Анатолий Жариков
В стороны света
Одиночество
Я безбожник,
то есть, одинок.
Бог тоже бесчеловечен.
О, Ницше…
Лейпциг, Кёльн, Вселенной переулки,
Шуман, Шопенгауэр, прогулки…
День, как чужого, Фридриха встречал,
ночь ужасами новой боли.
«Гори, не догорай, моя свеча,
и по ту сторону любви – любовью».
Он ставит нас на голову –
и мы находим устойчивость.
Он оглоушивает –
и мы приходим в сознание.
Он ослепляет –
и мы прозреваем,
дважды и трижды.
Твои одинокие
любимые, невыносимо
скверные мысли.
Из Ницше
Когда месяц большой,
словно собирается рожать солнце,
назови его луной.
***
Заратустре Ницше
написал бороду
и вырвал язык.
Так танцевал
Заратустра
Язык в ноздрях
и палец в жопу,
закрыл глаза и побежал.
***
Даже блядь
побоялась замуж
за тебя, Ницше.
***
Пушистые глаза Христа
и щетина Ницше
на ягодицах танцующего ангела.
***
Ницше не спрашивал
у женщины, где
живёт одиночество,
из которого Ли Бо пьёт
чайными глотками.
***
Ницше
отпустил душу и –
обезумел, что ли?
Ниша Ницше
Всё проваливается в неё –
мир, женщина, воля.
Только Ницше в своём уме.
А почему и не
Александром? И подписался:
«Фридрих Германский».
***
В Ницше,
в орден Святого самодурства!
Вход свободным.
***
У Ницше
так густо, не вставишь даже
слова восхищения.
Ницше:
Посох для уставших,
якорь для утопающих,
для убогих – бог.
***
Не читавший Ницше,
не имеет права
жить без ума.
По ту сторону
Отшелестев, отвздохав,
спит усадьба господня.
Дьявол – это праздность бога
каждого седьмого дня.
***
И тогда Сознание
покинуло Ницше:
–Танцуй, Бонапарт!
***
Ницше
рассказывал себе,
слушают поколения.
Ира Свенхаген. Не Знаю
На вершине горы "Не Знаю",
или края
её здесь ли, там?
Не устаю, повторяю:
милый, у меня горе
плывёт-утонуло в море.
Помнишь оказию,
в Европе ли, в Азии?
В половине восьмого утра
умерла.
Или когда влево-вправо
в кювет лавой
чувств, у меня просто
вопрос: кто
и зачем?
Фр. Гёльдерлин
Бытие
Последние, святые, дни влачу,
не нужный ни врагу, ни палачу,
читатель мои книжки не читает.
Толпу влечёт лишь то, что по плечу,
воск рабски оплывает под свечу.
Творца ж никто не видит и не знает.
Путь жизни
Всё возвращает любовь
к нашей земной маете.
Так странным зигзагом комета
сквозь тысячетьму возвращается к Солнцу.
Небытие
Ухожу в пустыню, в бездну,
но светла моя дорога.
День был краток, как возмездие,
что ж ещё? я жил, как боги.
Мефистофель Гёте
День до творенья,
после творенья день.
Ночь растеклась
на пошлость и на милость.
От солнца опустилась тень
на мир. Что, собственно, случилось?
Ушедшее, что звук пустой,
вчера, сегодня, завтра – всё ничто,
начало и конец – не всё ль равно?
Что было, не было – всё было сном.
В творенье спит уже уничтоженье,
как в полноте рождается лишенье.
Всё нечто есть дурная бесконечность.
Абсурд – вот что единственно и вечно.
***
Город. Германия.
Майна. Вира.
Ангел кемарит
над кружкой пива.
Где не знала рука,
нога не бродила,
Мефистофель и К°,
шатенка, блондинка.
Окна размыты,
пьяна Маргарита,
тошнит фрау.
Гёте. Фауст.
Гессе
Клингзор
Художник горит свечой
с обоих концов.
Стремительно и ярко.
Натюрморт
с лицом и слезами
Скрючившись, дрожа и
смеясь от боли,
он переходил черту.
«Другого раза не будет», –
кривились его губы,
а глаза с забитыми в них гвоздями
растекались слезами по зеркалу
и умирали в последнем
рисунке художника
углем по белой странице
томика стихов Ду Фу.
***
А тем, кому хорошо,
мы ничего сказать не можем (Гессе).
А те, кому это сказано,
знают это.
А тем, которые не видят,
и не надо понимать этого.
Экхарт. Прислушайтесь
И лавкам пустым
я буду рассказывать о
том, что, прислушайтесь, есть
Он.
Шопенгауэр. Живи
От боли своей,
от вашей любви
ушёл бы спеша.
Но смерть страшна
и шепчет: «Живи».
А. Шопенгауэр. Фигушки
Постучите ко мне в гроб.
***
«Смерти нет»,-
сказал Шопенгауэр
и спокойно умер.
Герман Брох. Молчание
У вас были слова,
но вы молчали.
У нас есть уши,
но мы не слушаем.
Молчат века,
молчат люди.
Замолчит молчание –
ничего не будет.
Кристиан Моргенштерн. Старушка
То сучит нить,
то ножками сучит,
то барабанит, то стучит,
живёт старушка в доме,
живёт старушка с прялкой
и никого старушки кроме.
То садит розовую розу,
а то рассказывает прозой
про день пропавший
или вчерашний.
Как сажа, бел её капот,
затылок бел, она живёт,
старушка с палкой,
не красит веки,
в тиснёном доме,
в четвёртом томе,
в двадцатом веке.
Уроки эстетики
В а л е р и й К а т у л л:
Если ж о женщине, друг мой,
мысли давят виски и под ложечкой трепет, это – любовь.
Катулл. Слова
Слова любимой
на воде пишу, той, что
летит стремглав.
Гораций. Моё
Мне парки выткали селенье
под Римом, дом, жену, корову,
весёлое презренье к черни,
высокое влеченье к слову..
***
Есть повод, мой Овидий, говорить,
перенося слова в иную эру,
вся лирика есть одного размера
судеб связующая нить.
Года, столетия, холодный Рим.
Мы тот же путь, те ж мысли повторим.
Всё тот же селянин полоску нашу
весной взрыхлит и осенью распашет.
***
Герой Платоновского "Пира" Аристофан
рассказывал историю
о том, как возмутитель мира, хам,
человек наказан небом был, притом
был рассечён богами пополам.
С тех пор он миру чужд и
только кровь,
взрывая жилы, порождает чувство,
которое спасёт его, – любовь.
Как целое вернуть – искусство.
Луций Анней Сенека
В дне вчерашнем гораздо больше
смерти, чем в завтрашнем дне, о боже!
Микеланджело влюблённый
1
Идеалист, пока твой влажен взгляд,
пока глаза твои горят как свечи, –
и гений женщины божественен и вечен,
и губы только правду говорят.
2
Ты, мир познавшая так рано,
живёшь во мне, как в теле рана.
Я смерти жду, а не мужских побед,
не для венка пустая голова.
Я стар и сед,
а ты как боль жива.
3
Мошонка жидкая, седая борода.
А мысли грешны, как всегда.
4 Здесь и там
Там свет, здесь ночь,
там боги, здесь – тревоги,
невысказанность, суета
и пылью прокляты дороги;
и к звёздам ближе – там.
Свет больше видится во мгле,
но мрак обходит их чертоги.
Когда там пиршествуют боги,
спят человеки на земле.
5 Свет истины
Мы без тебя –
ком грязи,
нега лени,
короткая строка стихотворения.
Ты красотою вскрыл
слепых глаза.
Но, Боже, как
бессмертие сказать?
Пазолини. Строки завещания
Извергнув семя
в раскалённый песок пустыни,
ухожу.
Чезаре Павезе. Улисс
Троя разрушена, Спарты
честь восстановлена, греки
в мир окунались недолгий
и снова философов чтили,
грустно сидит у окна
старый герой, заржавели
шлем и копьё, даже сына
они не тревожат.
Это и к лучшему. Всё же
вырос царевич, уже
он со щенком не играет,
но и к женщинам он равнодушен,
может быть, если отец,
не пропустил ничего.
Что же так сильно болит
у старика под рубахой,
дёргает резко щёку,
выдубленную сирокко,
ноги, быстрые прежде,
наливает свинцом?
Тихая Пенелопа
дарит затылку улыбки,
милая, не замечает
отражения в медном тазу.
Знает он, где просчитался:
взглядом сверлящего море
родил слишком поздно.
Альфонсо Гатто. В окно
Смерть – это зимний вечер,
небо,
день недели.
Смерть в окно: молчанка
с пустыми, как у ангела, глазами,
выкручивает кашель из шарманки.
От Монмартра
Сумасшедший Верлен
***
Поль Верлен, старик бессильный,
грусть без боли, где твой дом?
Словно ангел чистит крылья
золотые под дождём.
Неописуемое Поля Верлена
Будь за столом прогулкою в лесу,
в тарелке супа твой высокий парус,
порой в твоём простуженном носу
загадок более, чем в жизни; старость
играет словом, молодость горит.
Всё в мире – сон, то светлый, то печальный,
возьми в основу алкогольный ритм,
пчелиный шум, завесу дыма в чайной.
Иди за голосом, не мучай
ни рифму, ни строку, позволь дышать
свободой им. Прекрасно лжёт душа!
Рука ж фиксирует литературный случай.
Из Верлена
День уходит. Вечер. Сплин.
Забывайся, полно, спи.
День кончается уже.
Будет тихо на душе.
Не вернётся вечер, но
спит душа, ей всё равно.
***
Не всякий может повторить Верлена
открыто нехорошие слова:
«Я жил, но не пойму, какого хрена…» –
и всё живём себе, живём едва.
Верлен незащищённый
Свернуться в грусть
и нам швырять оттуда
по слову, крохам
вечность. Может, тайна
ему известна более, чем стыд.
Пусть плешь ребёнка
отражает слово, пусть парит
над столиками в баре,
кружками, филе, над потрохами,
над нашими квадратными глазами.
Наш Вифлеем
испорчен запахом вина и пота.
Так и ушёл, таким,
каким нашли его однажды, –
незащищённым,
меж мокрыми ногами
пьяной шлюхи
с билетом сумасшедшего
в кармане,
едва успел запрыгнуть на корабль,
на тот, что в юности
ушёл, но без него, куда-то в море.
Теперь без паспорта,
без су под мышкой,
на повозке,
запряжённой тройкой ангелов,
вдаль увезли, ввысь подняли,
избавив от безумия земного.
Признание Шарля Бодлера
Женщина, стерва, блудница, безумная дрянь!
Я ненавижу тебя, замечаю едва.
Вот Вам нелепый горшок, вчера распустилась герань.
Плечи закройте, горячечный сон божества…
Цветы Бодлера
И мать и женщина брезгливо пнут поэта,
когда он в луже спит убогий и нагой.
Но он во сне летает высоко,
и любят ангелы его за это.
Парижская луна, ночная кобылица,
краснее красного судьи присяжных лица,
дрожит, как пойманная птица, сон Эйфеля
в дупле борделя.
Там стиракс раненый пространство удивляет,
перекликаются свет, сумрак, форма, цвет,
там богу равен ты, прислушайся, поэт,
и запах говорит, и слышит вещь немая.
Но между скользких, мерзких, голых тел,
какими видеть женщин бог хотел,
есть красота тоски на бледных лицах.
И бог повелевает жизни длиться.
О Винчи, омутных архангелов глаза,
И Микеланджело, Христова плоть грозна,
о смерти сон и стон химеры голой,
бог Босха и бессмертный Гойя!
Строчишь, не веруя, евангелие псам,
задравши ноги, кажешь небесам,
твоим бы бёдрам тёплый уголок,
губам застылым хоть вина глоток.
Давай, мотыга, ковыряйся, чтоб
земля после войны дышала так,
когда её ещё не трогал враг,
и в каждой яме – гроб.
Змеится зарево из бездны или мрака,
скрипят повозки беглые цыган,
всё нищета, неволя и обман,
и вечер жмурится, долистывая Марка.
Жуан был счастлив или пьян,
но был один, хоть у причала
последнего – толпа кричала,
ему и речка – новый океан.
Кривой губой облаял он Христа,
но тишина была ему ответом,
так после смерти пуст престол поэта,
так после жизни смотришь: жизнь пуста.
Ты холодна, а я горяч, о блядь,
сперва ты похоть, а потом ты мать,
да стой, да нет, лежи уж лучше, стерва,
о бог! о сладкое в червях познанья дерево!
Ты пахнешь водкой и окурками майдана,
толпа прыщавых иисусов за тобой,
не бездна ты, а у дороги яма,
мой ослик не спешит к тебе на водопой.
Когда вас будут жрать, как падаль, черви,
вы вспомните, что вас любил поэт,
что сохранит волшебный ваш портрет
в стихах возвышенных Альбом вечерний.
Тебе я говорю из бездны сна:
душа моя угарна и бледна
и как хотел бы я, чтоб этот сон
прошёл меня среди иных времён.
Вдвоём с еврейкой, словно в питерском гробу,
змеились мы холодными телами,
но всей тобой, с гребёнкой и ногами, –
цыганом бредил лошадей табун.
Но знали в мире нашем ты и я
среди обычной и банальной рвоты
такие бездны и бездонные болота,
о чём тоскуют и в аду святые.
А вы, прелестная, когда-нибудь блевали?
Вы клали неповинную свою на плаху?
Вам надевали грубую рубаху?
И ваши ль груди старца согревали?
Кто вас любил и кто вас ненавидел?
Кто вас на площади размазал и разлил?
Вам всё равно – хоть с кем, хоть с инвалидом.
вы знаете хоть миллиметр любви?
Когда тебя, пузырь из-под духов,
засунут в шкаф или в чулане бросят
и выпьет запах роз гнилая осень…
Когда меня, пустой пузырь духов…
Два розовых огня меня зовут, слепя,
ты – яхта, паруса твои шумят,
так ты, склонясь над печкой, варишь суп,
восторженно к тебе себя несу.
Отчаянно визжат сучки под топором,
то тихой осени печальные мотивы,
зрачков твоих я пью зелёный ром,
под мягким снегом засыпают ивы.
Как острых семь ножей, все смертных семь грехов
изрежут плоть твою зубами дикаря,
любовный мой оскал, кровавая заря
твоя и ангелов небесный хор.
Ты вся – загадка, от начала тайна,
коснёшься – и покойник встанет,
и ты забьёшься на его груди,
желаю, жажду, умер, подходи!
Я даже по волнам ушёл бы за фрегатом
за синий горизонт, где свет, добро и рай,
ты знаешь этот дивный край,
подруга, незнакомка, девочка Агата?
Ты слышишь воздуха ночного тренье
о грудь твою, о руки, о колени?
Так я вхожу в тебя, как привидение,
мы вечность, мы одно мгновение.
Уже просты желания, как руки
твои, как скрип шарманки, прелесть скуки,
камин трескучий, огонёк в ночи,
молчи, не говори, не знай, молчи.
Я вижу сетью паутинных глаз
сквозь глубину осеннего пригорка
рыдающего надо мною волка,
воров, любовников и с белыми цветами вас.
На бледном призраке был бледный призрак там
и звери дикие из бледного тумана,
и пена с бледных губ ещё бледнее рта
стекала дивными словами Иоанна.
В глубокой яме за пределами отчизны
пусть кости отдохнут мои от жизни,
с подземным смрадом я затею рандеву
и грай ворон весёлых призову.
Напьётся грязный бомж по шею,
любовь сожрёт горбатую старуху,
но ненависть и головы Кащея
плодятся, как над трупом мухи.
Когда идёт последний, злобный дождь,
я слышу злобный плач в окрестностях Парижа,
и чавкает под башмаками жижа,
и колокол вопит, что всё на свете ложь.
Оглянешься – и скверна на душе,
я мусорный пейзаж, я Франсуа Буше,
я мёртвая в песках пустыни сила,
я кладбище, что у дороги мира.
Страшны леса, что готики соборы,
то педиков плаксивых хоры,
то заунывный хохот панихид,
мне ближе ночь, её слепой гранит.
То славишь рабский, красный пот,
то презираешь мышцу тела,
тринадцатое, понедельник,
день отвратительных хлопот.
Ты, право, подозрительно умна,
но слабых отличают слёзы,
и не меняй загадку на
пот, пиво, сопли на морозе.
И словом и крылом корил архангел мужа:
–Едино для тебя и небеса и лужа,
послушен будь господнему лучу.
–Я сплю, – смеялся тот, – я не хочу.
Понять нам бесконечность не дано,
пусть бездна смотрит в каждое окно, –
писал Паскаль, и где таится тайна?
Ан мы тростник, колеблемый сознаньем.
И так болит, как при разрыве матки,
так роет в голове и так горит,
как будто бога пальцев отпечатки
на глине черепа внутри.
Во всю эпоху глад господний,
тростник сухой жуёт голодный
и тощий пёс, ослабленные струны,
как Блез Паскаль, болезненный и умный.
Идём, забывши свет, на свет,
манящий хохотом и звоном,
притягивающий незнакомым,
и там страдаем. Или нет?
И капает секунда за секундой:
я твой животный страх
и завтра и вчера,
я время, бег твой никуда и ниоткуда.
Давай-ка поживём вверху, на чердаке,
откуда видно все окрестности Парижа,
Бастилия, квартал рабочий ближе,
пиши, как сволочь, думай налегке.
Без кружев, жемчуга и дорогих камней,
лохмотья сплошь, но как сидят на ней!
О нищенка, твой призрачный наряд –
нагая красота от головы до пят.
Друг за другом семь старцев проходят Парижем,
на обычных прохожих похожих едва ль,
я за ними бежал, но в туманную жижу
семерых всех унёс сумасшедший трамвай.
Мир вчерашний Лулу, Беатричи, Лауры,
я люблю вас, уродины, старые дуры,
шлюхи, ведьмы, святые на скамейках аллеи
в тихом парке, люблю и жалею.
И страха ни хрена, идут слепые так,
как через сотню лет Россия – на Рейхстаг,
и головы задрав, под ветром и под градом
идут, а что нам в пустоте высокой надо?
В какую ночь уйдёт внезапный ток,
твой тихий взгляд и мой сухой глоток,
когда с тобой мы встретились случайно,
прошли друг друга, не коснулись тайны?
Дрожат колени, вертятся зрачки,
плетут игру, как паутину паучки,
и вот за окнами уже торчит рассвет.
Я в том аду нашёл тебя, поэт.
Жизнь есть игра со смертью, пляска смерти,
кто может, жизнь прожив, не умереть?
Безумствуя, танцуя, будто дети,
мы забываем: с нами пляшет смерть.
О женщина, ты призрак, заблужденье
глубокого ума? Всё может быть.
Но только я пишу стихотворенье
и со второй строки уже хочу любить.
Когда уже не радовали листья
ни летней, ни осенней дивных пор,
я начал верить, каждый день молиться
отцу, служанке и Эдгару По.
