнав его в железную скобу намертво.
– Отойди! – приказала Любка, ударив по засову обухом.
Обух вылетел, мать успела вскочить, но теперь отчим загораживал Любке выход, снова закрыв дверь на засов.
И вдруг он набросился на нее…
Между ними завязалась борьба. Он с силой вырывал у нее топор, а она не отдавала, стараясь вывернуть его из его рук. Сам по себе он был высокий, почти на голову ее выше. Она дернула топором с такой силой, которая внезапно снова пришла на помощь – и вдруг увидела кровь, не сразу сообразив, что распластнула рубаху отчима от рукава и по груди, срезав часть мяса с руки, и словно бритвой располосовала грудь.
Любка на мгновение оцепенела, пытаясь оценить степень опасности нанесенной раны. По счастью или несчастью, раны оказались неглубокие. Кровь шла, но не хлестала, едва смочив рубаху кровью в месте пореза.
Ее оцепенением воспользовался отчим, выхватив топор из расслабленных рук. Любка едва успела его оттолкнуть, пнув в место, которое показал Сережа, и пулей взлетев по приставленной к стене лестнице, которая вела на чердак.
– Сука, ты из меня кровь достала! – взревел отчим, всадив топор в перекладину лестницы, перерубив ее с одного раза. Любка только сейчас заметил, насколько остро заточен топор, который блеснул голубой сталью.
– Ну, достала! Чего ты мне сделаешь? Ну, давай, поднимайся! – Любка пнула лестницу, которая зашаталась, в руке она держала огромную дубину, которая лежала возле трубы. – Тебе не жить, не есть, не спать здесь… – с ненавистью и усмешкой бросила она. – Я тебе перережу шею спокойно, без вращения шарами… – она изобразила отчима, передразнивая его перекошенное и оскаленное от ярости лицо. – Или отравлю цианистым калием… Знаешь, что это такое? Нет? Миллиграмма достаточно, чтобы отравить колодец на пять лет… Или водоем со всей живностью… – она холодно усмехнулась. – А получить его, нужны лишь валенки и синильная кислота! В аптеке продают… А умирают быстро, раз! – и сдох! Кровь сворачивается, мгновенно… И не докажешь! Калий в организме есть, азот есть, углерод есть… Ты, козел, знаешь, что это такое? У-у-у, ты же пять классов закончил… А я-то дурочка! Кто на меня подумает, а, скотина? Ну, давай, ну! – Любка снова тряхнула лестницу, вдарив дубиной по бревну.
Отчим стоял внизу, не решаясь ступить на лестницу. Он ее ненавидел. Бешенный его взгляд с вытекшей слюной немного позабавили ее. Она вдруг успокоилась, сосредоточившись, просчитывая отступление, если он сможет добраться до нее. Высота от пола два с половиной метра или чуть больше. Спрыгнуть не составит труда. Если снова защемил железную задвижку, можно вдарить оселком, который лежал на небольшом окне, через который на мост проникал дневной свет.
Но отчим медлил. Он тоже осматривался, оценивая маршрут и возможность ее отступления.
Закрыл на шпингалет веранду, как будто успокаиваясь. Любка захохотала.
– Ну конечно, я спрыгнуть-то не смогу, у меня ножки кривые… – она навалилась на борт коленом и снова тряхнула лестницу.
И вдруг отчим, почти не размахиваясь, швырнул в нее топор, который со свистом пролетел возле уха, воткнувшись и застряв в перекладине.
Любка вынула топор, быстро вернувшись. Отчим, который собирался залезть, спрыгнул с лестницы.
– Ну что, поговорим? – расплылась она в улыбке, теперь уже помахивая топором. – Моя очередь.
Она нацелилась на отчима, махнула, не выпуская топор из рук – он метнулся в сторону, растянулся плашмя по полу. Любка вырубила топором щепу из бревна. Дождалась, когда он встанет, и снова заставила его присесть.
Нервы у него сдали. Он вылетел во двор под Любкино подбадривание, метнув напоследок лопату, которая воткнулась в косяк, и так и осталась висеть в двери.
Любка спрыгнула и закрыла дверь. В окно она видела, что отчим ушел. Сразу после этого она закрыла и ворота. И только потом ее затрясло. Из всех щелей из нее начал выползать страх, как будто он прятался в ней, а теперь пришел поблагодарить за спасение.
Мать пришла домой через полчаса, как отчим ушел. Любка заметила, что она состарилась на десяток лет, и волосы смотрятся белее, чем обычно…
– Че, о чем вы говорили? Я слышала, я под окном стояла…
– Да так, по душам… – бросила Любка.
Говорить с матерью ей ни о чем не хотелось. Это еще была не победа. Отчим слова не понимал, точно так же, как мать. А вдарить, как Сережа, она не сумела бы. А значит, убивать друг друга они еще будут. Сережа сразу предупредил мать, если она его пустит, чтобы помощи у него не искала. Ему хватило одного раза, когда он думал, что убил человека. И по улице Любка теперь ходила с осторожностью, понимая, что отчим может наброситься на нее из темноты – с железной заточенной тростью он не расставался.
Дома никого не было. Портфель лежал на стуле. Видимо мать, вернувшись с работы, сначала зашла домой, чтобы поесть и накормить Николку. Она видела, что портфель Любка оставила, и принесла его домой.
Любка достала конверт, положила на стол, долго не решаясь до него дотронуться.
Потом быстро включила утюг, смочила платок, отжала, положила поверх конверта, сверху накрыла бумагой и прогладила. Размоченный паром клей отошел. Конверт раскрылся без труда. И даже клей остался на месте, чуть тоньше слоем. На почте клей был, его всегда держали в растопленном готовом виде, как и сургуч, используя для запечатывания посылок. Специальный, такой в магазине не купишь.
Ничего особенного. Письмо было коротким, на одну страницу. Писал, что у него все нормально, жив-здоров, чего и желал медичке, что только что вернулся из караула. И только в конце «Скучаю, целую!» Любка держала письмо в руке, не зная, как к нему отнестись. Возни с ним еще будет – не дай Бог почтальонша заметит старую дату на штемпеле. Как это ни странно, люди обращали иногда на это внимание. Любка слегка смазала вторую цифру.
Потом прочитала письмо еще раз. До утра она могла им любоваться, сколько влезет. Но никакой радости не испытала. От поступка, на который решилась, остался осадок. Это было не ее письмо, и предназначалось оно не ей.
Налив себе чаю, она перечитала его еще раз. Теперь она его знала, наверное, наизусть. Вряд ли ради такого письма стоило рисковать. Мысленно она обругала себя. Миллионы людей каждый день пишут то же самое и делают приписку: «скучаю, целую».
Все. Даже если не скучают и не целуют.
– Нет, чтобы написать: схожу с ума, умираю от любви, нежно и страстно целую тебя в опухшие от поцелуев губки… мысли мои летят к тебе двадцать четыре часа в сутки, мысленно я всегда с тобой… мой ангел, мой свет, моя небесная пташка и услада очей… – Любка вдруг поймала себя на мысли, что словно бы повторила чьи-то слова, брошенные ей.
Она прошлась по комнате, ругая себя уже вслух. Уши у нее горели от стыда. Из такого письма не поймешь, любит, не любит…
И вдруг Любка вздрогнула и покраснела еще больше.
На кровати, полусидя-полулежа на подушках, лежал любимый волшебник, с укором наблюдая за ней, а за столом сидела волшебница, рассматривая свой ноготь.
– Вы? – Любка остановилась, наклонив голову.
Чувствовала она себя виновато.
– Да, Люба, да… – как-то неопределенно протянул волшебник.
Волшебница продолжала сосредоточенно грызть свой ноготь, перебирая цвета, в которые он окрашивался сам собой, рассматривая недовольно узоры, которые на нем проявлялись.
– Вот так падают гордые, но раненные птицы… бултых – и камнем об скалы… Была одна рана, а теперь еще отбиты почки, печень, сердце и мозги…
– Ну… я поняла уже, что поступила некрасиво, – со вздохом призналась Любка, вдруг спохватившись, что стоит посреди горницы, когда у нее гости. Она сбегала на кухню, проверила на температуру чайник, включила плитку и поставила его. И, немного задержавшись, обдумывая, как ей поступить, вернулась.
– Но ведь меня можно простить? – Любка шмыгнула носом, покосившись на конверт, который все еще лежал на столе рядом с включенным утюгом.
– Нет, Любка, читать чужие письма нехорошо! – произнес строго волшебник.
– Можно, Любка, можно, весь мир так делает! – не согласилась с ним волшебница.
– Но не читают же, – тяжело вздохнула Любка.
– Просто им важные и нужные письма не попадают в руки, – волшебница, наконец, с удовлетворением взглянула на ноготь, провела по нему пальцем, и он приобрел легкое свечение. – Думаешь, Катька позволила бы письмам, хоть одному попасть в руки Валентины или Риты?
– Не знаю, – с сомнением протянула Любка. – Я никогда не думала об этом… Нет, наверное… Но я же не Катька!
– Но ты, моя девочка, не должна забывать, что живешь в мире, где живут такие Кати, Вали и Риты…
– Но… – Любка о девочках не думала. Она думала о Мишке, который ждал бы ответа, как она, и не получил его. Она была дома, а он далеко.
– А разве он не обошелся с тобой так же? – с усмешкой напомнила волшебница.
Любка промолчала – обошелся. Он проигнорировал ее письмо. А она почему-то не обиделась на него, чувствуя лишь боль и досаду, и, наверное, все еще ждала.
– А ты не думаешь, девочка моя, что ты пытаешься нарисовать свою любовь там, где ее нет? – поучительно заметила волшебница.
– Охо-хо-хо, – тяжело вздохнул волшебник, поднимаясь с кровати, снимая свой черный плащ, шитый белыми нитками, и присаживаясь за стол.
Любка вдруг почувствовала облегчение. С волшебницей она могла поговорить о своих чувствах, которые носила в себе вот уже четыре года. Никто о них не знал, никто! Даже не догадывались, кроме Мишки, который как будто почувствовал, что у нее творится на душе.
– Пожалуй, я похлопочу на кухне, – передумал волшебник сидеть.
– Вот так всегда, мужчины сбегают, когда им нечего сказать в свое оправдание, – пожаловалась волшебница.
– Там, когда он меня поцеловал…
– Прекрасно его понимаю, – вздохнула волшебница. – Представь… Не сердцем… Сознанием! Он выходит из комнаты… И вдруг видит двух девочек, которые прекрасно знают его, а он их. И одна из них… Люба, смотри моими глазами! – попросила волшебница. – В его присутствии начинает краснеть, заикаться, бормочет что-то невнятное, внезапно сворачивает в сторону… ему шестнадцать, ей двенадцать… Красивая? Возможно…
– Он посмеялся надо мной? – тихо произнесла Любка. Чувства остались где-то запертые. Теперь она была как бы Мишка, который сам по себе был без чувств. И она стояла там, в коридоре, и смотрела на себя со стороны.
– Ну, сказать так было бы, наверное, неправильно… Он раскрыл твой секрет, и ему это польстило. И что бы ты сделала на его месте?
– Целовать бы я не стала, – скривилась Любка.
– Не рассуждай, как девочка, рассуждай, как мальчик. У мальчиков есть кое-что между ног, им постоянно приходится это кое-что сдерживать, а думает оно примерно так, – волшебница провела пальцем по Любкиному лицу.
Любка вдруг почувствовала приятное ощущение, которое ей захотелось удержать и усилить. Оно проникало внутрь ее и растекалось, как горячая волна.
– Оно их зовет, оно их манит, заставляет делать глупости, пока они не встретят ту, которая может удержать это чувство, поднимая его снова и снова. А когда оно уходит, – женщина щелкнула пальцем и ощущение пропало, будто его и не было, – они начинают думать головой. Голова у него незамутненная, а маленький шаловливый проказник радуется каждой глупой девочке. Особенно той, которая при нем краснеет, бледнеет и заикается. И ему всегда приходится ставить своего проказника на место. Возможно, он и воспользовался бы своим положением, но ты – маленькая девочка, у которой пока даже нет месячных… Тогда не было.
– Поэтому мальчики сначала ухаживают за девочками, а потом говорят про них гадости?
Женщина утвердительно кивнула.
– Поэтому. Они в них не влюблены. Настоящая любовь, когда голова думает так же, как маленький проказник, даже когда он как бы отсутствует. Любое другое состояние противоестественно и должно вызывать тревогу. Например, твоя мама…
– Она чужая мне. Совсем чужая. Мы ни о чем таком с ней не разговаривали никогда. Она или ругает меня, или пытается высказать, что она чувствует и думает. И никогда не спрашивает, о чем думаю я.
– Это нормальное явление. В смысле, обыденное. Большинство людей на Земле поступают точно так же. Не потому, что они чужие – их так научили думать. Твою маму тоже никогда не спрашивали, что думает она. Она привыкла подчиняться, не думая. Как в армии. Немногие после этого остаются творческими и независимыми людьми, не многим удается забыть насилие, и никогда человек, над которым долгое время издеваются. Страх живет внутри них, разрушая личность.
– Но мама немного изменилась…
– Она переступила через того, кто ею помыкал. Но вот ее заступник ушел – и она снова перешла в состояние страха. И пытается уладить конфликт, подчинившись.
Любка задумалась.
– Но тогда, на скамейке…
– Люба, смотри моими глазами, – строго потребовала волшебница. – В село прислали шестнадцать цинковых гробов. Всех ребят он хорошо знал. Ходил с ними на танцы, встречался в школе, возможно, среди них были его друзья… Что бы ты почувствовала, зная, что ты должна пойти туда, откуда они вернулись мертвыми?
– Страх, – произнесла Любка, содрогнувшись.
– В доме на проводы собрались его друзья. Им никуда не надо идти. Для них есть завтра. И вот он выходит, чтобы скрыть чувства и подумать. А тут ты, приятель не приятель, но посторонний человек, который не радуется вместе со всеми.
– И отвергнутый, – догадалась Любка.
– И отвергнутый, – согласилась волшебница. – Он думает о том, что, возможно, не только их, но и тебя больше никогда не увидит. Ну, скажем так, это попытка оставить о себе память, или попытка пережить страх не в одиночестве, или попытка перед смертью загладить свою вину перед тобой…
– Но почему же он не ответил? Катьке ответил, а мне нет…
Катьке Мишка ответил в тот же год. Правда, написал, чтобы не надеялась, не принимала близко к сердцу и не писала ему больше. Дружелюбно попросил. Любка, наверное, Катька завидовала. Думать, что она его встретит после армии, было невыносимо. Мысли об училище сразу становились тяжелыми – и понимала, что надо ехать, и понимала, что умрет, если вдруг выяснится, что упустила шанс быть рядом с Мишкой всю жизнь, уступив это место другой.
– Потому что Катька ему чуть ближе, чем ты. С Катькой он знаком много дольше, и, возможно, когда-то рассматривал ее в качестве будущей подруги. Он избавился от страха. Не умер, не попал в Афганистан, в армии его накормили, напоили, предоставили постель… Теперь он думает о будущем, как о чем-то естественном.
– Неужели я совсем ему не нравлюсь? – горестно воскликнула Любка
– Не нравилась никогда, – покачал головой волшебник, расставляя кружки с чаем. – Не существовала, оставаясь в пятом измерении.
– Мудрая мысль, – заметила волшебница, обнаружив перед собой тарелку с пирогами.
Любке стало горько. Думать так, как объяснили волшебники, не получалось. Взгляд ее снова упал на письмо, и глаза застило слезой. Ей такое никогда не напишут. Переживая трагедию, Любка почувствовала себя ненужной и беззащитной. Зачем же она старалась быть гордой, правильной, честной, если этого никто никогда не замечал и не оценит?
– Горькая правда – хуже сладкой лжи, – произнес волшебник, перерывая горькие Любкины размышления, в которых она утонула, потеряв свой голос. Не то мысли, не то чувства все еще надеялись на чудо, ждали, любили, внушали надежду – и были как бы сами по себе, но властвовали над нею, над ее сердцем и умом, а Любка смотрела на них и понимала, что жизни в них нет – но они не уходили.
– Представь, что ты уехала в училище и позабыла сердце дома. Как же ты будешь жить? Сердце должно быть там, где голова. Иначе ты не сможешь шагать вперед.
– Я понимаю, – прошептала Любка, глотая слезы. Ничего поделать с собой она не могла. Кусок не лез в горло, она держала капустный пирог в руках и не могла не положить его, ни откусить.
– Я сильно сомневаюсь, что ты не справишься, – волшебник улыбнулся. – Ты должна почаще заглядываться на духов, пытаясь понять, что они делают. Вся магия – это духи, без них магия умирает. Есть одна особенность: когда они подходят к человеку незамеченными, человек уже не размышляет.
Любка кивнула после задумчивого недолгого молчания.
– Я заметила. Пока смотрю на других, все кажется простым и ясным, а когда делаю сама, то смотреть на себя так же не получается. Если бы Таня или Наташа, или кто-то другой полюбили парня, который за четыре года не подал им руки, я бы посоветовала им забыть его. Но когда это происходит со мной, мне становится так больно, что не хочется жить. И с мамой то же самое, она становится другой, когда духи подносят к ней зеркало. Мне кажется, она его видит.
– Зеркало? – вдруг удивилась волшебница, но Любка заметила, как она заговорщически переглянулась с волшебником. Про зеркало они знали.
– И что же она могла там увидеть? – нахмурил брови волшебник. – Должно быть что-то очень интересное, если так внезапно меняется.
– Не знаю, – задумалась Любка.
– Как же ты ей поможешь, если не знаешь, чем она заболела? – строго спросила волшебница.
Любка поняла – это экзамен, волшебники приготовились слушать. Никому бы и в голову не пришло изучать повадки духов, но у нее была предрасположенность – волшебники прямо и честно сказали об этом. И каждый раз показывали что-то, что могло бы дать ей материал для размышления. Вряд ли они учили ее только для того, чтобы она распевала с духами песни или запинывалась за них. Это был целый мир, другой мир, который стоял над бытием, управляя всеми явлениями. Она ни разу не поинтересовалась, как они растут, как выбирают людей для своих… издевательств, усыпляют бдительность, как помогают человеку, подсказывая иногда, как подсказывали ей, и почему они делают иногда все наоборот.
– Я… я… – Любка запнулась. – Я не знаю…
– Я тебе немножко помогу, – рассмеялся волшебник. – Это же так просто! Вот твоя мама, униженная, избитая много раз, раненная в сердце. Что же она видит в зеркале, что забывает обо всем? Что видишь ты, когда мечтаешь о Мише?
– Отчима? Как он помогает ей, как любит, как они вместе идут по селу, а люди смотрят и думают, какая она счастливая?
– Правильно. И ее видения существуют независимо от нее. Она в плену другого мира, и то, что она видит, кажется ей реальным, что вроде бы протяни руку – и вот уже оно в руках. Бытие – преграда, через которую надо переступить. И она переступает.
– Наверное, она еще видит другой вариант своей жизни, в котором нет ни меня, ни Николки, а есть только она и отчим.
– Правильно, – кивнула волшебница. – А со стороны люди видят только самого человека., и поэтому все просто и ясно, а когда заглянул сам…
– И я смотрю в зеркало? – удивилась Любка.
– А разве твоя мечта не живет отдельно от тебя? – рассмеялся мужчина. – Разве она отпускает? Конечно, можно за нее биться, можно рвать и воровать чужие письма, можно рассказывать гадости о подругах, можно сидеть и лить слезы, можно попробовать соблазнить объект или заставить духов показывать объекту зеркало, где ты и он идете по селу…
– В принципе, люди так и поступают, – заметила волшебница. – Это нормальное явление. В смысле, обыденное.
– Но ведь это же нехорошо! Я так не хочу! – возмутилась Любка.
– Тогда попробуй отпустить свою мечту. Пусть она радует кого-то другого. А ты оглянись и радуйся тому, что имеешь. И помоги маме. Тогда, может быть, она услышит тебя и захочет понять, о чем ты думаешь. Ведь ей не так много надо. Защищенность. Достаток в доме, Уважение. Приятного собеседника, который умеет слушать. Конечно, ей хочется любить и быть любимой, но не все для этого подходят. Чтобы чего-то добиться, люди идут поперек мечты, а не бегут за нею. И редко думают о том, что будет, радуясь тому, что есть.
– Как же мне не смотреть в зеркало и отпустить мечту? Она не уходит, – Любка решительно не понимала, с чего ей начать. Мишка был рядом, вот он, руку только протяни. И такой влюбленный в нее, как, наверное, не была она.
– А ты скажи: тьфу, тьфу, тьфу на тебя! – засмеялся волшебник. – Потренируйся. Это бывает полезно. На чужую мечту легко плюнуть, также легко нужно уметь подчинить себе свою.
– Я постараюсь научиться, – обрадовалась Любка.
