Свидетель Зевс,
того ты хочешь,
что я хотел сказать.
Поэт, задиристы
твои стихи, но нет в них
моего ответа.
Клеоблуда! Клеоблуда!
Клеоблуда я хочу!
Но молчит мой Клеоблуд,
плут!
Кобылица молодая,
Клеоблудова сестра,
и к тебе пора пришла
любовной печали..
Мне осталось только смотреть
на моих лесбиянок прекрасных.
Их глаза ж – мимо старца,
на юношей девы глазеют.
Вниз головой – с высокой скалы!
Не проходит любовная страсть,
жарко пьянит!
Тень моя уже плывёт в Тартар,
ветер щиплет голову седую.
Узкая тропинка – парок дар
мне последний. Посох взял, иду я.
Когда я скифа
стихотворству обучу,
что пьёт, как лошадь,
любит, что кентавр, –
не будет равных в мире
ему в искусстве созерцать слова.
Любовь и творчество –
две тайны.
Как будто здесь я
и как будто нет меня.
Я болен и
меня нет здоровее.
В венках из укропа и мяты,
не пьяные, не помятые, –
празднуем!
Несите поэта на щите славы!
Как рога быка, твои ноги,
перси, как вымя пустое,
косые глаза татарки.
Не убегай от меня!
Утром съел пирожок,
выпил чашу вина.
Смотришь, к вечеру написал
песню и её пою.
Руки нежные
в моих руках.
И в плену глаза –
чёрные в синих.
На бегу быка остановит,
выдоив львицу, сыр приготовит.
Да горит огнём
тяжёлый щит мой!
Живым бреду домой
за новым.
Сверяй теченье крови с ритмом жизни.
А сердце пусть беседует с Вселенной.
Друг воров ночных!
Дай поэту одежду, деньжат, женщину.
А я оставлю в веках имя твоё.
Ещё:
Ни хламиды тёплой, ни сапог.
Как пёс облезлый, мёрзну. Спаси, бог!
Приходит бог богатства, он же спонсор,
к Гиппонакту: «Здравствуй, брат!
Возьми деньжат, они тебе нужнее…»
Да нет же. Это только снится мне
на лавке под стеной Афин.
И пёс голодный скулит у ног моих.
Был дважды счастлив он:
в день свадьбы и в день грустный похорон.
Вся в парадоксах судьба,
как в звёздах небо ночное.
Слышу не слыша, не вижу, расширив глаза.
Не знаю конца, бесконечно зная о нём.
Попроси, подлец, ещё раз о помощи –
я с удовольствием ещё раз тебе помогу.
Из всех благих богинь
осталась на земле одна – Надежда.
Птицы резкий крик.
Время весенних работ.
Даль – как боль в груди.
Клад нашедший, оставь
его потерявшему петлю;
тот будет в печали качаться.
Женщин иметь, поставлю их в ряд, – не обуза:
десятая, сотая, идеальная… Муза.
Не Праксителя
резец создал тебя. Сама
вышла из пены к нам.
***
Гомера гнал и звал Ньютона
рулить страной трактат Платона.
Мыслитель, принимай за это
хулу лихую от поэта.
Руки, ноги мои,
позвоночник, поддерживающий туловище,
радуясь и сияя, несут
самое совершенное –
мою голову,
до краёв наполняющую
божественным сознанием.
А на заднем дворе,
естественно, задние вещи.
***
Волны пустого моря.
Звёзды над вечной страной.
Недописанный рассказ Платона.
С точки зрения Платона –
верно.
С точки зрения Человека –
скверно.
Непонятно
пришла весна.
Как слово «вдруг».
Ни в медленных глазах старух,
ни в громе, что уже потух.
Но в резком, странном слове «вдруг».
Ещё не сладкое, как булка,
не вкусное, как колбаса,
но уже съели или сам
сглотнул. Не слово – мука,
цунами, перепой, испуг.
Вот это-этот странный «вдруг».
Тьфу вам! хиосцы,
милетяне, киликийцы;
как вы дурны все, кроме меня,
рождённого тоже в Хиосе.
2 августа 2015 года.
В жизни, где всё – тревога да суета,
женщины выбор: родить меня,
мой: поскорей умереть.
Козла белого длиннорогого кровь
брызнет на камень горючий.
Слышу стук копытец вверху средь кустов.
3 августа 2015 года.
–Как ты живёшь, Харидант, под землёю глубокой?
–Здесь так темно, что с трудом
груди находишь любимой, на ощупь целуя…
Слетай, братан, в бакалею,
возьми две пол-литра,
баночку стерляди,
баночку огурцов,
хлеба буханку, спичек, свечей
да в переулке у Фроськи
вырви куст роз покрасней,
что у забора всыхает.
Всё это быстро неси.
На обратном пути ж
загляни к Андромахе
и скажи, чтоб с подругой пришла.
Бочка плывёт с Диогеном,
Диоген ли с бочкой?
Ничего с собою не взял,
ничего не оставил живым.
5 августа 2015 года.
Юношей славных там нет, певец сладкострастный!
Только Аид, старец, хозяин подземных ночей.
Но, и того ослепив, вспыхнул в поэте огонь.
***
Толпа отшельников гудела за столом
и пела песни, вечером молилась;
объекты: Яхве, Иисус, Осирис.
На башне тихо плакал метроном,
Икар автопилотом падал в лужу,
Менократида изменяла мужу,
Овидий шёл с корзинкой в гастроном.
***
Гомер одну дорогу дал,
а Зевс другую.
Подумал так Аякс, присев
на семикожный щит.
***
Если б Елену сожгли на костре,
а Париса распяли,
не сгорела б Троя, а те
греки, которые не с той встали,
сидели б дома, пили вино, ласкали женщин,
толкали речи.
И Гомер не ослеп бы,
пиша такие длинные строчки
под олеандровой свечью,
впрочем было б нелепо
думать о трусости греков,
пусть их.
Там были сцены жизни. Виноград
хмелел от солнца, танцевали греки,
грудь Афродиты, её толстый зад
заценивал Парис, катили реки
память Стикса, ржал Троянский конь,
ржавели копья, в бога честь огонь
горел, светились будущего горизонты,
и Шлиман был ещё сперматозоидом.
Закончил щит Гефест.
Спит мирно Польша. Вечер
темнел над газовою печью,
и расползался дым окрест.
Дрочил, мочился, как собака,
писал о государстве, ел говно.
Как все, как все мы, впрочем. Но
при всех на солнце ярком.
Ну, снова ты. Вот,
ослепительно траурный день
нового солнца Коринфа!
Вот вам моя
откровенная жопа,
жизнепоклонника из Синопа.
Огромный член между ногами
не мешает писать
хорошие стихи.
На острове каком-то Иннисфри
я разведу бычков, коров и тёлок,
построю дом из кирпича или
из света, в ульях будут пчёлы.
Мой высоко над площадью балкон,
а в Иннисфри свободно и легко,
растут редисы, и гуляют кони,
давай их ржанью вторить на балконе.
Но я пойду туда, когда я встану,
к звезде далёкой, ясной и туманной.
Пришла, не узнаю твой лик,
и следом слёзы жалкие Голгофы
и все пропавшие в пучинах корабли,
все, от Христа рожденья, катастрофы.
Погасло солнце, корчится луна,
и песня воробьёв отменена,
которая жила под нашей крышей,
ты слышишь, милая? и я не слышу.
Все трое в чёрном в кабачке сидят,
глаз в глаз и взгляд во взгляд,
у всех троих отточенное мненье,
как у меня стихотворение,
их не волнует мысль, что всё пройдёт,
настанет и для чёрных свой черёд,
ну а пока пускай себе сидят –
священник, доктор и судья,
у них – закон, клистир, цитата из Евангелия,
всё прочее – галиматья.
Но всё пройдёт.
(Бельгия, с фр.)
И наступает ночь. Их бледные уста
в глухой молитве достают Христа,
слова живых, давно покрытых прахом,
любви, сомненья, радости и страха,
слова мещан, селян и проституток,
уставших от работы, от утех.
Невинность спит, распят последний грех,
и гаснут свечи, наступает утро.