Анатолий Жариков
В стороны света
В стране Гёте
Из Вильгельма Лемана
И ранняя заря и поздняя заря
не остужают воздух сентября.
Из пепла крылья бабочки. В начале
от Бога Слово, после – от печали.
Горсть чернослива, связка чеснока,
ведро глубокой влаги. И века.
Из Гейне
Под ветром северным и в обмороке сонном
сосна. Ей снится пальма под палящим солнцем.
Готфрид Бенн
Анатом
Вот человек: кишки, аппендикс, жёлчь,
венец всего – без откровенья ночь;
глазниц провал, колбасы рук и ног,
в брюшную полость я воткнул цветок.
Где ж расписался Бог?
Мои розы
Вот и розы увяли,
падают лепестки,
росы ль слезами стали?
плачет душа ль от тоски?
Словно душа в начало
падает всех времён,
бедная, тоже устала.
Тёмная бездна, сон.
Хватит, душа, в печали
кукситься, близок свет
жизни новой. Увяли
розы мои. Или нет?
Только это
Есть только то,
которого будто нет.
Есть только "я",
блуждающей мысли след.
Когда лежу в молчанье…
Когда лежу в молчанье на спине, –
мне открывается особенное утро,
и час ведёт особый счёт минутам,
и свет один в небесной глубине.
Одна земля и кровь на чёрной ниве
у ландыша и у крапивы,
одна рука даёт, берёт, даёт,
льёт солнечный на землю мёд.
Будь осторожен, шёлковая нить
порвётся – и не свяжешь снова.
Бери из утра собственное слово,
чтобы успеть всё отблагодарить.
Кто мыслил прошлым…
Кто мыслил прошлым, тот
попрал земли законы;
восходит дым святой,
как в годы оны.
А боги живы, вон –
они в полях и реках,
в дожде, в грозе их стон
и жадность – в жертвах!
Пусть слабо зренье, зрак
из глубины взлетает,
засветится, и мрак
быть перестанет тайной.
Кто мыслит глубоко,
того вбирает вечность.
Того ждёт кома, в ком
есть осторожность речи.
Как мёд из сот, цветами опылённый…
Как мёд из сот, цветами опылённый,
в сосуды лился, плакал и сиял,
так август неба синь и зелень кроны
в сентябрьскую прохладу окунал.
Светились облака, глаза прохожих,
во всём явилась та голубизна,
которая на жизнь была похожа,
открытую улыбку дня.
Тропа знакомая, прозрачность голубая,
соцветье облаков, что крыльев стая;
я, безнадёжно старый и седой,
захлёбываясь пил из чаши той.
Икар
II
Когда бы глаз мой богом создан был,
я б видел ночь, начала и концы.
Я снова слизь, предвечный сон, прах, пыль,
я поднимаюсь от гнилой росы
в мозг, твой ничтожный пилигрим…
Последний наш интим.
Запомни свой последний вечер…
Запомни свой последний вечер:
стол, пиво, локти, сигареты,
сижу один, там – лица, плечи,
очки торчат в строках газеты.
И больше ничего, ни рощицы, ни дома,
твой узкий круг, мирок неспешной жизни…
Что прожил, до кишок знакомо,
оставь стихи непомнящей отчизне.
Смертельно, смертно всё и бестолково.
В углу за столиком на пол-лица зевота,
вонь пива, грязи, пота.
Усни спокойно. Вечер. Солнце. Слово.
Только две вещи
Храм в пыль обратится,
снег станет рекою,
летящей строкою
летящая птица.
И вечно лишь "Я"
в ручье диалога
с невидимым Богом.
Из беспамяти
Под сенью бесконечных звезд
иду домой бог весть откуда,
в душе темно, на небе чудно, –
как самый изначальный бред.
***
Стихи анатома Бенна
не повлияли на
работу морга.
Русский Рильке
Эвридика
То были души: скальные расколы,
ещё не задохнувшиеся смолы,
змеиные прожилки серебра.
Из-под корней струилась кровь, текла,
багровая, надеясь к человеку
вернуться, ибо, тёплая от века,
она гнила без света и тепла.
Мосты и скалы висли над пустым
пространством, водоём незрячий
смотрелся в дно своё, клубился дым,
и тёмный воздух леденел от плача.
И, женское терпенье, в полный рост
легла дорога, вытоптанный холст;
на ней, крутой, едва светились тени,
идущих направляя зренье.
Он шёл, как и положено богам,
уверенно, нетерпеливо, резко,
шаги глотали пыльные отрезки,
молчали руки, не было рукам
работы, черепашья лира
срослась с рукой и струны отпустила.
Сын Зевса, ловкий вор, бродяга, он
был бы светлей, когда б не капюшон.
Взгляд бога псом летел за поворот,
оглядывался, возвращался снова,
а слух метался сзади. Ровно
дышали тени тихие за ним.
И слух шептал ему: "Идут они…"
Ещё он слышал шаг свой, лёгок, твёрд,
шум ветра в мягких складках платья.
Он знал, по уговору лишь вперёд
им двигаться и без оглядки,
но, Зевс мой, как медлителен их ход!
Но он молчал, за ним, тиха, бледна,
шла тень, и то была – она!
Любима так, что в скорбных звуках лиры
был создан мир, как повторенье мира:
пригорки, долы, реки и леса,
зверьём наполненные, голоса
в селеньях, скрипы на дорогах,
вставало солнце над землёй убогой,
ночь искажала звёзды, мрак
рассеивался, цвёл…
Любима так…
Как женщина зачавшая, в себе
замкнувшись, шла она за богом,
не зная мужа, бога и дороги,
плодом налитая, как словом песнь.
И даже нынешняя новизна
её не волновала, ибо здесь
плод смертью был, и смерть была – она!
Как роза нежная перед закатом
от холода скрывает лепестки,
её закрылся пол; и бога взгляды,
дыхание, тепло его руки
казались ей отчаянно близки.
Нет, не о ней недавно пел поэт,
не с этой тенью разделял он ложе,
на слабый призрак, на обман похожа
она: и жизнь ушла, и смерти будто нет.
Распущена, как золотая прядь,
пропавшая в земле, как майский ливень,
из семени взошла, как благодать,
и корнем стала.
…А в провале синем
уже не узнавала никого.
"Он оглянулся!" – прошептал ей бог.
"Кто?" – безучастно тень его спросила.
Бог повернулся и пошёл за ней,
уже обратно, по крутой дороге.
Под саваном запутывались ноги,
мешало мельтешение теней.
И только бог остался с ней, он рядом
неслышно шёл, легко дышал.
И некто их печально провожал
смертельно побелевшим взглядом.
Монолог Эвридики
Я оглянулась, милый мой,
и стала тенью под тобой,
под солнцем – мёртвою травой.
Мой плод, как бремя Персефоны,
жив по космическим законам,
я жизнь и смерть в пустыне дикой,
как бог индуса, многолика,
я плод сама и я же – семя,
я небо и земное время,
я вне себя и я с собой
толика счастья, дикий вой.
Зима Рильке
На окнах снег, на крыше грязный след,
тень у стены, пар из колодца,
позёмка, будто шелуха от слов…
Наестся мёртвых яблок и вернётся,
и извлечёт сознанье из часов.
или:
Сорвётся старым снегом с крыш домов,
в седой горячке на тропе забьётся.
Наестся мёртвых яблок и вернётся
остановить сознание часов.
Сон Рильке
Бессонный город, я и сторож в нём,
я ночь, Господь, в твоей бездонной ночи,
я плод твоих желаний, впрочем,
я сон во сне и жив я только сном.
И этот виноградник, поле это,
ликующие соки бытия
в садах больших прожаренного лета –
твоё бессмертье? Или кровь моя?
Божий день Рильке
Бездомному не нужен дом,
бродяга счастья не желает,
что вместе с осенью теряем,
и я не думаю о том.
Дай, господи, тепло плодам
и щедрые дожди садам,
налей в сосуды сладкое вино,
которое от тяжести темно.
Со мною пустота большого сада
и дни перед началом листопада.
Ветер моря Рильке
Долго, от первого моря,
по пустякам не споря
и раздвигая просторы,
только со мной и в ссоре,
веет до синих губ,
стонет до чёрных жил.
И подражает инжир
ветру, глуп.
Рильке. Другу
Быть может, раньше птицы был полёт,
объятия растут из нашей почвы,
и ангел вслед за нами жест несёт,
который мы сказали прошлой ночью.
Лу
У Рильке муза – степь и небо синее,
земля без края, без конца река.
И та, что за руку водила по России,
была упитанна, румяна и легка.
Пантера Рильке
И как волна, закрученная вихрем,
по кругу ходит, повторяя след,
как в карабине затаённый выстрел
ждёт мига и его не знает, слеп.
Стальными прутьями оплетена,
не видит ничего она,
как молнии, минута за минутой
бегут по кругу – тщетно, только прутья.
Но иногда под шёлком взгляд бессонный
поднимет мягко, жёлтый, как слюда,
он леденит, как первая вода,
и умирает, как сознанье, снова.
Стефан Георге
1
"В земле мне тесно, – говорит зерно, –
всё сущее живёт под светом.
Не бойся тёмной ночи, но
сквозь муки выйди в день с приветом".
Здесь смерти торжество, там жизни чехарда.
Весы уравновешены всегда.
2
Вошёл он в город. Полыхал закат
на крышах храмов, уходил за море.
Господь смеялся: плачут в горе
и в счастье плачут… брань, упрёки, мат…
Всесильный, он и камешку не даст
упасть, когда не будет воли его.
Хватило б слова, мы, слепые, спорим…
А он молчит сквозь нас.
3
Разрывы тела, трещины в горах
сомкнутся, зарастут; как было,
всё будет. Только в слове сила,
всё названное будет – прах.
Дом пуст, где раньше люди жили.
Оружие – горсть пыли у стены.
Кого мы не назвали, спасены.
4
Нет смысла в жизни смысл искать,
от самого начала мир наш тайна;
так лебедь, раненый тобой случайно,
не ведает, что в мире есть тоска.
Он умирал, но не было в глазах
его ни злобы, ни прощенья.
Мелькнула только искра сожаленья
зарницей в недоступных нам мирах.
Так говорил Ницше
Нас много множеств, имя – легион
нам, наши забинтованы уста, наш
пылен путь и песенка проста, и вечен сон.
Небо становится тёмным,
приходят луна и звёзды.
И веру теряет сторож ночной.
Я ухожу.
Я оставляю вас видеть.
Я оставляю вас слышать.
Подслушанная молитва Фр.Ницше
Безумно молятся, в слезах, без пищи,
два короля, злой чародей и добровольный нищий,
тень странника и странник, бывший Папа,
маг, совесть с розовой заплатой.
А самый безобразный человек
хрипел, сопел, сипел, едва
понятные выплёвывал слова,
невыразимым поражая всех:
–Среди невинных больше свят и искренен
тот, кто невинности не знает истины.
–Но сколь не глупо это преподобие,
кто сотворил нас, глупых, по подобию?
–В молитве ж есть, скажу вам, други, честно,
чего немало в жизни: лицедейство.
–Незрим он в жизни и невнятны речи его,
кто глуп, тот вечен, ибо глупость вечна.
Безумно молятся, в слезах, без пищи,
два короля, злой чародей и добровольный нищий,
тень странника и странник, бывший Папа,
маг, совесть с розовой заплатой.
А самый безобразный говорил,
кричал, хрипел, выплёвывал слова,
понятные молящимся едва,
тот, кто однажды Господа убил:
–"Так это жизнь была?" – скажу я смерти. –
Как я свободно жил, что жизни не заметил!
–Идите, выходите из пещер
на свежий воздух, ночь светлее, чем
день думает о ней, и будьте рады,
что звёзды падают и водопады!
…А тот, кому молельные слова
предназначались, закричал: "И-а!".
***
Идёт Заратустра.
За ним идёт Огонь.
За Огнём идёт Пепел.
Из Пепла вышел Человек.
Из Человека Женщина.
Из Женщины Любовь.
Заратустра Огонь.
Заратустра Любовь.
Куда идёт Заратустра?
Новое
Как женщину,
пишу себя я телом, буднем,
и без остатка.
Что-то новым будет.
Пишу
Пишу старательно и всё ж
перо царапает, как нож.
Как будто и не стар летами,
а где-то мысль за облаками –
не поспеваю за тобой! –
И стих бледнеет, боже мой,
не парься, кто его читает…
Пружина
Жизнь-часы затормозили, ах!
Что за чертовщина!
–Что же ищешь ты в часах?
–Причину причины.
Слышится?
Засушенные монашки,
вы иногда слышите ветер
в вашем удушливом храме?
