Андрей Устинов
Король эльфов. Книга III
Не скажу и сам, было ли то юнцовой бравадой перед девчонкой или глупостью. Но в этот миг жизнь стала ясной. Ежели до того месяцами растворялся в Авенте, теряя житейский смысл, то теперь будто собрался в единый комок, взор перестал рассеиваться – по-орлиному сфокусировался на шлеме рыцаря, даже не на шлеме, нет! А на острой щели над ошейным доспехом, где сиял на солнце единственный блик в его черной броне. Да-да, надо умудриться! Как тренировался столько дней у Элизера: нырок и из-под вражьего меча да под гадесово яблочко, только так!
Все было ясно. Эламир зачем-то кричал: Гаэль, остановиться!.. но не было бога меня остановить. Все бывшее, что рассказывал вам, все будто приготовило меня к сей минуте счастья-бытия, я летел как брошенный вперед клинок – редкое, между прочим, искусство!
Разум молчал и работало только тело – работало выкованной привычкой в Элизеровском плену. Я шел вперед лангортом, нарочито будто чуть левее, будто глупо целя-коля его десное плечо, защищенное чудо-броней, но на самом деле подманивая, нарочито приоткрывая десный бок: намереваясь прыгнуть споднизу, как хорошо помнил, едва только противник-тень ударит справа по верху… но он… он повел почему-то плоским клинком, не хотел убивать?.. об этом стоило подумать-погадать, но думать я не мог, все мои знания были в руках и ногах, в юных мускулах, напряженных перед нырком… и он повел справа, как я и хотел, но неожиданно сам полуприсев ниже, будто намереваясь переломить мне неукрытые голяшки – мы никогда не одевали накладки на городские вахты! Все шло не так! И пока я не думал – тело взялось и решилось само: я уже падал башкой под его удар, готовя заученный выверт… но подвыбросил левую ногу вперед… оперся на нее и не знаю как, ибо мышцей хромал потом неделю, ужасным усилием на ней одной выпрыгнул стерхом вверх, выплеснув руки, – да, именно стерхом, возвышаясь к своей родной эфирной стихии. И видел его меч, пролетающий у меня перед-под глазами, кружащий будто вокруг меня (то, конечно, сам я кружился в моем полете!), уходящий-уходящий-уходящий под меня и царапнувший-таки левую икру, и увидел будто мир вверх тормашками… голубое небо кружилось медленно… как только все поместилось в одну секунду?! Обратно перекружился взором к земле и увидел прямо-прямо бойницы глазных щелей – в них как раз ударило солнце, наверное, подослепив его, и может сие еще мне подсобило? Ибо горла не видел уже! Но ясно увидел будто отблеск голубой льдинки, и именно туда легким помыслом десницы устремил наконечник меча.
Все это был один быстротечный миг – даже воспоминанием не охватить его краткость, ибо любое слово требует больше песчинок вечности. В один еще миг – я видел, летел, был на небе, чувствовал, жил все это, а в другой уже грохнулся о булыжень так, что взаправду высек кованым наплечником краткие искры, перекувырнулся, выкривив шею, выкривив шею, как арлекин на городских подмостках, получивший оплеуху, и вскочил-заковылял, потеряв стороны света и глупо отмахиваясь кулаками, ибо, ох же стыд, меч где-то вывернулся из руки от удара.
Через еще миг картина прояснилась: черный рыцарь лежал на спине, кровная юшка уже сочилась из-под забрала первыми каплями, бессильная шуйца его с развернутой ко мне рукавицей-латницей подрагивала в судороге; меч мой бесславно валялся в трех шагах. Я подошел, еще тяжело дыша и подволакивая ногу, и, с дрожью рук придерживая черный шлем, с дрожью до отвратительного стального дребезга лицевых пластин, с усилием отворил покривившееся забрало: о Глаше! Рыцарь также дышал прерывисто, пузыря губами, но уже смертно, вместо левого глаза была кровавая яма, но правый был еще жив и ослепил меня своей распустившейся детской голубизной. Это был Володьяр – о, если бы я мог думать вовремя, как Эламир, я бы догадался сразу, и по доспеху, и по рыцарской повадке… жаль же, что так мало я с ним ристальничал.
– Зачем ты это сделал? – он попытался шевелить губами, но шла только пена. И все же я понял эти движения губ, ибо уже слышал эту ритуальную фразу: фразу благородного толка, прощающую противника, которого сам хотел лишь отвадить испугом.
– О, Глах же Великий… – прошептал подошедший Эламир, бессильно чертя по булыжне острием меча, и это первый и последний раз, когда я слышал великое имя бога из его уст…
Раздался сзади и нежный женский выдох, я обернулся. Девушка была розово-светла в солнечном луче… ясенно, явившаяся со двора, что было внятно по ее праздным одеждам. Такая русая, стройная… солнце било из-за ее головы, або корона, как и должны, наверное, дворцовые дамы слепить простолюдов… очень гладкая, вестимо, на ощупь, непристойно подумалось мне. Но на что она была Володьяру так внезапно? И еще подумалось: знал бы кто он, так сам словил бы ее и отдал бы, живо трепыхающуюся, воздымающуюся нежной грудью, рыцарю в жилистые руки. Ибо кто бы она ни была, но что она стоит, что любая красавица стоит в сравнении с добрым рыцарем? Что Катинка моя, что Фалерия, что эта родословная мамзель – все наши трагедии от них.
Но Эламир собрался душой раньше. Произнес, хотя и с хрипотцой, но почти бесстрастно… как будто и говорил не сам Эламир, а лишь десятая, служивая часть его, первая ожившая от шока:
– Моя принцесса, примите мои сожаления. Извольте, мы немедля проводим вас во дворец.
О Глах и Метара! Принцесса Летиция! Что вообще произошло? И я дурак, еще пускал по ней детские слюни… Хотя именно тут, даже сплюнув, кажется, выбитый о булыжень зуб, пришлось утереться неловко перед ее очами: поди еще тяжкую перчатку стащи, зажав подмышкой, да и ободрался рожей до крови… размазня по лицу, не знаю на какого персонажа похож.
А она и правда была принцесса – говорю вам с восклицанием! Хотя еще дышала учащенно после побега, но принцессы – знаете, даже в испуге, они не те, что мы. Как будто, знаете, испуг для них не состояние взбаламученной души, но действие разума… и хотя бежала и была на краю душевной гибели, но черты хорошенького ее лица быстро запылали ярче. И сказалась звонко и твердо, не высокомерно, но как особа, облеченная властью казнить бесспорно:
– Молим вас, милорд Эламир. Но с проявленной вами отвагой, мнится, ваша помощь больше пригодна взволнованным мелочным торговкам. Или на пышные похороны сему павшему безумцу, кажется, вашему закадычному другу? Хвала Метаре, более не опасному мне и королевскому обществу!
Эламир побледнел, вздохнул и хотел, знамо, что-то высказать о придворных женщинах, как только что и я… но Летиция пресекла его взглядом чистых серых глаз. Глаз, скользнувших по нему мимолетной яркой слезой и поднятых сейчас к небу и Метаре. Только сейчас я понял, как был не прав, и в какой ярости она была, и одно безвозвратное звонкое слово могло нагалерить нас всех. Я вышагнул вперед, покачнувшись в бедре, и поклонился как мог:
– Миледи, несколько наших товарищей, двое, трое… погибли сегодня за вас…
Она дрогнула всем телом, будто только очнувшись, будто как и я только-только выпроставшись из узкого предсмертного кокона, когда видишь только смерть в образе черного охотника, и пораженно огляделась на ужасные окрестности: голова Тимория с закатившимися глазами, будто все еще взирающими на нас, но от раваной шеи тянутся кровавые ручейки и уже будто копошатся какие-то мухи; симметричные по сторонам переулка живописные трупы Картеха и Дементуса, оба привалившиеся к грязным стенам, будто те пьяные обоссанные бродяги, что прогнали мы отсюда час назад, но зачем-то сжимающие животы, будто вспученные до крови, до торчащих из-под лат кишок – а все вчерашний излишенный ужин! И вокруг, впрямь и вкривь, уже повыползшие из щелей каких-то зеваки, еще в ужасе округляющие рты, но уже готовые разразиться ахами и глахами. Бо… сущие ожившие куклы-мертвецы! Что за представление! А что там еще выше по переулку? Вся Левадиева палатка в таких же сочных трупах? О Глах!
Она покачнулась, вдохнув и выдохнув пахнущий кровью воздух; легкой рукой, даже только пальцами в зеленой летней перчатке коснувшись нечистой плесенной стены, прикрыла на миг глаза, и затем впервые глянулась мне в лицо (думается, я выглядел сущим дурнем с разинутым подкровавленным хайлом), но молвила просто, выражая сущую благодарность души не словами даже, но самым тоном этой женской фразы:
– Вы… милорд Гаэль?.. Мне доводилось слышать ваше имя, милорд Гаэль, и в отважном смысле. И теперь признательна, что те слова не солгали. Благодарю вас за службу и молю… молю сопровождения…
И так, – и кой всевещий мудрец предсказал бы сие, когда я беспечно проснулся несколько курантовых нытков назад, взирая на сопящих в забытье блажных собратьев?! – так-то мы поковыляли вверх по переулку… и я боялся на нее глазеть, просто чувствовал рядом дыхание, будто присутствие высшего существа, парящего рядом… и за нами бежали мальчишки с рынка, крича и распинывая изо всех углов цветные вихри опавших листьев, и перед нами разбегалась простолюдная толпа и тоже что-то кричала, срывая откой-то живые астры-цветы и кидая нам под наступ, и голуби-воробьи порскали из-под ног и разлетались по солнечным лучам, будто по веткам, и так мы ковыляли бесконечно вверх по мощеным переулкам к Маренциеву дворцу: я, Гаэль Франкский, бестолковый искатель приключений, попавший в сей переплет из-за детской выпивки пару лет назад, и принцесса Летиция Авентийская… нежная аль восход авентийского солнца, гибкая как расцветшая к осени авентийская ветреница, сладкая как порыв авентийского зефира, и терпеливо вела меня по косогору ввысь, будто звезда, ведущая месяц в хрустальные палаты, и сама-то поддерживала меня под железный локоть, ибо и плечо отнялось, отдавая болью при каждом булыженном толчке; и та старая животная рана будто приоткрылась под латами и свербела с каждым толчком сердца, усердно бившего в уши, и нога работала плохо, скользя то по вчерашней картофанной кожуре, выброшенной щедро из трактира, то по сейчашнему элевому ручью из пробитой кем-то на радостях бочки (аж совали мне кружку в рожу!), и я натужно хромал всю дорогу и сопел, и утирался простолюдно же, краснея от стыда, и крапал-кропил мостовую кровью от разбитых зубцов.
